***
И Костя как волна — и независимо от её величины, она разобьётся однажды об камни и её впитает в себя песок. Он думает, что хуже волны может быть только сам камень — ведь ты просто стоишь и тянешь на дно. Буквально тянет, но буквенно молчит. Как красивая коробка с ничем внутри. Костя знает, на кого это похоже, но не говорит — думает, что если будет нужно, сам догадается. Жесты говорят больше, чем буквы, но не то чтобы у Валика что-то из этого получалось. В руках у него что-то тяжёлое, а вместо слов он нелепо хватает воздух ртом. И думает — что он сам как камень. И камень не в плане «бесчувственный и холодный», но и не в плане «теплый и податливый» (в плане у них только остаться тут на пару недель) ведь камни теплы только в людских сжатых ладонях. И как жаль, что нет «песка» — и Косте приходится только и делать, что биться об Валика и каждый раз повторяться. Он не знает принципов химии, и может ли вода разбить камень. Валик знает — но нет термина «мертвые камни». Зато есть термин «мертвое море», но его оно мало волнует, ведь оно не рядом. Его не волнуют леса, горы и цветы — ведь они не рядом. Зато рядом Азовское море — и оно ему как раз «по душе», но пока он не заходил дальше, чем по щиколотку. А ещё рядом ракушки — и они вместе шуршат, а по одиночке красуются на песке. Костя тоже рядом, но Валика он, почему-то, не столь сильно волнует. Зато волны вполне волнуются, но они не склонны к тревожности. И это единственное различие между Костей и волнами.***
Они сидят на расстеленном покрывале, которое закреплено — удобно — обувью. Поэтому плюс — никто не может уйти из них просто встав. Валик говорит: — Ты мне напоминаешь песок. Но Костя с ним не согласен. Потому что Костя — гласная. А Валику все равно, и он похож на запятую. Запятая — это не конец, не начало. Запятая — это разделение между «до» и «после» — И чем же? — Ты тоже все впитываешь все в себя, словно губка. «По той же логике можно сказать, что ты — ракушки. Больно царапаешься, но такой красивый», думает Костя. Но море перебивает мысли, и все тут особенно громкое. Ему непривычно, ведь море азовское — и это маленький шумный мазок синего по мягко-желтому песку для него чужд. Его раздражают шумы людей — но он бы слушал море и дальше. Поэтому между заткнуть людей и заткнуть уши он выбирает заткнуть рот. Все-таки, все мы для себя шумно дышим, но почему-то об этом молчим. Это хорошо проясняется в тишине — и он понял это совсем недавно, когда хотелось бы, чтобы все кричали. А он молчал, не молчал Валик. Валик тогда спросил «и как тебе отдых?», но Костя молчал. Вместо вопроса он слышал лишь «и как тебе желание-потушить-свет?». Ведь когда тушится свет, время спать — а для Кости сон далёк от отдыха. Для него отдых — работа, но работы нет, и кино тут никто не снимает. Он может снять, но снимает с себя футболку и ложится спать, думая, что закрывать рот сейчас было не вовремя. Валик спит к стене лицом, и на двухспальной кровати напротив Костя невежественно сверлит его спину, пока сверчки с опозданием начали кричать. Сон расставляет все точки над і, но часто их только размазывает. Поэтому остаётся лишь палка, и палок много — можно сделать костёр. Но костёр это «занадто», особенно если сидеть около него, а не смотреть издалека, как Валик любит. Костёр часто трескается, но этого, наверное, не любит никто. Ведь сердца, созвучны с огнем — тушатся водой (читать слезами), разогревается палками (читать людьми), и черными нитями (читать руками) хватается за небо. Костя говорит: — Пойдем, кукурузу купим? Он не знает, для кого эти окончания сказаны, ведь Костя сам встал, сам пошел и сам ест. Возможно, он просто хочет чувствовать себя с кем-то. Валик не ест, но во рту вкус соленого. И не словно ты случайно хлебнул морской воды, а словно вылизываешь ложку с солью до блеска. Столько соли, словно год ему не насолил. Валику ближе сладкое — но он почему-то сидит у берега моря. Валику ближе сладкое — и логично, что он в него ни ногой, ни головой. Валику ближе сладкое, ближе дом, ближе светлые цвета, нежели темные. Валик в целом поделил у себя все в голове на «далеко» та «близько». Он хорош в сравнении, но плох в ассоциации. Но даже не замечает, как слова на язык липнут словно облезшая краска. Краска красная, даже мягко коралловая, сливается с цветом языка. Поэтому, наверное, Валик не чувствует.***
Они уходят с пляжа — утреннее солнце дало о себе знать. У Валика обожжены солнцем руки и нос, и те почти чешутся. «Чешется — значит пить буду», он бурчит себе под нос, доставая крем из шкафчика. Он мажет себе его на руки и на нос, и лицо его выглядит так, словно он испачкался в сладком креме. Костя замечает это, и смеётся, думая, что мог бы съесть его нос. Но ему, увы, больше нравится соленое, поэтому он довольствуется горячим борщом с хлебом и салом. И Трембовецкий, моя тарелку, понимает, что горячее ему нравится больше холодного. Удивительно, как он сошёлся с Валиком с его вкусовыми предпочтениями. Точнее, сойтись не стоило труда — в среднем, «человек в человека» занимает около четырех минут. Это если говорить о Косте. Чтобы «человек с человеком» может понадобиться времени и больше. В целом, думает, что Валик знает каково это. Но они оба запутались, и жаль, что оба никакие в словах. У них в целом нет проблем — только невысказанности да непонимания. А ещё Костю тошнит от сладкого — но сейчас он пьет до чего сладкий персиковый сок в пластиковом стаканчике. И Валику нравится, как следы губ остаются на стакане, нравится, как под пальцами Кости тот шелестит. Просто почему-то он не так сильно в это и не до конца понимает. И не значит, что ему все равно, или что он хочет вернуться ещё раньше, чем Киев. Но просто когда Костя предлагает выпить сока тоже, он пьет с другой стороны, где нет отпечатка. Как, в целом, и следовало.***
Костя стоит по колено в воде, уперев руки в боки ждёт, когда вода перестанет по-холодному обжигать. «По-холодному обжигать», думает Костя, «где-то это я уже слышал». Ветра нет, облаков нет, и воздуха, кажется, тоже. Солнце вот-вот упадет на дно моря. Шаг-два-три и тот по пояс, и тот слышит как Валик смеётся с него. Вода повторяет его движения. Вода — зеркало с примесью соли и йода. Море держит его, и на дне словно подушка из воды — и ракушки, словно перья, колятся. Вода между пальцев мягко вибрирует, не тянет вниз. Костя думает, что его летний знак резко превратился в освежающий март и тот ныряет под воду. Ведь в море либо с головой, либо никак. Так и с людьми. Ты либо понимаешь, либо нет. И Костя прекрасно понимает море, понимает каждый его «вздох». Он понимает и принимает, и понимает, когда ему лгут. Он выходит, и ветер его обнимает, а Валик подает полотенце. Костя говорит: — А ты не хочешь? Валик переступает со стороны в сторону. — Я бы поел, если честно. Они идут туда, куда ближе, и где они не будут совсем одни. Они сами по себе всегда не одни — если рядом, конечно, зеркало. Они всегда вместе — потому что противоположности притягиваются. Только оба не понимают каким образом, но на то и существует соленая карамель. Валик идет впереди, словно уже вышагал весь песок в округе. Словно тот знает, куда идти, но Костя смотрит влево и говорит: — Смотри, забегаловка — спорим, ты не съешь бургер больше своей головы? — Спорим, — улыбается Валик, — а на что? — Если съешь — получишь сто гривен. — А если ты выиграешь? — Михиенко смеется, садится за столик, и подает Косте руку. — А если я выиграю, — Костя сжимает почти чужую ладонь. Его ладонь жжется, и ему хочется помыть руки, — ты, не знаю, почитаешь мне сказку на ночь.***
Валик думает, что Рома был как всегда прав, что если еда выглядит размером с твою голову её лучше не есть, и Валик не съедает. Рома, в целом, очень часто бывает прав, а Михиенко нет, поэтому они сворачивают с Костей налево. Ночью в около-городе становится более шумно, чем вечером на пляже. Все светится слишком притягивающие, мягко растекаясь вереницами огней в голове. Валик цепляется глазами за каждый аттракцион в округе. Костя же цепляется за его руку спотыкаясь об свои же ноги, по ощущениям получая ожог. Кажется, термометры в ближайшей аптеке взорвались и ртуть пролилась на пол. Но нет — это просто стенд с дротиками и шарами. Костя улыбается, но начинает ощущать холод, поэтому убирает руку. Костя думал, что вместо сказки на ночь должен был бы попросить «охладиться-в-твоем-тепле». Но понимает, что если бы попросил, его температура бы опустилась до катастрофически низкой. Но, в целом, это то, чего он хотел. Только Валик, кажется, вот-вот упадет без сознания и возможности удержаться за чью-то руку. Если он, конечно, ещё не упал. Когда парни приходят домой, Валик, всё-таки, падает, но уже по-хорошему, прямо на постель. Говорит что-то вроде: «Мы с дороги, нам нужно поспать», но Костя всё смеется. Свет в их комнате тусклый, и у Валика, думает, глаза примерно такие же. Костя выключает лампу и тоже ложится. На секунду между ними проскакивает лунный свет, мерцающий в подвесном зеркале и глазах Кости. В глазах Кости мерцает что-то ещё, такое жалостливое и протяжное, но слишком темно, чтобы понять, поэтому Валик поднимается и садится на край кровати чтобы подышать. Костя укрывается одеялом по шею, и чувствует себя как раскаленный металл опущенный в студеную воду. У Кости внутреннее почему-то скручивается, тянется и жжется сильнее руки, и от этого страшно-странно. Страшно-странно шторы отбрасывают тени на тихих чертах Костиного лица. Они смотрят в потолок — но не на друг друга, не в друг друга, потому что страшно-странно разглядеть что-то ещё. За окном горит свет. Костя говорит: — Если хочешь, можешь лечь вместе со мной. Валик слушается, ложится и слушает, как сверчки надрываются, как Костя сопит, как коты уже не скребут, а сонно урчат, переминают лапами. Они ложатся спать, и Валик так и не прочел Косте сказку. Не то чтобы Валик это запомнил — в его голове все ещё остаются мерцающие огоньки и чьи-то черты. Не то чтобы Трембовецкий так этого хотел — но, возможно, это помогло бы ему уснуть. Он, очевидно, не злится, ибо того можно понять. Просто тот кое-что понимает: Костя не верит в сказки — но знает, что если Валик расскажет ему, он поверит в каждую до единой. Валик засыпает, и ему снится, как Костя просит его «вимріяти нового друга». Костя выделяет слово друга, словно он все понимает. Костя во сне, вероятно, все знает. И Костя из второй половины кровати кажется, тоже.***
Так около недели — и Валику снится все тот же Костя, но они оба молчат. Как жаль, что во сне они оба плохи в ассоциациях. И что-то в них и между ними волнуется, совсем не море и совсем не озера. Что-то нечто, что Валик не может объяснить на словах, но умственно понимает. Понимает, что самое время научиться играть в ассоциации. Костя просыпается, и начинает себя чувствовать на «середину липня». Но с его желанием упасть в кровать вместо упасть в холодную воду думает, что у него скорее грипп. Море их рано утром встречает полным отсутствием. — Вторник, — говорит Валик, и морской воздух колется где-то в затылке. — Все просто уехали нам не сказав, — под «все» подразумевая все живое. Удивительно, что они тут. Костя сидит на холодном бетоне, и кожу неприятно морозит. Он понимает — почему они тут одни. Костя, в целом, сам бы с удовольствием убежал. Туда, где потеплее, желательно, прямо в полдень. Костя ловит себя на слове, и замечает, что он не хочет «сбегать». Июль ловит его на словах, и словно специально закидывает в холодный туман, попутно закинув в него порцию морской соли. Валику, в любом случае, солонее — он не смотрит в море, а смотрит на берег. Костя с пирса видит, как фигура Валика уходит все глубже, уменьшается — но не становится менее значимой. В целом, думает, его лицо помнят более миллиона человек. Костя пытается подсчитать сколько должно помнить его, но со стороны виднее. Думает, что правда, ибо в синей пучине Валика заметить проще простого. Но в пределах моря — конечно — они ничего не значат. Утро заканчивается — не заканчивается холод. Когда они уходят — люди встречаются им на пути. «На берегу холодно», думает Костя, «но с людьми сейчас холоднее в хорошем смысле этого слова.» Костя начинает путаться сам в себе, словно до этого не был сплошным клубком белых нитей, сливающихся с морской пеной. Словно он сам не был этой пеной, смеется, и старается не представлять себе ответ. Они идут, и видят рыжего кота на дереве. — Вселенная передала тебе привет, — Валик смеется, тянется рукой к животному. Где-то в глазах у кота мерцает лунный свет — и он не думает об этом. — Это тебе привет, к тебе же ластиться, — говорит Костя, и слова звучат и выглядят в голове совсем неправильно. Словно перегрузка, когда много раз читаешь одно слово, и оно потеряло какой-либо смысл. — Ты ко мне во сне приходил, говорил, найти себе нового друга, — поднимается пыль в воздухе. Костя теперь понимает, как и почему, но не понимает, на каком языке заговорило все для него, — вот, нашел. — Це для тебе янгол з неба — з повітря і солі. Везде воздух разный, разное море, разные люди — Костя считает, и за день он сказал около двух сотен слов. И небо словно тарелка измазанная кремом — значит, Валик не к коту.***
Всегда июль перетекает в август, мягко и плавно, после перекатывается в сентябрь и падает прямо в октябрь с ноябрем. Разница между последними — всего три буквы, и они такие разные, но такие похожие. А разница между «Валик» и «Костя» целых и полные пять букв, так что все очевидно. Они ходят среди небольших домиков, и Трембовецкий ловит себя на мысли, что там, вероятно, очень даже тепло. Как минимум, если считать ввысь, то чтобы быть как дома понадобится около трех его копий. Но он, как всегда, старается об этом не думать. Костя указывает на постер какой-то группы на заборе: — Ты знаешь что это за группа? Валик мог бы ответить, что знает, и рассказать про них и их песни но: — Нет. Костя замолкает, откладывая заготовленное «в них пісні про нас» куда подальше, где, в целом, оно всегда и лежало. Приходит к выводу — он умеет играть в ассоциации, просто оппонент не заинтересован в игре. Возможно, в этом и вся Валикова суть. Он понимает — почему люди говорят, что в отношениях всегда кто-то будет недоволен. Но не то чтобы у них были какие-то взаимоотношения в целом — просто два человека, и один держит вилку, а второй ложку. В теории, их турбазу можно назвать домом — есть два человека, две пары обуви, на столе по две тарелки. Просто обычно в «доме» одна единственная двухспальная кровать, а ещё слова каждому понятны. А ещё Косте бы со своим домом бы разобраться — а не думать про совместный с человеком внутри. Кто бы этим человеком не был. Если бы он даже был. Они проходят мимо кустов, и Валик только сегодня их замечает. Он берет несколько ягод и он никогда не задумывался над тем, как он относится к кислому. Костя смотрит в сторону чужих турбаз, и чувствует как его в бок тычет рука. — Компот сварим, — говорит он — попробуй. Костя берет, стараясь взять сразу несколько штук не дотронувшись до центра ладони и получает по ощущениям удар током. Ещё немного, и он запретит себе дышать в сторону Валика и разрешит затеряться в сосновом лесу. Затеряться, ступая по змеиным хвостам, путаясь в ветках, взвивая гнездо из пуха и чешуи. — А с чего ещё компот будет? — Костя думает о том, что сейчас с удовольствием бы опустил свою руку в соленую воду. — Пошутил, — говорит Валик, — но если не будет плохо и не забуду - сварим.***
Дни превращаются в ночи и так по кругу — примерно столько же, сколько органов чувств Валик помнит, около пяти. Костя не знает сколько времени прошло, потому что не считает и даже бы не насчитал. Июль заставляет выкручивать внутренности от жары и одежду от дождей одновременно. Костя не напоминает Валику про компот — потому что он не любит компоты. Что, в целом, логично, ведь по душе ему больше чаи. И было бы все по другому если бы он собрал листы куста, засушил, и залил кипятком. «Где-то это я уже видел», думает Костя, «по телевизору шло». Они идут на пляж после полудня и Костя убеждается, что волны похож на него даже в элементах тревожности, если расценивать шторм как волнение. И все это так — правдиво, по-настоящему, и будто взято из жизни. И правда — волны все бьются, разбиваются об камни, но после мягко отходят и все повторяется вновь. Валик знает про закон бумеранга, и знает, что однажды он поменяется с Костей местами. Но сейчас между ними есть одна схожесть — они оба не отказались бы от теплой воды. Михиенко скрещивает руки на груди — выглядит как мидия, которая никак не треснет, и никак не откроешь руками. Возможно — внутри жемчужина; возможно — песок; но Косте так интересно. Валика хочется понять, обуздать, и говорить с ним на одном и про то же. Узнать про его кипит-не-кипит и про то, что в нем варится столькие годы. Попробовать это «что-то» на вкус, даже если это будет тот же песок или жемчужина. Костя говорит: — Мы всегда сможем вернуться сюда. «Но я не знаю, будем ли ещё для этого мы» он выкидывает в море вместе с ракушкой. Валик думает что море темнее сегодня чем небо. Удивляется, ведь вкусы и цвета притупились и он думает, что где-то в голове случился прилив. В море тоже — ведь теперь чей-то песочный замок залило водой. И каждые пять-десять секунд берег обновляется и так не похож на предыдущие пару секунд. Но, суть одна и та же. «Это как жарить яичницу», думает Валик, «и посыпать сверху разной зеленью, специями, тертым сыром. Да — внешне отличается, но на вкус почти то же самое.» Валик приходит к тому, что ему не хочется уходить и очень хочется поговорить вслух. Он не умеет играть в ассоциации — но может хотя бы научиться. И хочется сказать что-то вроде «уходи из моего моря своими-чужими ногами». Но это море ни его, ни Кости, это море — ничье, никому не принадлежит и само для себя. И хочется сказать что-то вроде «как твое самочувствие?». Но Костя не услышит вопрос, не поймет, и пойдет промоет уши в соленой воде лишь услышав «как твое никак?» И хочется сказать что-то вроде «я так скучал». И главная проблема в том, что Костя услышит и все окончательно поймет. Но кому это выгодно — точно не Валику, ибо говорить — не его. Он — корень, водоросль, камушек забившийся под ноги мешающий ступить. Он где-то внизу прячется, и выходить из зоны, где греет конфорка очень не хочется. Поэтому Валик молчит. Впрочем, как и всегда.***
Когда они вернутся (и не ясно, вдвоем или порознь) в Киев, смотреть на такого реального Валика будет невозможно. И не то чтобы на него было легко смотреть до, но после явно тяжелее и тянет на дно. «Как камень», думает Костя, «и я как всегда прав.», но он предпочел бы быть не. Две недели заканчиваются, заканчивается июль и заканчивается день. Где-то закручивается сам в свой же кокон Валик, не давая, кажется, сам себе сказать и слова. Это довольно удобно — и под него подстраиваются. Выстраиваются в шеренгу чайки у берега, и Костя с поставив руки на веранду наблюдает. Жаль, что он не видит за горизонт (но чувствует, что сам он вот-вот сгорит) И не хочется уезжать, чтобы снова видеть те же стены, что и всегда. Но и не хочется видеть немощные попытки поговорить. Возможно, им обоим хочется простой лишь свободы. Как чайки — выстроится в шеренгу, и всегда находится у берега, видеть людей, но не прикасаться к ним, а когда надоест можно просто взлететь. Один есть минус — их крики никто не поймет. Возможно, это вовсе и не плохо. Они сидят оба за столиком, и Костя ежится в футболке, под которую залетает ветер и «хватает» за локти и плечи. Развивается парусом — вот-вот отчалит. Валик пытается вдохнуть и говорит: — Ещё немного, и все — утонем по-городскому. Костя смеется, и пытается взглядом словить волну, и все становится тише. — А хотелось бы по-морскому? Валик оборачивается в сторону Кости, и слышит, как проскакивает гром. — Хотелось бы с тобой.***
Конечно, июль заканчивается, и «конечно» превращается в «кончено». Костя живет целых двадцать девять оборотов вокруг солнца — и он знает, что ничто на земле не вечно. Поэтому когда они стоят на вокзале ему становится все равно на ожоги и обнимает, и Валик обнимает его в ответ. Они, наконец, остывают. Дома, Трембовецкий выметает июль из своего дома веником, не стирая пыль с полок, пряча ракушки-почти-сувенир с песком внутри в коробочку. «Красивая коробка с ничем», думает Костя, и он знает на кого это похоже, но уже и не скажет.