Фрагменты нашей маленькой жизни

      Лето две тысячи восемнадцатого подходит к концу. Остается несколько дней съемок, прежде чем они все соберутся на прощальный ужин, и от подобной мысли Сяо Чжань испытывает легкую грусть, грозящуюся перерасти в тоску.              У него на это есть причина. Одна, очень важная причина, носящая имя удивительного человека. Важная-важная причина, которую никак не проигнорировать, как бы Сяо Чжань ни пытался это сделать.              Правда, он пытался всячески это игнорировать. Убежать, спрятаться, оградить себя холодностью и грубостью, но все эти попытки рушились, едва успев обрести форму: ему улыбались, с ним шутили, целовали украдкой, и все ледяные барьеры превращались в воду, попав под воздействие солнца.              «Чжань-гэ, диди любит тебя!»              Вот и солнце, способное растопить арктические льды и самое холодное сердце. Сяо Чжань правда сопротивляется этому изо всех сил, но разве можно, когда внутри горит слабая искра желания?              Кто-нибудь, дайте ему объяснение этому.              Он заходит в номер, стаскивая с себя шлепки. Не глядя бросает куртку куда-то в кресло, направляясь к балкону. Открывает дверь и усаживается на кровать, рассматривая, как от легкого ветра колышутся занавески.              Мыслей прорва. Они накатывают на него подобно цунами, смывают привычное спокойствие, оставляя его на берегу с обломками из чувств и эмоций, чередующихся с томными взглядами, жаркими поцелуями, сексом и сбивчивым признаниями после, от которых немного стыдно.              Хотя не должно: они оба взрослые люди, понимающие друг друга с полутонов и взглядов, так почему же тогда сердце Сяо Чжаня сегодня не на месте, а та самая легкая грусть, испытываемая им всякий раз, когда заканчиваются съемки очередной драмы, вдруг тяжелым камнем лежит внутри?              Знать бы ответ.              Несмотря на работающий кондиционер, ему все равно душно, жарко даже. Сяо Чжань нажимает кнопки на пульте, переводя кондиционер в другой режим, но щеки все равно горят, как горит и внутри, будто бы жерло вулкана в Сяо Чжане, и ничем его не затушить.              Выдохнув и вдохнув, Сяо Чжань пытается успокоиться. Ничего страшного не происходит, но тоска разрастается ядовитым плющом, обвивает тело тисками и стягивает удавку на шее, не давая вдохнуть.              Сяо Чжань понимает: лето две тысячи восемнадцатого заканчивается, а он полностью, бесповоротно, увяз в этом ошеломляюще-прекрасном чувстве и совершенно не хочет избавляться от него. Только вот дышать-то как-то надо. Жить, чтобы чувство жило вместе с ним, росло и крепло день ото дня, становясь сильным и смелым, несокрушимым.              — Чжань-гэ, ты спишь?              Ван Ибо без стука входит в номер и замирает на пороге. Не решается сделать несколько шагов, спасти Сяо Чжаня от этой тоски, разрезав стебли. Только ему под силу сделать это, но он стоит, неловко переминающийся с ноги на ногу, прожигая Сяо Чжаня пристальным и нечитаемым взглядом.              Никто из них не произносит ни слова. Тишина вокруг становится ощутимой. Из умиротворяющей она превращается в вязкую и густую, плотную-плотную, что начинает походить на стену. Прозрачную стену, сквозь которую видно застывшего Ибо, его красивые и немного печальные глаза, обрамленные густыми и пушистыми ресницами. Видно всего-всего, каждую черточку на ставшем таким родным лице, и когда Ибо робко улыбается, приподняв только уголки губ, сердце Сяо Чжаня начинает неистово биться.              Через несколько ударов — сильных, мощных, грозящихся проломить грудную клетку, — Сяо Чжань наконец с трудом, но спрашивает:              — Пройдешь или так и будешь стоять там?              Ибо спохватывается, смешно путаясь в ногах, пока преодолевает расстояние между ними. Оно короткое, крошечное совсем, но у Ван Ибо будто бы уходит целая вечность, чтобы оказаться рядом и присесть напротив.              Плющ на горле Сяо Чжаня затягивается сильнее. Яд впрыскивается в кровь слабыми порциями, тело немеет, становится неподъемным и непослушным, когда он пытается взять Ибо за руку.              Ван Ибо делает это сам.              Его ладонь теплая, нежная, сжимает бережно, словно Сяо Чжань хрупкий и от любого неосторожного прикосновения может рассыпаться на осколки. Ему кажется, что он все равно распадется на части, если не услышит заветных слов, способных уничтожить его кандалы.              Может, стоит сказать самому? Только вот плющ не дает, держит крепко, сжимая с каждым вдохом все сильнее. Будто бы случится непоправимое, если Сяо Чжань произнесет желанные слова.              Глупости какие.              «Сяо Чжань, глупости какие, а? Сколько тебе лет, чтобы бояться? Совсем не похоже на тебя».              Ответа по-прежнему нет.              — Осталось два дня, — начинает он издалека. Какая-то несуразица лезет в голову, спросить бы прямо, но в горле вдруг ком, а реальность вокруг сужается и становится блеклой, теряя свои краски.              Сяо Чжаню не нравится. Сяо Чжаню бы…              — Что мы будем делать дальше?              Глаза Ван Ибо похожи на большие озера. Светящиеся изнутри, будто бы в водной глади застыло отражение звезд, они влекут Сяо Чжаня к себе, и он только и рад идти на их зов.              — А чего бы ты хотел?              Вопросом на вопрос отвечать невежливо. Но другого выхода нет: с помощью своего вопроса Сяо Чжань прокладывает хрупкий мост между ними, который впоследствии станет чем-то большим. Он просто уверен, что да, он превратится в крепкий и надежный, потому что нельзя иначе, раз Ван Ибо смотрит на него таким взглядом, что внутри все умирает и рождается заново. Не может же?              Ибо поднимает на него свои глаза, сжимает ладонь и твердо говорит:              — Нас.              Сяо Чжань с шумом втягивает воздух, легкие обжигает, в горле ком, но плющ, сжимающий все тело, испаряется, стоит этому твердому и решительному «нас» прозвучать снова. Чувство в груди растет и множится, напоминая вышедшую из берегов реку, и теперь ее потоки несут Сяо Чжаня в то самое озеро, имя которому Ван Ибо.              Становится так просто и легко. Озвученное, оно еще не укладывается в памяти, но ощущается на губах, когда они целуются, так правильно и так восхитительно, что поцелуй длится вечность и еще немного. Пока не закончится дыхание. Но и тогда, скорее всего, они найдут способ, как продлить это удовольствие.              — Хорошо, — наконец отмирает Сяо Чжань, лизнув напоследок нижнюю губу Ван Ибо. — «Мы» будем.              На лице Ван Ибо такая неприкрытая радость, что Сяо Чжань расплывается в улыбке и тихо смеется. Счастье пузырится внутри, искрит всевозможными всполохами, разноцветными и яркими, что немного ведет голову, как после порции крепкого вина.              — Я люблю тебя, — признается он спустя мгновение.              Ван Ибо — тот самый шебутной мальчишка, приставучий и надоедливый, — не шевелится. Тихо-тихо дышит, глаза его светятся радостью и мягким светом, названия которому Сяо Чжань еще не успел придумать, но обязательно придумает, ведь теперь у него есть на это время. Ведь есть же?              Он думает: есть. Может быть, день или два; месяцы и годы, полные и любви, и грусти, полные всего-всего, что могут дать отношения. Время теперь это обретает форму, становится реальным, делая его счастливым.              Счастливым, несмотря на то, что лето две тысячи восемнадцатого заканчивается на грустной ноте.