Люди-Города

Персонажи: Брест/Гродно Время действия: 1970-е. Над прозрачной рекой, лениво протыкая лучами клубы тумана, вставало тихое осеннее солнце. Давно не обжигающее, сейчас оно грело нежно-нежно, лаская землю, схваченную ночными заморозками, словно утешающе гладя ее материнской рукой. Прощаясь до весны, тепло не хотело покидать эти места, задерживалось, не глядя на календарь, где сухими листьями щедро осыпался октябрь. Это было сложно назвать бабьим летом: тонкая паутина больше не парила в воздухе, жемчужными нитями не сверкала на солнце — пауки ушли спать, и вся природа будто затаилась в торжественном предзимнем молчании. Хотя дни стояли погожие, с каждой неделей дыхание осени чувствовалось все сильнее. По утрам широкую пойму затягивала густая молочная дымка, и улицы старого города в предрассветном тумане напоминали иллюстрации из книжки старинных сказок. Два замка над рекой, там, где она делала крутой поворот, чтобы нести свои воды на север, в далекое Балтийское море, в такие часы становились еще таинственней, чем обычно, и трудно было решить, кто — Старый или Новый замок — мрачнее. Но когда над Неманом наконец поднималось долгожданное солнце, хмурый город мгновенно преображался: обе его крепости, давно покинутые защитниками, казалось, вновь обретали жизнь, будто снова верили, что однажды их восстановят, в пустующих пока залах разместят ценные экспонаты, а по ветшающим галереям станут ходить потомки храбрых рыцарей, восхищаясь величием истории их народа… О таком же возрождении, наверно, грезила и маленькая Коложа, что, нахохлившись, дремала на самом краю высокого берега: церковь, помнящая первых князей, не слишком осознавала себя музеем. Пусть даже — посвященным истории религии. Под обрывом, в противовес застывшей во времени архитектуре, живым напоминанием о бренности бытия текла великая река Неман. Бацька Нёман, как исстари звали реку белорусы, — никогда не засыпающая, сильная, опасная, забирающая жертвы каждый сезон и бурлящая даже подо льдами, могучая, с подводными течениями и водоворотами, она была признанной хозяйкой всего Понеманья. А городу Гродно приходилась родной матерью, вскормившей его на своих берегах за долгие-долгие столетия. …В старинной усадьбе, когда-то панской, терявшейся в гуще приречного леса, что осыпал ее золотом и медью листвы, было тихо. Пани Неман еще вчера вечером выправилась в гости к своей младшей сестрице Вилии, у которой рассчитывала пробыть недельку-другую, так что и дом, и двор она поручила единственному сыну, а тот недолго думая распустил всех работников по домам. На самом деле, как таковой прислуги в маёнтке давно не водилось (революция отгремела и стала историей), но воплощение реки нанимала помощников: следить за домом, который лишь истинным чудом не попал в поле зрения советских властей, было непросто. Правда, сын хозяйки, не желая, чтобы по их с матерью жилищу шастали посторонние, предпочитал оставаться в приятном одиночестве каждый раз, если она куда-нибудь отлучалась. И сейчас он привычно наслаждался уединением и субботой. Утро начиналось прекрасно: никуда не торопясь, позабыв о делах в исполкоме, Вацлав сделал себе чашечку кофе и, удобно откинувшись в любимом кресле, вдохновенно курил да, вдыхая ароматы эспрессо и табака, слушал джаз. ГДРский проигрыватель знал свое дело: звук раритетной пластинки был ясным, объемным, красивым и чистым, как слеза. Яркое соло саксофона или дерзкий фортепианный пассаж раз за разом взмывали к потолку, чтобы удариться о преграду и рассыпаться миллиардами незримых искр, падающих прямо в душу слушателя, оставляя приятное тепло, словно где-то там, возле сердца, рождалось маленькое личное солнце… Положив ноги на ажурный журнальный столик и прикрыв глаза, Гродно отпустил свое сознание — и оно, лишившись оков, взмыло к небесам. Свободная музыка несла его прочь от четырех стен, пробуждая воспоминания, светлые, смелые и красивые: там он — великий город! — вновь несся в самую гущу вражеской армии, сжимая в руках древко собственной хоругви, там он собирал сеймы, решая вопросы всей Речи Посполитой, там он танцевал на балу с австрийкой королевских кровей, а она смотрела ему в глаза и беззаботно смеялась… …Мелодия смолкла. После деликатной паузы из динамика полились первые аккорды легендарной What a Wonderful World. Последняя вещь Луи Армстронга, настолько светлая и жизнеутверждающая, что Вацлаву, в который раз с замиранием сердца слушающему ее, невольно подумалось, что обычные люди знали о жизни куда как больше, чем городские воплощения, чей возраст исчислялся столетиями. Хотя простым смертным не приходилось наблюдать взлеты и падения великих империй, страдать за весь свой народ, сгорать дотла и снова возрождаться из пепла, они умели уходить с улыбкой, и Гродно по-хорошему завидовал им. Порой ему отчетливо казалось, что он отдал бы очень многое, чтобы родиться самым обычным человеком… Песня подошла к концу. Вацлав Витковский тряхнул головой, отгоняя дневные грезы, несколько раз сморгнул. За окном полутемной комнаты из-за деревьев проглядывало седое солнце, лучи лениво проникали через стекло, демонстрируя, какое же то грязное. В воздухе кружила мелкая пыль. Не то чтобы город совсем здесь не убирался — скорее он не мог заставить себя делать уборку регулярно, — зато он регулярно пополнял свои богатства все новыми и новыми приобретениями, из-за чего сейчас дом Витковского представлял собой филиал музея. Здесь нашли приют и резная мебель прошлых эпох, и всякого рода мелочи вроде старинных часов или подсвечников, и богатая библиотека, и, разумеется, шкафы, доверху набитые всевозможной одеждой. И если в других частях жилища пани Неман время от времени проводила ревизию, аккуратно вывозя вон те скарбы сына, о которых он благополучно забыл, то здесь, в личных покоях Вацлава, царили пыль и покой. Склонность к накопительству была такой же неотъемлемой чертой характера Гродно, как и врожденное чувство прекрасного, правда, на счастье, о потерянных вещах он обычно грустил недолго. За исключением, пожалуй, лишь особо важных для него. Медленно поднявшись с кресла, гродненец подошел к проигрывателю и аккуратно взял в руки виниловую пластинку. Ее конверт лежал на стеллаже, в котором, плотно прижавшись друг к другу, стояли другие пластинки — как выпущенные отечественной «Мелодией», так и заграничные, приобретенные у фарцовщиков или у коллекционеров из-под полы через третьи руки, а потому — особенно дорогие. Касте последних принадлежала и пластинка Армстронга, «настоящая штатовская», как уверял продавец, год назад торжественно вручая ее Вацлаву. Правда, сейчас, все еще находясь в плену чарующей музыки недавно почившего джазмена, Гродно почему-то позабыл о ценности своей ноши. Придерживая ее за бортик, он мысленно рассуждал о том, как же много может понять человек, знающий, что дни его сочтены, когда вдруг зацепился за какой-то старинный предмет мебели, попавшийся под ноги. Кажется, столик. Витковский не успел и охнуть, как во весь рост растянулся на полу. Стоявшие на столике чашка с кофе и пепельница, набитая окурками, сделав совсем не синхронный пируэт, со звоном грохнулись следом, разведя грязь прямо на ковре, но черт с ними! Глаза Гродно расширились от ужаса, когда он как в замедленной съемке увидел летящую пластинку… Миг — и она разбилась, расколовшись на множество блестящих черных осколков. *** …Витковский выругался. Поначалу в его голове висел точно такой же туман, как за окнами над рекой, чуть позже на смену замешательству пришло осознание и, еще позже, — горькое отчаяние. Хотелось разораться, но чувства застряли в горле. Какое-то время Гродно просто просидел на полу, вообще не представляя, что делать, но потом его вдруг посетила странная мысль… Кажется, не все потеряно: в мире был человек, кто мог бы помочь ему. Вернее, не совсем человек, а город. На счастье Вацлава, тот, у кого он покупал так некстати угробленную пластинку, оказался в это субботнее утро дома, правда, судя по всему, телефонный звонок вытащил его из постели: голос Бреста звучал хрипло, а сам южный сосед то и дело сладко зевал. Выслушав жалобы, он немедленно предложил приятелю починить раритетную вещь с помощью клея и пары прищепок. — Ты шутишь, Пинчук? — поморщился Гродно: не уловить в тоне собеседника привычной издевки было трудно, но гродненцу сейчас вовсе не хотелось шутить. — Я же говорю тебе: расквасилась в хлам. Мне срочно нужна такая же новая… — он осекся, вздохнул, понимая, что на эмоциях брякнул лишнего, а демонстрировать лишние эмоции вредине Пинчуку себе дороже: от едких подколов впоследствии не отвертишься. Тон Гродно смягчился, перейдя от почти истерики к просьбе: — Ну, или похожая. Или не срочно. Достанешь? В трубке раздалось недовольное кряхтение. То ли откашлявшись, то ли отворчавшись, наконец, Брест вяло пробубнил: — Есть у мэне один человечек — можно его, конечно, напрячь… Правда, я ничего не обещаю. — И добавил, коротко выдохнув: — Позвоню, если шо. Короткие гудки сообщили гродненцу, что разговор окончен. *** Прошла неделя, но Брест так и не перезвонил. Более того, он не перезвонил и позже — а тем временем осень сменилась зимой, снежной и ветреной: листва исчезла, берега Немана замела метель, стерев следы прежнего тепла. Очень скоро Гродно стало казаться, будто те яркие погожие дни были давным-давно, в другой жизни, а здесь всегда лед сковывал воду, люди кутались в шарфы и пальто. В такое время город предпочитал проводить выходные у жарко натопленного камина, пить домашний глинтвейн, рецепт которого ему рассказал кто-то по ту сторону железного занавеса. И, конечно, под чашечку горячего напитка и стук ветра в окно было особенно приятно слушать пластинки. О разбитом сборнике Луи Армстронга теперь напоминал только пустой конверт, который Вацлав так и не решился выбросить, прикрепив к стене гвоздиком наподобие картины. Про уговор с Пинчуком он не забыл, правда, вздыхая, давно решил для себя, что поставка просто сорвалась, а фарцовщик не звонит, потому что не хочет извиняться. В любом случае, он же не обещал. Гродно уже почти уверился в истинности своей теории, когда однажды вечером в его доме раздался громкий треск телефона. Звонивший говорил возбужденно, быстро и сбивчиво — было заметно, что его охватывают эмоции, и ему с трудом удается с ними совладать. Из бурного потока речей Бреста Гродно, тем не менее, понял главное: каким-то чудом фарцовщику таки удалось достать похожую пластинку, и он готов лично презентовать другу столь ценный дар! Слушая вдохновленный рассказ, Витковский держал трубку чуть дальше от уха, чтобы не оглохнуть, и скептически ухмылялся. Разумеется, хитрый Янка напрашивался в гости, конечно же, чтобы, прежде всего, пожрать… Ну ладно, черт с ним — решил Вацлав — сборник произведений великого джазмена стоил того, чтобы немного потерпеть. Договорились на субботу. В назначенный день, словно по заказу, на западе страны установилась приятная погода: легкий мороз подсушил землю, а мягкий снег заботливо укутал ее теплым пушистым одеялом. Снежные шапки лежали и на фонарях, и на проводах, и на крышах, превращая домики старого города в большие елочные игрушки. Брест, прибыв на рейсовом автобусе, радостно обнимал приятеля, хлопал по плечу, заодно отряхивая с заметенного гродненца снег, и сыпал шутками. До дома прошлись — метель поутихла, и прогуляться пешком виделось друзьям настоящим удовольствием. Тем приятней после мороза было снова оказаться в тепле, натопить камин да посвятить вечер чревоугодию — благо, пани Неман перед тем, как отправиться в гости к другой своей сестрице, речушке Лоше, наготовила для детей всевозможных разносолов. И совсем неважно, что «дети» разменяли уж не один век на свете, а Гродно несколько раз просил мать не ставить на стол больше двух блюд («иначе Брест уничтожит все припасы»). Меню ужина состояло из поливки, колдунов со свининой, мачанки с несладкими блинами, салатов, бутербродов, медовухи и облепихового морса. — Смаката! — объевшийся Янка, расплывшись в блаженной улыбке, точно сытый кот, поглаживая живот, повалился на спинку стула. — Давненько так не сидели! Дзякуй, браце! — Няма за што, — отозвался гродненец, откладывая салфетку. — Это пани Неман заслуга. — Ну, тады передай, шо яна — лепшая в свете кулинарка! — сказав так, Брест сощурил свои живые темно-карие глазки, демонстрируя, как он сейчас счастлив, а Гродно, прекрасно осознавая, что его не в меру прожорливый приятель в состоянии продолжать банкет до тех пор, пока в доме имеется хоть что-то съедобное, ненавязчиво предложил переместиться в гостиную. К счастью Витковского, Пинчук не возражал. Ценную пластинку, ради которой брестчанин проделал весь этот путь, тотчас распаковали и стали слушать. Конечно, это был другой сборник, помимо шедевров почившего маэстро в тонких бороздках на виниле запечатали и творения других исполнителей, но Гродно мысленно благодарил небеса за то, что обрел этот экземпляр в свою коллекцию. Чистый, глубокий звук вкатывался в тишину нота за нотой, аккорд за аккордом — и совсем скоро, поддавшись музыке, оба слушателя унеслись — каждый в свои безбрежные мысли. Гродно сидел в любимом кресле напротив окна и видел, как кружатся белые комья снега. Точно в небесах порвался мешочек с ватой, хлопья летели и летели из низких облаков, толкаясь, описывая замысловатые круги, танцуя под аккомпанемент печального блюза. Незримый пианист где-то в Америке, где-то на другом конце света делился своей грустью через черно-белые клавиши. Что вгоняло его в тоску? Неразделенная любовь к богатой красотке с побережья? отсутствие настоящих ценителей искусства в этом богом забытом городке? или горькое осознание своей незавидной участи: до скончания дней прослужить тапером лишь оттого, что он черный и бедный в мире богатых белых людей?.. Вацлав не знал, но знал, что чувства незнакомого пианиста ему близки, что он тоже такой чужой в их большой счастливой стране… Брест снега не видел — сидел спиной к метели и вьюге, зато мог изучать картины на стене. В темных, потрескавшихся от времени рамах они казались обломками прошлого, которого не вернешь: вот доблестный хорунжий поднял повыше знамя Витовта, а вот — пани в шубке подает руку вернувшемуся с войны. Для городов то были не выдумки, а настоящие кадры хроник, и Брест многое бы отдал, чтобы опять… Тут он осекся. Мысли вылетели из головы: Ян заметил кое-что интересное. Прикрыв глаза, Вацлав беззвучно стучал пальцами одной руки по предплечью другой, словно наигрывал мелодию. В сознании брестчанина тут же вырисовался план действий. Уголки его губ невольно поползли вверх, когда он в красках представил желаемое, но сам Пинчук при этом даже не шелохнулся. Так что, когда блюзовая композиция завершилась, тишину комнаты нарушал только вкрадчивый шорох иглы, скользящей по пустому участку пластинки. Легкий щелчок — и диск остановился, лапка автоматически вернулась на место. Несколько минут Гродно сидел неподвижно, будто пребывая в прострации, потом Брест потянулся и поставил на журнальный столик кружку с остатками домашнего глинтвейна, которую прежде держал в руках. Стук заставил Вацлава встрепенуться. — Классная вещь, — заметил Брест словно бы между прочим. — Замечательная, — согласился Гродно, прокашлявшись, потому что от долгого молчания его голос охрип. — Ты мог бы яе сыграть, — равнодушно сообщил Ян, мастерски притворяясь, будто не видит, как хозяин жилища вспыхнул, застигнутый врасплох. Нервно потирая шею, Гродно не менее нервно возразил: — Шутишь. Я ж играю абы як. И вообще, у меня нет нот, чтобы… Но его перебили. — Зачем тебе ноты? — поднявшись с кресла, Брест в развалку подошел к приятелю и, глядя на него сверху вниз, дождался, чтобы тот не выдержал, вскочил и уставился на коллегу на равных. — Играй душой. Як ты умеешь. Сперва оба молчали. Гродно чувствовал, как в нем закипает гнев, — все прекрасно знали, что он не любил демонстрировать свой музыкальный талант, в отличие, например, от того же Бреста, хотя Брест являлся самоучкой, а Гродно обучался у лучших учителей. Просто Вацлав, поскольку так и не стал музыкантом, считал свои эксперименты не более чем хобби и, садясь за рояль, обычно импровизировал. Своим же внезапным предложением хитрый Пинчук заставлял хозяина дома краснеть. Вот что, скажите на милость, он себе позволяет?! Витковский уже собирался ответить что-нибудь не менее едкое, когда его перебили снова. — Сыграешь для мэне блюз — я прощу тебе долг за пластинку. Их взгляды столкнулись, правда, любые попытки гродненца разгадать, что же замышляет приятель, были обречены: уж слишком ярко поблескивали маленькие глаза, слишком ясно показывая, что ловушка захлопнулась. Гродно закашлялся. — Ладно, если вправду так, я согласен, — наконец, сообщил он, подавая ладонь брестчанину, который радостно пожал ее. На самом деле Витковский был удивлен, если, конечно, не сказать больше: редкая пластинка, черт-те-как достанная из-за кордона, стоила бешеных деньжищ, и увлеченный коллекционер, разумеется, уже распрощался с накоплениями. Что же должно было случиться, чтобы такой расчетливый делец как Пинчук с такой легкостью отказался от наживы? «Он явно что-то задумал. Что-то нехорошее, разумеется», — понимал Гродно, однако, желая поймать хитреца на слове, пригласил его в соседнюю комнату, где в полумраке скромно темнел рояль. *** …Вацлав начал играть негромко, осторожно, будто опасаясь нажимать на клавиши, боясь взять лишнюю ноту. Что именно он будет играть, он не знал, просто потому что не привык следовать где бы то ни было услышанным мелодиям, но зритель не возражал, и вскоре импровизирующий пианист осмелел, постепенно увлекаясь, расслабляясь и отдаваясь воле музыки, которая лучше любого языка могла передать то, что он чувствовал. Блюз получался странным: неровным, дерганным, то впадающим в тревожное повторение одного и того же арпеджио, то ускоряющимся и почти переходящим в какой-то нелепый джаз. Спускаясь по секвенциям, Вацлав сбрасывал напряжение, чтобы после снова и снова, опять и опять окунаться в свою личную, бездонную, бесконечную, поистине городскую тоску. Как в серый пасмурный день в дымке дождя улицы расплываются, становясь смазанными пятнами краски, — так печаль воплощения растекалась в музыкальных фразах, теряя свою конкретику. Какая разница, о чем он думал, из-за чего обижался или страдал? Все слилось в единое гнетущее чувство тоски по ушедшему и потерянному в веках. Былая слава второй столицы сильной, процветающей страны «от моря до моря», где ты теперь? Почему те, кто когда-то преклоняли пред тобою главу, сегодня записали тебя в ничего не значащую провинцию на окраине народной империи? И если есть в этом мире Бог, как он допускает, чтобы твои храмы взрывали, а замки сравнивали с землей?!. Гродно хотелось выть, но он мог только чувствовать и играть, играть — до дрожи, до боли, до нытья в подушечках пальцев… Когда рояль смолк, его хозяин еще долго сидел не шевелясь, прокручивая в памяти умолкшую музыку. Странную. Корявую. Неумелую. Зато искреннюю и настоящую, какую, наверное, и хотел услышать Брест. Тихое «дзякуй» заставило гродненца повернуться. Янка стоял за его спиной, собираясь, похоже, положить свою пухленькую ручку на костлявое плечо друга, но отчего-то медлил. Он улыбался, спокойно и легко — точно так же, как несколько лет назад, когда пришел проведать своего пациента, отлеживавшегося после очередного приступа мигрени. Гродно мог сколь угодно ворчать на друга, ругаться, звать «вредным эскулапом» и утверждать, что Брест выбрал профессию врача ради возможности издеваться над другими, но он не мог не признавать: именно Брест, их главный городской доктор, не раз выручал его из беды. И когда Фара Витовта была стерта с лица самого красивого города республики, а сам он едва не умер, именно Янка выхаживал его. «Все буде добре», — тихо говорил Брест, улыбаясь, и гродненец ему верил… Так же он улыбался и сейчас. — Было здорово, — выдохнул Брест. — Правда. Я говорил, шо у тебя красивые руки? — Много раз, — отозвался Гродно, смущенно отводя взгляд, и, наверное, чтобы скрыть это внеплановое смущение, заметил с привычным скепсисом: — Надеюсь, всё в силе. *** …Уже на вокзале, шаря по карманам пальто в поисках папирос, Ян Пинчук обнаружил во внутреннем кармане неподписанный конверт с деньгами и запиской. Каллиграфически ровный текст коротко сообщал: «Я не продаюсь», — а чуть ниже значился размашистый автограф пана Витковского. Брестчанин посмеялся, буркнув нечто про ганарыстага паляка, и незаметно переложил выручку в портмоне.

Написано и отредактировано: январь 2022.