Капельница

У Муты сознание — таблетка с риской. Жизнь — две маленькие дозы — звуки смеха и шороха шагов, ощущения — ледяной воды, колотых ран и игл с трубками. Ноги безвольной бахромой для штор всюду следуют, под пледом они не кажутся настолько инородными, но под пледом не скроешь свои руки и половину лица. Можно, конечно, но Мута не собирается еще больше поднимать уровень в своей жизни, удача и воскрешающая еда закончились три года назад, в пожаре, вспыхнувшем в больнице, где его держали. Да и жить по понятию: «каждый день, как последний» уже не кажется чем-то мотивирующим. Перебинтованным и прилипшим, потому что это не девиз, это в принципе вся жизнь Муты Кокичи. Если бы Муте предложили перед смертью посмотреть видеоролик с самыми яркими моментами в его жизни, там была бы склеенная пленка из квадратных солнц и уличных ламп, с расчерченными оконной рамой лучами. Или дырявыми занавесками. В той больнице еще и кормили чем-то застывшим и пластмассовым — половину еще разжевать было невозможно. Картинка в эйч ди качестве, как Мута через маленькое больничное окошко смотрит, как его жизнь смывается ливнем и бурлит в грязных лужах. И машинными колесами сверху, чтобы аляпистыми кляксами к штанинам прохожих. Чтобы цепляться за каждого, типа унесут и пригреют дома, а на деле вывернут и в стиральную машину с отжимом в сорок минут. Муту однажды полоскало, как на быстрой стирке, но то была мигрень. Он так и заснул на кафельном полу ванной, рядом с тазом, в котором все с кровью перемешалось. Тогда еще так пусто в голове было, словно все выблевал в этот таз, вместе с последними частицами стремления к жизни. Дальше — очередные черно-белые больничные стены и черный пожар. Тогда даже кричать не хотелось — чтоб не искали — но инстинкты самосохранения держатся на очень прочных канатах, вшитых под кожу. Их ни одной стиркой не распороть. Мама черно-белая по умолчанию, волосы, как активированный уголь, а лицо бледное, вот она больше походит на смертельно больного человека — не Мута. Но у нее небо все еще по-утреннему голубое и солнце до рези в глазах лучистое. Кокичи жмурится от ослепляющего белого. Разменять шумный, грубый и отвалившейся штукатуркой со стен Токио на небольшую деревушку подле было идеей из разряда: «живем один раз» и «каждый день, как последний». Муте в принципе все равно, где умирать, но тут хотя бы виды. Мама готовит каши на воде — другие нельзя — щебечет вместе с птицами о работе и хитро улыбается, вспоминая коллегу. Кокичи чувствует пузырящееся волнение в груди — опухоль, наверное — он хрипит перед тем, как засмеяться с маминой шутки. У нее в глазах смесь жалости и облегчения пульсирует, отдача достигает Муты в любом радиусе — у нее автоприцел — и тащит его во двор. Чтобы подальше от эпицентра, а то не сдержится, вскроется, чтобы не мешать жить. Мута иногда бывает на свежем воздухе — спидран по собственному саду за большим забором — вдруг увидят искалеченное лицо и руки. Цветы здесь были еще до них, от прошлых владельцев. Да и цветами сложно назвать — зацветшие сорняки. Мута с ними вроде похож даже. Тоже без рук и ног, и ничего — еще живет. Очередная книга обматывается скотчем и летит в мозговую топку, оставляя шлейф из слившихся букв. Книги такая себе панацея от реальности. Фильмы, кстати, тоже. У Муты его искалеченного воображения хватает только на грезы о «если бы», которые на утро он прочно утрамбовывает и закидывает глубоко под веки, чтобы не мешались. Сверху еще изолентой, чтобы случайно не открыть этот ядреный ящик Пандоры. Рядом с мечтами валяются пыльные желтые квадраты на зеленых стенах, украшенные черными подтеками, и белые бинты. Соседство из симбиоза плавно перетекает в паразитизм, и мечтать становится затруднительнее. Муте Кокичи шестнадцать, и его жизнь в рамках подлокотников инвалидного кресла с шнуром капельницы, чтобы далеко не уехал. Будто бы он мог это сделать. — Ва, я впервые тебя вижу! — Мута секунду решает — или инфаркт или просто испуг, и лучше бы первое, потому что навыки коммуникации на уровне навыков ходьбы, — я так много слышала о тебе, но ты практически не выходил из дома. Девушка с жадным интересом рассматривает парня, а Мута чувствует себя картиной в галерее, хотя слишком высоко для него — шарж на главных улицах с мошенниками. Самое то. Только туристы и заглядываются, а девушка уж слишком выбивается из черно-белой палитры своими крашенными голубыми волосами. — Я Мива Касуми! — она эти свои голубые пряди откидывает за плечо и улыбается. Мута думает, что сейчас руку через забор протянет — не прогадал, — а тебя как? — Мута Кокичи, — Мута голодной ищейкой вынюхивает во взгляде девушки презрение, насмешку, жалость, на крайний случай, или что-нибудь гадкое, чтобы сразу ткнуть ее лицом туда и развернуться к дому. Но у той в глазах прозрачная водная гладь. — А ты откуда? Хотя, по слухам, ты из Токио, это правда? — Из Мивы с «Токио» вываливается целый град искр, что неприятно обжигает ранки. Мута кривится от жжения, но кивает. И поверх обугленной кожи ложится вторая волна искр. — А почему ты переехал сюда? Там же так круто! — Не сказал бы. Мута только сейчас отрывается от этих странных, голубых волос Мивы и спускается вниз по ее белому платью с лиловыми глициниями. Платье — типичная деревенская сорочка. Но Кокичи сильнее натягивает плед на ноги, потому что Мива выглядит слишком невинной и ничего не ведающей. Муте даже на секунду кажется, что она слепая, раз не видит больших колес, бинтов на руках и небольшой ожог на щеке, но мысли постепенно сдвигались в сторону ее обычной вежливости. Или в эту деревню слишком часто приезжали умирать, вот и привыкли ходить со снисходительными улыбками и пришитыми медальками за самого учтивого гражданина. Ибо с безногими нужно общаться на одном уровне — приседая на корточки, чтобы не смотреть сверху-вниз. Но Мива стоит в полный рост, только чуть наклонилась, чтобы прижаться к забору. Муте кажется, что девушка стоит молча слишком долго для получения похвального листа за самый радушный прием новичка и слишком внимательно что-то высматривает в руках Кокичи даже для грамоты. — Постой! Это то, о чем я думаю? — Она протягивает руку через забор, указывая на книгу в руках Муты. Кокичи смотрит на нее, словно видит в первый раз, хотя на деле читает в третий, потому что любимая серия книг, — это та самая, ну, про духа и девушку. Это какое-то новое оформление? — Это третья часть. Мута весь сжимается в кресле, потому что лицо Мивы становится таким вытянутым и удивленным, а Кокичи такой эмоциональный шквал видел только у соседей по койкам, когда им неожиданно говорили, что выпишут на следующий день. А Мута оставался прикованным к кровати, даже когда медсестры не держали его для очередного укола. — Откуда?! Я уже год как жду, а ее все нет! Прошлые части раза четыре перечитала, — Кокичи снова пропускает момент, когда лицо Мивы так пластично с откровенного шока перетекает в расстроенно опущенные уголки губ и нахмуренные брови. Мута цепляется за колеса и в неожиданном порыве подъезжает к Миве, протягивая ей книгу. — Возьми. — Что? — ее брови стремительно летят вверх, Кокичи словно стоит перед открытым люком, откуда струится свет. Он не обжигающий, как огонь, не ослепляющий, как белое солнце. Свет робко окрашивает контуры Муты, обтекаемо спускается к ногам, но не задерживается, чтобы не смутить. — Н-но, но ты же читал ее. — Я читаю ее уже по третьему кругу, мне кажется, даже знаю наизусть несколько глав, поэтому бери, потом вернешь. Мута думает, что нужно подключить к Миве кинескоп, чтобы хоть куда-нибудь выпустить наэлектризованное возбуждение в ней. Касуми восхищенно перелистывает странички, Мута немного отъезжает от забора — наблюдать за фейерверками лучше из окна больницы, а потом смотреть, как рядом кладут больного с разорванными конечностями. Где-то в приемном покое жалуются на бенгальские свечи. Кокичи протирает глаза, с цветными кругами заталкивая мысли о Токийских больницах к перемотанному ящику с мечтами. Не время. — Спасибо большое! — Мива улыбается, прижимая к себе книгу, — мне так-то нужно бежать на подработку, но я к тебе еще обязательно загляну! И книгу потом верну! Мута смотрит вслед развивающемуся платью, а после обретает четкую картинку того, что он сделал. Кокичи просто списывает все на таблетки с их побочками в виде красивых девушек, вдруг решивших познакомиться и поулыбаться. Книга — тоже побочка, третья часть точно где-то дома, под кассетами и другими книгами. Да вся жизнь Муты Кокичи — одна сплошная побочка, от которой в разы хуже, чем от самой язвы. Мута по приезде в эту деревушку, думал просто провести дни в зачеркнутых датах календаря, а после откинуться где-то в ближайшей больнице, думал повырезать из пленки одинаковые моменты и оставить только ночные вечера, где он читает новую книгу или смотрит фильм. Остальное можно просто вынести за скобки. Думал измерять каждый день наезженную колею и записывать результаты — хоть какое-то развлечение. Но голубые волосы снова маячили за забором. И все ожидания Муты режет визгливое «Мута, ты здесь?». Кокичи, кажется, развивает максимальную скорость разглаживания всех острых углов у себя на лице, встречая Миву не изломанными в болевом приступе бровями, а вполне расслабленным взглядом. Касуми снова проделывает ту штуку с внутренним свечением, с которой Муте как с успокоительных. — Спасибо еще раз за книгу! — она протягивает ее обратно через забор, — я прочла ее за весь вечер, мне так понравилось! — Я рад. Мива — лишний корень в этом черно-белом лете. Но она почему-то продолжает приходить каждый день, наверное, по причине базовых знаний в математике. Мута думал, что они каждый день будут разделять на двоих комок неловкого молчания, но Касуми как-то незаметно подкидывала темы для разговоров. Иногда Кокичи даже хотелось в лоб спросить ее о заключении офтальмолога из местной поликлиники, вдруг все в этой деревне такие общительные и не умеющие видеть все, что ниже пояса. Мута бы успешно держал дистанцию в пару деревяшек между ними все оставшееся лето, а то и вовсе закрылся бы за кирпичными стенами дома и обмотал себя сверху слоем попсы, которую вечно крутили по радио, но, к несчастью его небольшой асоциальности, у него есть очень активная мать. Она неожиданно на час раньше говорит: «Я дома» и не вовремя выглядывает в окно. У Кокичи сжимаются еле функционирующие органы и, кажется, окончательно отказывают, потому что его мама стоит уже подле него и мило общается с Мивой. Ладно, Мута еще ничего не знает о том состоянии, когда все органы разом отказывают. Узнает, когда мама приглашает Касуми на чай. И задыхается возмущением, когда Мива соглашается. Мута мастерски избегает лобового столкновения с мамиными поднятыми бровями в жесте: «почему я ничего не знала?» Мута этим вечером слишком ловкий и маневренный для своего положения, выходит даже лучше, чем вчера, когда мама трещала о своем коллеге, который подарил ей цветы и пригласил в кино. (ого тут даже кино есть). Мама для одной чайной посиделки узнала о Миве и деревне ("Мута, это поселок городского типа, хватит вредничать") намного больше, чем Мута за неделю общения один на один. Кокичи не особо интересовали ее подработка и места в этой деревушке, в его личном досье на других людей были другие критерии. Мива с красными кляксами смущения на щеках пьет черный чай и оставляет мазки удивления на стенах дома с картинами, старых вазах и домашних цветах. Говорит: «у вас очень уютно», и на лице мамы подсвечиваются все мимические морщины в уголках глаз. Мама становится слишком расслабленной и счастливой для человека, у которого под боком бомба замедленного действия, прикованная к креслу. Мута заливает эту мысль чаем и в надежде косится на входную дверь, потому что Мива слишком «ненавязчиво» вклинилась в его распорядок дня и режет черно-белое пространство и глаза Муты своими голубыми волосами. Но вместо входной двери перед ним дверь в его собственную комнату, переминающаяся с ноги на ногу Мива и хитрая мамина улыбка, припечатанная к лопаткам. Кокичи обречённо тянется к дверной ручке с ощущением, что в комнате его ждёт личный эшафот, на которой он даже нормально встать не сможет — умрет еще на пороге. Заезжая в комнату, Мута смотрит на капельницу в углу и таблетки на тумбочке с такой смесью ярости и стыда, что те должны были моментально схлопнуться. К хитрой маминой улыбке к лопаткам цепляются тихие шарканья Мивы и ее приглушённый вздох. Оборачиваясь, Мута окончательно формирует мысль, что Мива не видит ничего дальше своего носа, и аккуратно указывает это в личном деле Касуми, которое после забрасывается в ящик краткосрочной памятью — Мива сюда точно больше не придет. — Ты это сам нарисовал? — к чертежам и рисункам роботов на стенах добавляются кристально чистое восхищение Мивы. — Ну, да, — Мута пожимает плечами, пропуская все ее интонации — Мива слишком сильно удивляется всему, заставляя чувствовать, словно Мута сделал что-то выдающееся. Кокичи остервенело душит эти мысли, потому что быть таким наивным ему запретили врачи, когда сказали, что надежды на выздоровление нет. — Это очень красиво! — Мива снова улыбается, Кокичи уже перестает считать, потому что ни в одной этой улыбке он не нашел ни грамма жалости, как у медсестер, ни грамма сожаления, как у мамы, только колющую, продезинфицированную иголку с искренностью. И видеть эту иглу, воткнутую в собственную вену в сто раз больнее мыслей о мамином лице, когда ей скажут, что Мута Кокичи умер. — Да просто рисунки. — Я так не умею, ты красиво рисуешь, ого, а кто это? — Мива указывает на робота в углу стола, прямо за ноутбуком. Небольшой, круглый, бело-оранжевый робот, стоящий на подставке и изредка мотающий маленькой головой. — А, ты не смотрела Звёздные войны? — Нет, не смотрела. Но он очень милый. Мута подъезжает к столу, включает телефон и через приложение запускает робота, наблюдая, как Мива тихо хихикает, касаясь его и слушая неразборчивый писк. — У него есть имя? А он любит батарейки? — Мехамару, — Мута секунду напрягается, но Мива хихикает не над именем — робот забавно крутится на столе, — батарейки…только если пальчиковые. — Я ему в следующий раз обязательно принесу! — Кокичи готов вскрыться лёгкостью в ее словах с медовым желанием, чтобы это завтра поскорее наступило, пока у Муты каждая секунда на счету. Кокичи сначала чувствовал, что с Мивой легче, чем с остальными. Она не обращала внимание на его болезнь, но с ней же он не видел и главного — они с разных планет, где время тоже идёт по-разному. Касуми с лёгкостью обещает заглянуть на следующий день, когда у Муты этот может быть последним. Но Мута вроде как сам виноват, что не сказал ей о сроках. И пора бы поторопиться, пока она не стала частью этого забора и зачеркнутых дней в календаре. Пока Муте не станет стыдно покидать эту деревню. Кокичи ищет в себе правильные формулировки и мечется между разговором и просто попыткой выгнать ее из дома без объяснений причин. Но у слепой Мивы мозг работает в ускоренном режиме, а угол обзора иногда увеличивается. — А давай посмотрим Звёздные войны? Я давно хотела, да никак руки не доходили, а я вижу у тебя есть диски. Мута давится своими словами и оборачивается на стопку фильмов, перемешанных с играми. Кокичи решает, что один вечер он пропустит, так, для собственной реабилитации. Этим вечером Мута познает разницу между просмотром фильмов в одиночку и просмотром фильмов вместе с Мивой Касуми. Различия в громких комментариях сбоку и дерганьях на напряжённых сценах. Кокичи не жалуется, он никогда во время фильма на такое долгое время не забывал о болях в теле и ногах. На несколько минут он показался себе самым нормальным человеком из всех, пока все снова не начало ныть от неудобной сидушки кресла, а Мива не обернулась к нему с вопросом на губах. Говорит: «а давай завтра ко мне?» Мива ответно приглашает на чай, говорит, познакомит с братьями и заодно свою коллекцию фильмов покажет, а Кокичи уже на первом слове начинает мотать головой и судорожно перерывать ящики с оправданиями — мысль, что Касуми скоро поймет, что справка в виде тихого: «я не смогу завтра» была липовой, приходит только тогда, когда Мива вопросительно поднимает брови. — Если ты не заметила ещё, то завтра я весь день буду под капельницей, — Мута очень надеется, что к плохим знаниям математики прибавятся тройки и по биологии — тогда Мива подвоха не заметит. Касуми впервые соскакивает с глаз Муты и смотрит ему за спину — на таблетки и иголки. Мута растирает руками ноги — они ничего не чувствуют — готовит себя к немного запоздавшему прозрению в ее глазах. Но вместо липкой жалости Мута получает в лоб: «а послезавтра? " и понимает, что это пробивает в нем дырку, откуда вываливаются все мысли и заготовленные свёртки ответов. У Кокичи, кажется, никогда не было да и не будет ответа на такой вопрос. — И послезавтра, и вообще всю эту неделю, — Мута вроде кидает камни, обмотанные ложью, в Миву, но свернувшийся вкус грязи во рту у него. И еще желудок тянет, — я уеду. Мива откидывается на деревянные бортики кровати и спрашивает: «В Токио? Но ты же вернёшься?». И камни рикошетят, с удвоенной скоростью избивая Кокичи до потери пульса. — Не знаю, как получится, — Кокичи, наверное, не смотрит ей в глаза слишком долго, чтобы заподозрить его во лжи, но и обернуться — значит приклеить себе на лоб бумажку: «я жалок и избегаю дальнейшей ответственности», при этом мило улыбнувшись Миве. Мута во время ужина перематывает момент, когда Мива нервно сжимает платье, мято прощается и быстрым шагом уходит домой. Кокичи интуитивно понимает, что она старательно прячет важные, но невысказанных вопросы глубоко в себе, но Мута вообще-то воспитанный — никому под кожу специально забираться не собирается. Кассета, кажется, немного выходит из строя, потому что Мива крутится на репите до часу ночи, и пленка в некоторым моментах царапается — Кокичи все же разглядывает отвращение и жалость в ее взгляде. От собственных мыслей по телу проходит дрожь, которая чувствуется даже в ногах. Кокичи тщательно вычищает все мусорные файлы с пометкой «Мива Касуми» и пытается заснуть. Но просто перенести файлы в корзину недостаточно, а рука на опцию «очистить корзину» не поднимется. Как итог, у Муты ничтожные два гигабайта памяти, по одному на месяц, до конца жизни и бессонная ночь. А ещё стойкое ощущение, что он обидел Миву. Кокичи решает поддерживать правду своей лжи и первые два дня вообще не выходит из дома, на третий весь его план по самоспасению крошится о мамино: " ты был на улице? Доктор сказал тебе гулять не меньше часа — быстро на задний двор!» И Кокичи вместо мерного чтения книги, загнанным зверем оглядывается на забор и дорогу, пока накидывает в голове для себя синонимов к слову «идиот». Но где-то на втором слове все пробки вышибают голубые волосы, появившиеся совершенно из ниоткуда. Мута дергано хватается за колеса кресла и буксует то ли к дому, то ли к небольшому дереву, под которым он часто засыпал, когда слишком терялся в строчках и буквах. На своих двоих сбежать получилось бы быстрее — хотя, были бы они рабочие, бежать вообще бы не пришлось. Коляска застревает практически у дома в какой-то яме — Мута проклинает весь свет, свои ноги и Миву, которая из всех дорог в деревне пользуется только этой — дергает за колеса, но ничего не происходит. Только Мива заглядывает в прорези в заборе и удивленно зовет его. — А ты разве не уехал? Или вы вернулись пораньше? У Кокичи его собственная ложь жидким азотом по венам течет, руки снова дергают колеса. На секунду кажется, что коляска начинает наклоняться, а потом земля и небо меняется местами. — Мута! — Мива кричит сиреной скорой помощи, не закрывая за собой калитку, подбегает к Кокичи, падает на траву, окрашивая коленки в зеленый. Мута в местах, где его касаются, чувствует саднящий стыд, он изворачивается от Мивы, как от огня тогда, и прячется в скорлупу с диаметром в собственные метры бинтов на теле и поверхностным слоем из ожогов. — Нет! Мне не нужна ничья помощь, не трогай меня! — Кокичи пытается вытолкнуть Миву за пределы его черно-белой гравитации, только так, чтобы та не наткнулась на вечный спутник неходящих ног. Мута пытается посмотреть на нее зло, с раздражением, но они конвертируются в маленькие пластмассовые пули, которые до Мивы даже не долетают — жалко свистят над ухом, — уходи! — Прости! Прости, я...я не хотела! — Каждое движение Муты сопровождается дробью иголок в суставы, и когда он все же садится обратно в кресло, Мивы перед ним уже нет. Касуми осенней листвой лежит у его ног и громко шелестит извинениями. Кокичи просто проезжается по ним грязными колесами и молча заезжает в дом. — Я же сказал уходи. И протяжный скрип калитки замазывает очередное «прости» в деревянные щели перекладин. Мута долго засиживается над сортировкой этого дня, и в итоге с психа нажимает на «сброс», завешивает все полупрозрачным флером и ставит рядом с папкой «Мива Касуми» пометку: опасно. С утилизацией можно и позже разобраться — но пометки резью в шее мешают Кокичи остаток вечера читать — из окна уже ничего не видно, и даже если выловить во тьме чью-либо макушку, определить человека не выйдет. И на следующий деть Кокичи не находит ни грамма былой злости, которую шипучей кислотой разлил под ноги Миве. Зато больное воображение ожоги Касуми рисует, а в голове сохнет только жухлая грязная листва и горечь. Мысленно он снова их переезжает — не на что тут надеяться. Но у Муты закрадываются сомнения, что где-то он свернул не туда, или эта мама со своей машиной и перевернутой картой случайно заехала не в ту деревушку. Ближе к вечеру Кокичи понимает, что провел на воздухе больше прописанного часа, а глаза по привычке дергаются с одного конца забора на другой. Мута смутно понимает кого он ищет и какой комок битых чувств разглаживает на ногах, накрывая его пледом, но он привык смотреть на все свои фантазии через пищевую пленку, поэтому он просто соскальзывает с мыслей и забивает их сверху фильмами. Но как уже было оговорено, фильмы с книгами такая себе панацея. А сбежать от самого себя на этих бесполезных ногах еще сложнее, чем от мира. Целую неделю Мута проводит в ожидании непонятно чего, или чего-то, в чем он не хочет разбираться — просто ждать — вдруг само по себе все развяжется. Ближе к выходным Кокичи хочет уже избавиться от той облепленной желтой лентой папки, но рука не поднимается. Мута не совсем понимает, почему не может забыть эти дни, проведенные с Мивой — раньше же как-то легко прощался с людьми в своей жизни. Но раньше он не ощущал себя живым, не ощущался себя «нормальным», «равным». С Касуми думать, что между ними различия только в любимых жанрах книг и фильмов, было естественно. Настолько, что Мута не понял, как успел запустить все настолько сильно, что за неделю в деревне уже привязал к себе очередной камень — только в воду еще не кинул. Как итог, Мута засыпает с огромным булыжником поперек груди и заготовленной речью с извинениями для Мивы, которая больше сюда не придет. Кокичи после недели штиля и пустого горизонта без намека на голубизну уже совершенно отчаялся, снова попытался затеряться в фильмах, зарыться в горы букв и бессмысленного текста. Только из-за сильного давления собственного стыда он каждое утро наматывал круги по саду, постоянно оглядываясь на забор и улицу с одинаковыми домиками. И когда голубые волосы промелькнули где-то на периферии, Мута посчитал это миражем. — Мива! — послышалось шварканье и чье-то сжеванное «ой», — Мива, это ты? Кокичи не мог поверить своим глазам и остальным органам чувств, когда Касуми, как обычно, немного наклонилась и посмотрела на него через забор. — П-прости, я на подработку опаздываю! — Мива вся сжимается, прячет руки в карманах шорт и отводит взгляд. — А потом? После подработки я тебя увижу? — Мута не оставляет надежд, даже подъезжает ближе к забору. У Мивы лицо такое же растянутое, как и в первый день их встречи, когда Мута дал ей книгу. — А, ну ты, ты хочешь? Ты меня не ненавидишь? Кокичи вскидывает брови — он не удивлен реакции. Он удивлен глубине порезов, которые оставили его слова. — Что? Нет! Совсем нет! — Мута правда хочет добавить к этому еще тысячу извинений, может больше, лишь бы Мива поверила в его искренность. Но Касуми хватает и этого, чтобы озариться изнутри и убежать, крикнув на прощанье: «я приду! Обещаю!». Муте хватает трех слов, чтобы окончательно потеряться в себе и в этом сумасшедшем лете. Касуми не обманывает, ближе к трем Кокичи замечает ее, нервно крутящуюся около калитки. Мута чувствует, как внутри все сдавливает и фейерверки лопаются беззвучно — не иначе как еще один симптом язвы желудка. Но Муте от этой боли хочется только беспричинно улыбаться Миве и проводить с ней дни напролет, потому что эта боль, не медленно высасывающая волю к жизни, эта боль заставляющая хотеть жить, хотеть снова ее испытать. Мива как обезболивающее со сроком привыкания в два разговора и один просмотр фильма. Касуми заходит в его дом все еще немного зажато, скованно, и Мута понимает. Он медленно выдыхает, совершенно не понимая, почему так разволновался. — Слушай, я…я хотел извиниться, ну, за то, что соврал, — Кокичи смотрит себе в ноги, накрытые пледом, сжимая подлокотники на кресле. Посмотреть на Миву — все равно что приклеить себе на лоб мишень, а ей положить в руки заряженную пушку, — никуда я не уезжал. — Знаешь, если ты не хотел общаться со мной, ты бы мог просто сказать мне. Я понимаю, я бываю иногда приставучей и не всегда понимаю, когда мне стоит остановиться и... — Нет, нет, стой! Ты не виновата, это все я, и, нет, я хочу с тобой общаться, но не думаю, что тебе это нужно, — Кокичи смотрит исподлобья, осторожно, чтобы, если выстрелит, то пройдет по касательной, чтобы не в центр, чтобы не было слишком больно. — О чем ты? — Ты вообще уверена во мне? Ты так легко доверяешь всяким чудикам на колясках с бинтами на пол тела, еще и соглашаешься к ним домой заглянуть, меня это пугает. Даже не спрашиваешь ничего, словно все так и должно быть. — Никакой ты не чудик, — оскорбленно говорит Мива, словно это ее назвали «чудиком». Хотя Касуми уже больше подходить под это, чем сам Мута, — да и зачем? Я не хочу быть человеком, который судит по внешности. Но я все еще не понимаю, зачем ты мне соврал? Кокичи смотрит на нее слишком отчаянно, почему-то кажется, что правда может спугнуть. Хотя до сегодняшнего дня она была лишь защитой для своего сердца от других. — Частично, я все же уеду в Токио в конце лета. И больше не вернусь, — Мива непонимающе хмурится, а Мута знает больше положенного, оттого и боится сказать. — Никогда? — Никогда. Да сдался я тебе. — Не говори так! — Касуми глупо, по-детски скрещивает руки на груди и зло смотрит на Муту, — много кто уезжал отсюда. Вон, сестра у Май — Макки — тоже уехала в Токио, и ничего, иногда списываемся с ней. Не конец же. И для Муты это звучит размеренным писком светофора, запасным выходом, шансом сбежать от неудобной правды. Даже если потом ему припомнят весь этот эгоизм — это будет потом. Сейчас Мива стоит в трех шагах от него и наивно верит любым его отговоркам. — Ладно, извини, это я себе там всего напридумывал, — Мута чувствует, как щеки дрожат от напора лжи, как тонкой полупрозрачной пленкой поверх раскола ложится улыбка. Мива зеркалит улыбку, но у нее она, как всегда, искренняя и светлая, — если ты… — Я хочу с тобой общаться! — уверенно говорит Касуми. — Я рад. В этот раз Мута не обманывает. До конца июля три дня, до конца жизни Муты Кокичи месяц и три дня, но для Мивы он проживет долго и счастливо. Касуми снова умело разбавляет его прикованные к коляске будни, принося свои фильмы, убеждает его, что ту неделю она не избегала Кокичи, просто заболела, и Мута просто хочет ей верить. Они составляют целый список на месяцы вперед, Мута днем вместе с Мивой вписывает в строки названия, а ночью хочет разорвать все это к чертям и сжечь. Вместе с календарем, бинтами, таблетками и своей жизнью в больничной зеленой штукатурке. Белые ночи закончились давно, с чернотой к Кокичи под одеяло забираются холод, стрекот сверчков и мысли. Если от холода Мута всегда прятался под одеялом, сверчков научился смешивать с музыкой в наушниках, то у мыслей корни длинные, просто так не выдерешь. Можно их подрезать смехом Мивы — от него все еще в животе что-то хлопает, и становится больно. Нет, Мива не капельница, скорее внутривенные витамины и гормоны, только без противопоказаний — потому что не испытаны ещё. А Муте плевать, ему можно совмещать любые препараты — азарт. Мута может лишь записать каждую тональность смеха Мивы и подписать, как таблетку. Неиронично иногда помогает. Иногда добивает окончательно. Но ночью Касуми рядом нет. И даже музыка с одеялом становятся бесполезными. — А давай пойдем гулять? Мута переспрашивает, потому что за ногами теперь барахлит слух. Мива все так же решительно смотрит ему в ответ и уверенно повторяет: «Давай погуляем. Вдвоем. Ночью!» Касуми для человека, предлагающего откровенную чушь, выглядит слишком спокойно и твердо. Еще добавляет: «мы так с друзьями часто делали». Муту пробивает. — С друзьями? — Ну, да. Пока они не разъехались на лето по городам и морям. А я решила впустую свободное время не тратить, на подработку в магазин устроилась. А что? Муте почему-то ни разу не приходила мысль, что у Мивы были друзья. Нет, она упоминала неких сестер Зенин и какого-то сумасшедшего Тодо, но вскользь, немного приоткрывая дверь в свою жизнь, а Кокичи воспитанный — врываться и переворачивать все не будет. Но Мива слишком хороший человек, чтобы не иметь друзей. Такой человек, как Мива, заслуживает в своих друзьях целый мир. Так думает Мута. — Нет, ничего. Просто ты не похожа на человека, который не спит по ночам и бегает где-то в лесу. — Мы не бегали в лесу! — смеется Мива, — так, на развалины всякие ходили, у нас тут есть одна — столько слухов ходит. Жуть! — Верю-верю. — Ну, так ты согласен? — Идти на заброшку? — скептически поднимает бровь Мута. — Да решим куда, главное — идешь или нет? И у Муты есть только дурацкое желание согласиться на любую выходку Мивы. Даже если та предложит общаться через пластиковые стаканчики на ниточках через весь квартал. Акцент на «Мива предложит», дальше можно не читать. Мива приходит ночью, ближе к часу. Мута слышит лишь шорох кустов и приглушённые «ай», застрявшее в ветке. Кокичи откидывает одеяло, пододвигает кресло, пересаживаясь на него, и подъезжает к окну. Он опирается на подоконник и сразу же падает на коляску, потому что лицо Мивы слишком близко, даже сквозь стекло. Свет вечерних фонарей красиво высветляет ее пряди и кончики ресниц. Мива в принципе красивая, но Мута предпочитает держаться от таких мыслей на расстоянии пушечного выстрела — но иногда пушки все же стреляют, и Кокичи каждый раз каким-то неведомым образом оказывается в радиусе поражения. Мута понимает, что Касуми ему что-то говорит, только когда та начинает стучать по стеклу и махать рукой. Мута поддевает защелку и открывает окно, Мива одаривает его хитрыми приподнятыми уголками губ и пробирается в его дом, при этом сняв ботинки и держа их в руках. — Ты сумасшедшая. — А ты согласился с ней гулять! Ну, так мы идём? Они осторожно проезжают мимо спальни матери Муты и открывают входную дверь, выезжая за пределы участка. И для Кокичи это самый настоящий шаг в неизвестность — раньше он мог только наблюдать из окна на жизнь. Улица пустая, домики напротив и звезды — все еще картонный задний план. И только живая Мива рядом заставляет чувствовать, что все это взаправду, а не очередной квадратный коллаж из разных времен года. Мива осторожно берёт за ручки кресла, но Муте кажется, что за его руки. Муте вообще все это кажется, и ночь, и прогулка, и треск асфальта под колесами, и сама Касуми. Это, наверное, предел его воображения, финальная форма и босс в этой заурядной игре. Побочки от лекарств такое не выдают. Сейчас этап с прогулкой завершится и перед глазами выскочит красное гейм овер. Только без выбора перезапустить все и без сохранений. Потому что Муте однозначно бы хотелось прожить остаток жизни в этих слотах, пусть Мива и будет лишь программным кодом со встроенными репликами, пусть так. Но Миву вроде никто не программировал на ломание четвёртых стен. — Куда ты хочешь поехать? Мута затылком впитывает ее голос и все еще слабо верит в происходящее. — Ты говорила, что здесь есть парк. — Ох, прости, но он закрывается на ночь, — Мута продолжает записывать каждую тональность Мивы, желательно на Мехамару, своей памяти он не доверяет такую ценную информацию, — давай на обрыв! Там открывается вид на реку. Муте на самом то деле без разницы, самостоятельно на инвалидном кресле желание кататься только на кухню и то по необходимости. — Мне без разницы. Давай на обрыв. Потому что разница заключается только в вариантах — «с Мивой» и «без Мивы» Асфальт иногда чередуется с травой, домики с магазинами и погасшими вывесками, а сердце Муты чередует удары и пропуски. Касуми толкает коляску и, на удивление, молчит. Кокичи хочет позвать ее, как она, ненавязчиво и уверенно начать разговор, но между ними завеса дождя из рваных больничных справок и выписок. Между ними всегда будет сантиметровый слой бинтов и лжи, просто потому что Мута не захотел научиться отпускать. И слезы будут, тоже из-за Кокичи. По крайней мере Кокичи все так же эгоистично хочет надеяться, что Мива будет скучать по нему, будет плакать. И еще будет ненавидеть. Настолько же сильно, насколько Мута ненавидит себя — насколько заслужил. — Мы скоро приедем! Мута в темноте ночной видит немного, все что заливает луна светом — огромное поле с электровышками, дорога и за ней обрыв. «Вон! Вон там!» — лепечет Мива. Кокичи вытягивает руку и касается высокой травы в поле, цветов и сорняков, слышит, как сверчки начинают все громче трещать, а птицы громче петь. На самом деле ночь прекрасна, когда в небо не устремлен столб огня, когда тело не пронзает миллион иголок, когда желудок не выворачивает от боли и ты не засыпаешь рядом с тазом в холодной ванной. А, может, она прекрасна, только потому что рядом Мива. — Спасибо, — «что показала мне красоту этой ночи». — Мы еще даже не дошли! — хихикает Касуми. Дорога просто отвратительная, за колесами тянутся столбы пыли, везде мелкие камушки, из-за которых коляску немного потряхивает. Касуми каждый раз извиняется. Когда они подъезжают к обрыву, ветер с огромной силой треплет волосы, а шея уже окончательно затекла от желания развернуть голову к Миве. Касуми невербально его понимает и встаёт рядом, раскидывая руки и вдыхая свежий ночной воздух. Мута думает, что с воздухом тот же прикол, что и с водой, который ему объясняли в больнице соседи по койке, типа везде разная на вкус. Но здесь и вправду дышится легче, из головы выветриваются неходящие, бесполезные ноги и неудобная сидушка кресла. — Красиво, — по реке текут звезды и огромная таблетка-луна. Обрыв очень крутой, Мута даже немного отъезжает от края, Мива садиться рядом, прямо на траву, — насекомых не боишься? — На самом деле боюсь, — ежится Касуми, — но с тобой почему-то не страшно. Мута немного сгибается в кресле, живот сворачивает, ребра сходятся, вонзаются в легкие, и дышать становится просто невозможно. — Мута? Все в порядке? — Все хорошо, ты, просто перестань говорить такие вещи! — Х-хорошо, извини, — шепчет Мива, возвращаясь обратно к медленной реке, — и все же, почему ты сюда приехал? Ты же в Токио жил. Теперь, вот, снова возвращаться собираешься. Касуми эти слова виселицей затягивает на шее Муты. Кокичи стыд ощущает болью в ногах — фантомные боли, врачи говорили, что такое бывает, но это больше по части ампутации. Миву ампутировать не получится, уже не получится, потому что Мута решил выбрать самоубийство. Кокичи снова больно, но от другой боли - он только что со всей скоростью врезался в собственно выстроенную стену и сломался. — Чтобы на чистом воздухе умереть, а не в больничной палате, — слова вылетают необдуманно, не пройдя полную фильтрацию и очистку. Мута выглядит таким же растерянным и напуганным, как Мива, которая приподнялась с колен и обернулась на него. Лицо Мивы — квинтэссенция обиды, возмущения и беспокойства. Муте физически больно смотреть на нее, поэтому он отворачивается. Мива сама в последнее время ассоциируется только с болью, даже капельницы с утренними уколами перепрыгнула. Только если боль от шприцов проходит спустя пару часов, Касуми роется под печенкой, вгрызается в тонкий желудок и окончательно подбивает всю эндокринную. Это какой-то новый вид хронического гастрита? Или у Кокичи прошлый вышел из ремиссии. Если Касуми его возненавидит за ложь — что же, он это заслужил. — Ты же пошутил? — Нет, Мута не собирается снова убегать, он уже почти месяц бегает от Мивы, и всю жизнь от мира. Но, как и было сказано, на коляске далеко не уйдешь. — Н-нет, Мива, я умру. В конце этого лета, я умру. Мне врачи дали не больше трех месяцев, по окончании лета я вернусь в Токио и умру там в больнице, — говорить это было легче, чем осознать, когда в конце мая врачи монотонно выносили приговор. Тогда никто не плакал, потому что нечем было. — Я…знала. — Знала? — Ладно, догадывалась. По твоему поведению, по шуткам и все такое, — Мива переводит взгляд на речку, и Мута видит серебристые капельки в лунном свете. — Прости, — Кокичи просто хочет свернуться в ничто на этом проклятом кресле, перемолоть свои внутренности в крошку, чтобы не чувствовать боли, не существовать в этом мире и не причинять другим боль. — За что ты извиняешься? — Мута совершенно не понимает Миву — вон, сидит рядом с глазами на мокром месте и еще удивляется. — За то, что врал, за то, что заставлял возиться с собой. Ты ведь это делала, потому что слишком хорошая, — слова вываливаются изо рта и с тяжелым звуком падают на траву. Ночь кроет их шелестом листвы и сверчками, — ты слишком добрая, вот и не спрашиваешь ничего лишнего, не говоришь ничего обидного. Просто улыбаешься. — Да замолчи ты! — Мива вскакивает с земли, встает перед ним и ее лицо уродливо искривляется, то ли в гримасе злости, то ли оно все сморщивается, как если бы она пыталась сдержать истерику, — это ты во всем виноват! Приехал сюда со своими книжками и фильмами, с рассказами о всяких новинках, которых у нас нет, о Токио даже иногда рассказывал, приехал и привязал меня к себе! Это ты виноват в том, что ты мне понравился, и я еще ни разу не сделала ничего, чего бы сама не захотела! Под конец Мута ловит руками капли слез Мивы, он смотрит на ее перекошенное лицо совершенно неверяще. Касуми громко шмыгает, вытирает глаза и отворачивается от него. Кокичи дотянуться до ее кофты не может. Ночь прячет в темноте их откровение, голую правду и яркие слезы. — Ну и…что дальше? — У нас еще целый месяц лета, так что, дальше — август! — хмурится Мива, а Мута в ответ улыбается, пока щеки не начинают болеть. И даже если для Муты это будет последнее лето, он хочет быть в нем счастлив.

***

Мута Кокичи умер в возрасте семнадцати лет — звучит шальным заголовком к газетам, которые не выбрасывают в первую попавшуюся мусорку из-за банального стыда. Звучит ярким финалом для безызвестного героя такого же безызвестного романа. Звучит для всего мира — сухим треском ветки старого дерева в лесу. Но для Муты это звучало самым счастливым летом в его жизни и тихим смехом Мивы Касуми над очередным фильмом, который ей не успел показать Кокичи.