Люди-Города

Персонажи: Минск/Вильнюс (или Вильня/Менск?..) Время действия: вторая половина XX века.

Тайна есть только там, где тайны нет никакой. И в этой песне всего семь нот, как в любой другой. И открыто настежь окно, и скрипит паркет под ногой, И в этой песне всего семь нот, как в любой другой. © гр. «Ундервуд»

— …Ты можешь просто не мешать мне? Это было сказано так натянуто и так резко, что он сразу же сник. Хорошо, не надо — так не надо, он, вообще-то, хотел как лучше, пытался подстраховать, но если в его помощи не нуждаются, он не настаивает. На секунду ему даже померещилось, что глаза коллеги, стоящего на лестнице, прожгут в нем дыру… В гневе Вильнюс был поистине страшен. Отойдя на безопасное расстояние, Минск комфортно устроился в большом кресле. Когда-то темно-красная, а ныне пыльно-бордовая бархатная обивка давно протерлась и буквально насквозь пропиталась пылью, правда, от этого само кресло стало лишь еще более уютным. Когда никто не беспокоил, не отвлекал на всякого рода государственные проблемы, столица Белорусской ССР часто уединялся здесь с какой-нибудь редкой книгой на тарашкевице. Эти кресла с высокой спинкой и резными подлокотниками перекочевали в национальный архив, скорее всего, из имения какого-то обедневшего шляхтича — чьего-то разрушенного гнезда. О судьбе изгнанных Минск старался не вспоминать: сердце сжималось от одной мысли о том, как сгорали в каминах — на манер лагерных печей — старинные гарнитуры, помнящие еще Пане Коханку… Чего уж говорить за людей? Мирослав хотел верить, что где-то там, за кордоном, у них все в порядке, что они живы и, может быть, по-своему даже счастливы, пускай и на чужой земле. А себя он успокаивал тем, что сумел спасти из огня прожорливой революции хотя бы несколько кресел — немых свидетелей прошлого. Подобрав с шаткого журнального столика книжку с туманным названием «Очерк истории Кривичской и Дреговичской земель до конца XII столетия», Минск сделал вид, будто погрузился в чтение, на самом деле внимательно следя, как его гость, стоя на высокой приставной лестнице, перебирает документы. Где-то в глубине хранилища, оседлав такие же лестницы, сейчас вовсю работали соратники Вильнюса, точно так же придирчиво изучая пожелтевшие фолианты и свитки, книжки и подшивки — хрупкие оригиналы и удобные копии ценных документов, дошедших до нас из седых веков. Литовцы искали. Тщательно, скрупулезно, въедливо — хоть что-то свое в этом безбрежном белорусском архиве. Задача минимум — доказать задаваке Минску, что его притязания на историю ВКЛ глупы, задача максимум — перевезти большую часть сохранившихся с тех времен документов в литовское государственное хранилище. Как-то так сформулировал их цели нынешний глава Литовской ССР, снаряжая в поход историков и вызвавшегося им помочь Вильнюса. Сам Вильнюс поначалу не собирался участвовать во всей этой ерунде, как он сам для себя обозначил дележ княжеского наследства: разве можно сейчас, спустя столько лет, когда и российские, и советские власти сделали все возможное, чтобы не оставить от их прежних воспоминаний камня на камне, когда народы, живущие здесь, уже триста раз перемешались, поменялись местами, разъехались, что-то выяснять? Да нет уже ничего ни литовского, ни белорусского, все общее, как любое другое союзное богатство… Последняя мысль заставила город горько хмыкнуть: он ведь терпеть не мог нынешние порядки, его подбрасывало, когда его звали «Прибалтикой», он тихо ненавидел восточного соседа, но все же считал, что их общая с Минском история действительно общая. Минск был с ним не согласен. Они разговаривали на той неделе, и белорус в свойственной ему манере — не споря в открытую, не говоря прямо ни «да», ни «нет» — дал Вильнюсу понять, что считает свою землю, Беларусь, ядром Великого Княжества, а поскольку прежняя столица ВКЛ — Вильнюс — перешла на службу потомкам некогда вассальных жемайтов, передача документов в Вильнюсский архив, по мнению Минска, неправомерна. В ответ правительство Литвы зажглось идеей все же продавить свое право на наследие, и началось… Первым сдался Торис. Заявив, что он — лицо заинтересованное, он полностью отстранился от участия в дележе. Вильнюс завидовал своему коллеге: хорошо ему, всем известно, как давно и отчаянно Лоринайтис сохнет по Арловской, а Вильнюсу-то что прикажете делать? Не скажешь, что опять воспылал симпатией к Минску — непоследовательно, только что ж границы делили! Помаявшись в сомнениях, в конечном итоге Даукантас сдался, примкнув-таки к своему правительству, так что теперь, строя из себя истового борца за корону давно почившего княжества, он должен был идти до конца. «До конца моих нервов», — мысленно проныл бедняга, предприняв слабую попытку посчитать количество книжных полок над головой, но сбившись со счета. Правда, одного взгляда на прохлаждающегося в кресле внизу минчанина хватило, чтобы Вильнюс сжал зубы и снова упрямо вернулся к своему делу. Проиграть задаваке, без году неделю занимавшему столичную должность, он считал унизительным. А Минск, прикрывшись книгой, продолжал следить за каждым движением заклятого друга, не переставая удивляться сумбурности нынешних времен. Кто мог бы подумать еще каких-то пару десятков лет назад, что они будут тратить время на такие глупые распри? Юшкевич даже не сомневался, что поиски Даукантаса ни к чему не приведут, но согласился приехать, дабы лично удостовериться и — чего уж греха таить? — получить определенную сатисфакцию, лицезря, как феерично потерпит фиаско неисправимый гордец. Когда Минску сообщили о готовящемся визите высоких гостей из Литовской ССР, он не сразу поверил, но вскоре пришло распоряжение из Москвы со скупой бюрократической резолюцией: предоставить допуск литовским ученым в национальный архив БССР. На переговорах выяснилось: литовцы направили в Москву требование передать им часть исторических документов ВКЛ как принадлежащих им по праву наследования. Юшкевич не возражал, однако, посовещавшись со своими учеными, призвал к справедливости. — Если наши коллеги из Литовской Республики считают, что архив необходимо делить, я не против, — сказал он, попросив слова. — Но, думаю, никто также не станет спорить с тем, что Беларусь является точно такой же наследницей Великого Княжества, как Литва. Мы предлагаем разделить дошедшие до наших дней документы честно: бумаги, написанные на старобелорусском, хранить тут, на старолитовском — в Вильнюсе. Тогда каждый останется при своем. С учетом разницы в наших языках, процесс отбора будет прост и прозрачен. Представители Москвы единодушно решили, что в словах Минска имеется резон, и через неделю, ушедшую на согласования, Даукантас получил на руки официальное разрешение осмотреть белорусские архивы и извлечь оттуда все литовскоязычные экземпляры книг, писем, метрик и прочего, представляющего хотя бы маломальскую историческую ценность. Шел уже третий день, как северные коллеги, тихо по-балтски матерясь, рылись в чужом хранилище, а белорусы им по мере сил помогали. Минск, скажем, уже несколько раз бегал за сладким чаем в буфет и за булочками в ближайший гастроном, пытался еще подержать лестницу, но получил от Даукантаса грубый совет не мешаться. Ладно. Грохнется — сам будет подбирать с пола свои старые кости. Или, может, сама?.. Минск прищурился, сосредоточенно уставившись на стройную фигуру в темном костюме-двойке. Такие костюмы успешно шил советский легпром, причем по стандартным лекалам, так что сидела продукция далеко не на каждом мужчине, а уж на женщине… Да. Несмотря на короткую стрижку, отсутствие макияжа, широкий пиджак с брюками, ботинки без каблуков и рубашку с галстуком, физически Вильнюс по-прежнему оставался женщиной. Еще в сороковом Вильня приняла судьбоносное решение порвать со своим биологическим полом, оформила себе новый паспорт на имя Витаутаса Даукантаса, потребовала, чтобы отныне мужчины обращались к ней как к равному, но человечье тело не изменишь по щелчку пальцев. Это было чудовищно нелепо, но самая красивая девушка в мире теперь отзывалась на имя их любимого князя! Вот так история!.. Минск долго не мог поверить столь диким слухам, щипал себя за бедро и локоть, чтоб проснуться, но мираж упорно не исчезал. Воспринимать ту, кого он когда-то боготворил, кому собрался вручать руку с сердцем, таким же, как сам, Мирослав был просто не в состоянии… «Это какая-то ошибка. Это нонсенс. Это бред…» — в шоке повторял он. Прошли десятилетия, а Минск до сих пор не свыкся. Называл ее по-прежнему Вильней, упорно не обращал внимания на ее возмущенный взгляд и колкие замечания. Он знал, что для него она навсегда останется прежней. И сейчас, покуда Вильнюс, стоя на деревянной лестнице, рылся в чужом архиве, вынимая книгу за книгой, стряхивая пыль с пожелтевших сухих страниц, вчитываясь в них, стараясь разобрать выцветшие чернила, Минск смотрел на него снизу и представлял в подробностях девичью фигуру, скрытую неестественно свободно висящей на ней мужской одеждой. «Интересно, она подкладывает под нее что-нибудь?» — невольно подумалось Юшкевичу, пока его глаза скользили по чужому гибкому телу. Он даже рот приоткрыл и едва заметно облизал губы, вспомнив, как слышал где-то в пьяной компании, будто на западе есть дамы, которые носят поверх нижнего белья поролоновые приспособления, помогающие скрывать свой биологический пол, и что даже некоторые мужчины не брезгуют подобными штуками, желая выглядеть мужественнее. Мирослав судорожно выдохнул. Боже, как же глупо все получилось! Правы те, кто сказал, что тайна есть только там, где ее нет, а самые простые вещи — самые правильные. Думала ли Вильня, надевая мужской костюм, что этим не только не сотрет свою женственность, а, наоборот, подчеркнет ее? Что хрупкое девичье тело в широкой мужской рубашке смотрится сексуальнее, чем в самом шикарном платье, а худенькое запястье, на котором темнеют тяжелые мужские часы, вызывает жгучее желания расцеловать его в ту самую ямку, куда наносят капельку духов?.. Минску казалось, что от одних лишь мыслей он уже ощущал этот древесный бесполый аромат, и у него невольно кружилась голова. Простая, как дважды два, тайна спрятанной красоты сводила с ума, влекла и томила. Сначала он сдерживал себя, напоминая, что они как бы на работе, но потом, вспомнив, что в его услугах все равно не нуждаются, а в его голову все равно никто не залезет, пустился, как говорят, во все тяжкие. Не прошло и получаса, как богатая фантазия принялась рисовать минчанину его прекрасную нимфу в самых экзотических нарядах и позах. Там, за гранью скупой на положительные эмоции реальности, строгая пани Вильня разрешала снять с себя дурацкий пиджак, расстегнуть пуговицы рубашки, прильнуть к горячей бархатной коже. Кровь ударяла в голову, сердце заходилось, как от быстрого бега… В здесь и сейчас он возвращался с большим трудом, молясь, чтоб pone Vilnius не догадался, что его скромный коллега думает вовсе не о кривичах с дреговичами. Но Минск не только думал — Минск вспоминал. Весну 1918-го — краткий миг выскользнувшего из пальцев счастья. …В одном из пыльных переулков, на углу старинного здания, в чьей архитектуре читались тонкие черты виленского барокко, там, куда не добирались патрули и где стены с завидным упрямством регулярно обрастали антигерманскими листовками (доблестные сотрудники правопорядка устали срывать их, но они, как грибы после дождя, вновь появлялись после каждой уборки) два городских воплощенья вполне сошли бы за тени. Скрывшись от чужих глаз, стройная белокурая девчонка с поцарапанной щекой и в темно-зеленой гимнастерке, лукаво улыбаясь, обнимала за шею невысокого растрепанного хлопца. На пышной груди шпионки за расстегнутым воротом поблескивал фривольно зажатый пухлыми половинками католический крест, а давно не стриженные темно-каштановые волосы подпольщика, лишь бы как перехваченные в хвост, выбивались из-под картуза. В любой момент их могли обнаружить, но влюбленным, похоже, было плевать. Руки парня лежали на тонкой девичьей талии, руки девушки покоились на его плечах… Прижимаясь у серой менской стены, Менск и Вильня целовались — откровенно, самозабвенно, оставив прежние условности и запреты… так, как давно и страстно желали, но не могли позволить себе. Теперь же все изменилось. Теперь они стали равными. — Поздравляю с повышением, Менскас, — промурлыкала Вильня над его ухом, перебирая цепкими пальцами чужие волосы на затылке, будто желая причинить их хозяину незаслуженную боль. — Отныне ты такая же столица, как я. — Дзякуй, пани, — выдохнул он, судорожно хватая воздух: раззадоренная страсть не давала возможности думать о чем-то постороннем, когда рядом с ним была Вильня, его Вильня, теплая, нежная, настоящая… разрешавшая себя трогать. Это напоминало фантастический сон. Новоиспеченная столица Беларуси и подумать не смел, что однажды расстояние между ними настолько сократиться, а та, кто всю жизнь была для него недостижимым божеством, снизойдет до провинциала, подарит ему блаженные минуты истинной неги! Пьяный от счастья, завороженный, он готов был рухнуть к ее ногам и, обняв ее острые колени, осыпать их поцелуями, плакать, кричать, благодарить всех богов за невероятный, бесценный дар!.. Его сердце бешено колотилось, его руки не слушались, рассудок плавился от каждого касания обжигающих губ. Едва уловимый аромат чего-то сладкого — миндаля ли, сандала или ванили? — исходил от ее желанного тела, и Менск жадно вдыхал его, не в состоянии надышаться. Сколько часов прошло с того момента, как она сошла с поезда на его вокзале и, оставив последние сомнения, бросилась ему на шею? Они держали дистанцию на протяжении веков, вечно балансируя на грани вражды и дружбы. При встрече они раздевали друг друга глазами, но тщательно скрывали влечение за натянутой холодностью. А сейчас хватило секунды, чтобы расставить все по местам. Потом ему скажут, что ее интересовал лишь его статус: останься Менск простым городом, Вильня ни за что бы с ним не связалась. Что продавала она себя, желая снова обрести власть над землями Беларуси, которые когда-то составляли костяк ее государства, а теперь так обидно откололись. Что предательница предала свой народ литвинский, променяла славян на балтов. Но он наговорам не поверит, потому что не забудет, о чем говорили их души и тела в том грязном и темном переулке. Он любил ее, она любила его, и все было правильно. — Ты выйдешь за меня? — тихо спросил Менск, заглядывая в родные голубые глаза. — Выйду, Мирославас, — кивнула Вильня. — Вот выгоним немцев и сразу же пойду с тобой под венец. — Я пришлю сватов. — Я буду ждать. — Ее очи сощурились, и она торжественно пообещала, как будто уже стояла рядом с ним в празднично убранном костеле, клянясь перед Богом быть верной до конца: — Через год я стану пани Юшкевич. Но через год к ней пришли поляки, а его заняла Красная армия. Дальше была война, долгое восстановление из руин и пепла, строительство новой, послевоенной, жизни: не только улиц, проспектов, вокзалов, площадей, но и другого мира, где все было по-другому. Народы сбросили гнет эксплуататоров, обрели свободу, от каждого отныне брали по способностям, а воздавали каждому по потребностям. Все было общее, все были вместе… и все-таки теперь врозь. Она исчезла из его жизни так же легко, как ворвалась в нее. Она не просто сменила имя и надела пиджак — она перечеркнула все свое прошлое. Не считала потерь, чтобы не было больно, не замечала осуждающих взглядов… Ради чего? Ради мнимого равенства? А разве оно существовало? Минск не знал никого в окружении Вильнюса, кто бы относился к столице Литвы как к обычному мужчине. Зачем она обманывает себя?.. — …Jis miega? Minskas! Вздрогнув, Минск обнаружил Вильню склонившейся над ним и нетерпеливо щелкавшей пальцами перед его носом. Убедившись, что коллега очнулся, литовская столица тотчас же выпрямилась и распорядилась: — Пойдем. Я собираюсь осмотреть соседнее хранилище. Поможешь мне с лестницей. Не дожидаясь ответа, Вильнюс развернулся на каблуках и гордо зашагал прочь, оставив тяжелую деревянную лестницу на попечение Минска. Последний, вздохнув, подумал, что в своем желании сменить пол его сосед как-то непоследователен: мужика из себя строит, а священную мужскую обязанность служить грузчиком игнорирует. Правда, вслух ничего не сказал: дерзкая пани Вильня все равно никогда никого не слушала. *** Спустя несколько недель мрачная компания литовских историков под руководством такой же мрачной столицы Литовской ССР мрачно грузилась в автобус. Работы были официально завершены, правда, ученые единогласно пришли к выводу, что их старания завершились ничем: из национального архива БССР изъяли лишь несколько хозяйственных бумаг, не представлявших собой особенной ценности — там были в основном долговые расписки да описи имущества. Вся документация Великого Княжества, как на грех, велась только на старобелорусском, попадались, правда, еще тексты на латыни и польском, однако ничего хотя бы отдаленно напоминавшего некое балтийское наречие, обнаружить так и не удалось. Уезжали раздосадованные. Минские коллеги пытались утешить, расстроившись, казалось, еще сильнее литовцев, и вместо того, чтобы торжествовать, сожалели, что все так вышло. Мирослав пожал руку Витаутасу, желая счастливого пути. Персонально Минск был доволен тем, что ему в кои-то веки удалось утереть нос самоуверенным жемайтам, а главное — Вильне: молчаливая конкуренция двух столиц давно стала чем-то обыденным. Литовец попрощался сухо, как и положено сдержанному прибалту: прохладная ладонь обхватила чужие пальцы и сразу же выскользнула. Но на полпути к автобусу он почему-то обернулся. — Kodėl taip keistai žiuri?.. — негромко пробормотал Даукантас, смерив старого знакомого озадаченным взглядом, как будто бы ждал подвоха. — О чем ты думаешь? Минск улыбнулся. Пока они ехали на вокзал, он снова, в который раз за эту их совместную миссию пытался соотнести в голове образы прежней Вильни и новой, правда, все равно упорно приходил к единственно верному выводу: от себя не сбежишь. И, может, поэтому, а может, по какой-то другой причине в ответ на прямой вопрос он лишь пожал плечами. — Ни о чем. Просто ты сегодня отлично выглядишь. Вильнюс промолчал, кратко кивнув, поспешил к автобусу, но Минск все равно заметил, как щеки литовской столицы вспыхнули. Или ему только так показалось? Каждый ведь, как известно, видит то, что он хочет видеть. …Тем временем в удаляющемся автобусе Витаутас, отвернувшись от других пассажиров, смотрел в карманное зеркальце, незаметно извлеченное из внутреннего кармана пиджака, поправлял волосы на макушке и хмуро думал: «Velnių, тоже мне «отлично выглядишь»! Я лохматая, точно русский черт». Примечания: Написано по реальным событиям: в советские годы ученые Литовской ССР действительно приезжали в Минск в поисках ценных документов — наследия ВКЛ, которое, по их мнению, должно было принадлежать исключительно литовскому народу. По просьбе Минска в Москве им выдали разрешение вывезти только то, что написано на старолитовском, и после длительной работы делегация вернулась домой ни с чем, т.к. абсолютное большинство документации ВКЛ составлялось на старобелорусском (западнорусском) языке — сегодня это общепризнанный факт. Согласно моему представлению, Вильня — женщина, которая называет себя мужчиной с 1940 года (когда она была переименована в Вильнюс). Тем не менее, свой биологический пол она не меняла и сегодня официально считается трансгендером. В тексте по отношению к литовской столице намеренно используются глаголы и местоимения как мужского, так и женского рода. Тарашкевица, или классическое правописание — старый вариант белорусской орфографии, основан на литературной норме современного белорусского языка, первая нормализация которого была проведена Брониславом Тарашкевичем в 1918-м. Тарашкевица официально действовала до реформы белорусского правописания 1933 года. Пане Коханку — прозвище Кароля Станислава Радзивилла (1734 — 1790), князя из знаменитого магнатского рода Радзивиллов. «Очерк истории Кривичской и Дреговичской земель до конца XII столетия» — книга М.В. Довнар-Запольского, отца белорусской историографии, впервые опубликованная в 1891 году. «От каждого по способностям, каждому по потребностям» — лозунг, отражающий коммунистический идеал производства и распределения его результатов. Популяризирован Карлом Марксом, получил широкое распространение в работах советских идеологов. Виленское барокко — условное название позднего этапа развития стиля барокко в архитектуре Великого Княжества Литовского, прежде всего храмового. Как архитектурно-художественная система получила особое распространение во второй половине XVIII века благодаря деятельности выпускников архитектурного отделения Виленского университета. Для виленского барокко характерны утонченные силуэты зданий, свобода и легкость. В период БНР (Белорусской Народной Республики, 25 марта 1918 — 1 января 1919) Минск официально назывался Менск. В тексте в качестве флэшбека использован эпизод рассказа «Дай знать о себе». Pone Vilnius (лит.) — пан Вильнюс. «…Jis miega? Minskas!» (лит.) — «…Он спит? Минск!» «Kodėl taip keistai žiuri?» (лит.) — «Почему ты так странно смотришь?» Velnių (лит.) — черт. Упоминание Вильнюсом рогатого в качестве бранного слова отсылает к одной из легенд, согласно которой имя Вильнюса, произошедшее от названий рек Вильня и Вилия, связано с балтским богом загробного мира — Велнясом. В народе образ Велняса постепенно демонизировался и после христианизации аукштайтских и жемайтских земель приравнялся к черту, что нашло отражение в современном литовском языке.