profitez de chaque instant. — наслаждайся каждым мгновением.
Привычно холодный и пронзительный ветер господствует в Лондоне, когда он снова приезжает туда налегке. Все вещи остались в далёком Милане, но этот визит — короткий, и он в который раз вернётся на днях, поэтому с собой лишь дорожная кожаная сумка средних размеров, которую он аккуратно придерживает, пока размеренно шагает дальше по ровно уложенной плитке парка привычным ему маршрутом. Чёрное длинное пальто с классическим воротником, шляпа такого же цвета, которая, к удивлению, несмотря на порывистый ветер, всё ещё на законном месте. Парк пустует — людей нет совершенно, но в этом нет ничего сверхъестественного. Нужно было сразу догадаться, что их в столь поздний час тут можно не ждать. Все сидят по домам, не высовывая носов, что вполне обосновано недавними кражами в этом районе, о которых в сквозящем напускной радостью письме его уже предупредили. Уже перевалило за восемь вечера, и он только что приехал из Милана, но его состояние нисколько не ухудшилось вопреки долгой и изматывающей поездке. Наоборот, он ощущает себя одухотворённым и окрылённым, чувствуя, как под утолщённой подошвой остроносых ботинок шуршат опавшие пожухлые листья, запах которых навевает приятную тоску. Последняя оседает на подкорке сознания и заставляет немного грустно улыбнуться, не сбавляя скорости. На сегодня запланирована важная встреча, ради которой он, собственно, и приехал сюда. Хотя, «важная встреча» — это слишком приукрашено. С уверенностью можно сказать, что ничего нового и действительно важного там не будет. Обмен любезностями, последние новости со всех уголков мира в области кинематографа, льстивые и слишком приторные улыбки — не более того. Порядком поднадоело, но это — некая сложившаяся традиция, которую нарушать не то чтобы не хочется — просто нежелательно. Особенно, учитывая тот факт, что ты в свои тридцать уже величайший режиссёр, а весь мир считает тебя восходящим чудом зарождающегося цветного кинематографа. Вскоре узкая и извилистая дорожка парка, в тёплый период скрытая в тени кленовых деревьев, остаётся позади, а перед собой он видит скопление самых разных дорогих автомобилей, многие из которых считаются редкими, а оттого их стоимость поднимается ещё выше. Становится совсем немного, но смешно, и он подавляет свою насмешку, прокашливаясь в кулак. Все эти люди будто бы считают своим долгом выставить напоказ всё своё состояние и статус. Это напоминает немое глупейшее соревнование, где все спешат доказать кому-то невидимому, но самое главное — себе, что они что-то из себя представляют. Не просто пустое место. Они такие забавные — пытаются спрятать свои прогнившие души за какой-то выдуманной ими же самими оболочкой, надеясь, что им безоговорочно поверят. Юнги видит это насквозь. Но он их старания оценит в любом случае, хотя бы потому, что соблюдение правил этикета никто не отменял, а ещё ему, как никак, дорога карьера. Обходит начищенные до блеска капоты машин, вставая у двери огромного особняка из белого дорогого камня с массивными колоннами по центру, и стучит пару раз. Не проходит и пары секунд, как двери распахиваются, и он снова кашляет, пытаясь скрыть злорадную усмешку. Даже думать не нужно — его тут ждали. Это всё действительно поднимает ему настроение, хотя он и до этого был в относительно приподнятом. — Ах, Юнги, сколько мы с тобой уже не виделись! Два месяца? Три? Он из вежливости скрывает желание поморщиться от подобной фамильярности — по имени его называют лишь самые близкие, которых, к сожалению или к счастью, у него совсем не много. — Очень рад вас видеть снова, мистер Ким. Ему приходится выдавить из себя дежурную улыбку, протягивая ладонь для рукопожатия. Просторный полупустой вестибюль со сверкающими от дотошной чистоты полами встречает его своими высокими потолками с хрустальными люстрами. Обмен любезностями заканчивается, и его приглашают пройти в гостиную, в то время как за спиной лакеи закрывают массивные дубовые двери, попутно снимая с плеч пальто. «В этот раз людей здесь больше, чем в прошлый» — успевает заметить он, рассматривая убранство комнаты и не задерживаясь долгими взглядами на приторно улыбающихся ему лицах. На стенах висят картины знаменитых художников в позолоченных рамах, Юнги даже успевает увидеть что-то из редких экземпляров Микеланджело, прежде чем теряет интерес, скользя взглядом дальше. Бронзовые канделябры, тяжёлые позолоченные портьеры на широких окнах, расставленные по всему периметру комнаты ажурные столики на изогнутых ножках, роскошный диван из дерева орешника с мягкой обивкой. Напротив стоит мраморный камин, украшенный орнаментом из бронзы, а над ним, этаким завершающим штрихом, заставляющим Юнги открыто поморщиться, висит шкура убитого тигра. Всё здесь буквально кричит, даже вопит о роскоши. Слишком богато, слишком громоздко, слишком вычурно, даже старомодно в какой-то степени. Слишком устарело для двадцатого века, который врывается в жизнь каждого человека, ожидающего перемен. Сам Юнги перемен, вообще-то, не ожидает, но и жить прошлым, особенно девятнадцатым веком, со всем его напускным великолепием — тоже не в его стиле. Его совсем немного тошнит, и он хотел бы списать это на внезапно накатившую усталость. В какой-то момент всё начинает давить на него со всех сторон, поэтому он в судорожно принимается расстёгивать манжеты белой классической рубашки, пытаясь отвлечься. — Погода сегодня оставляет желать лучшего, не так ли? — вынужденно, отводя взгляд в сторону окна, на стекле которого видны разводы от капель дождя. Как и всегда: очередная светская беседа, заводить которую является чистой формальностью, правилом этикета. Но Юнги знает: тут, в Лондоне, разговоры о погоде являются чуть ли не самой интересной темой. По крайней мере, он слышал от кого-то, как англичане часами могут её обсуждать. Он подходит к застеклённому книжному стеллажу и сразу же делает вывод, что его уже давно никто не открывал: толстый слой пыли на дорогих книгах в твёрдом переплёте виден невооружённым взглядом. Хотя, может, это у него уже глаз намётан подмечать даже самые мелкие детали — работа, в конце концов, того требует. В этот момент в ответ на свою брошенную фразу он слышит одобряющий гул и скорее чувствует, а не видит утвердительные кивки головой. Разворачивается на пятках лакированных ботинок к группе мужчин, что до сих пор кивают несколько бездумно, подобно болванчикам. Становится так смешно, что он уже в который раз хмыкает, мастерски скрывая всё за приглушенным кашлем. Лакей по щелчку пальцев мистера Кима тут же подлетает с платком — Юнги благодарно кивает. — Юнги, дорогой, неужели ты и вправду подхватил простуду? Осень хоть и ранняя, но у нас, в Лондоне, уже в такое время погода и вправду прескверная, соглашусь с тобой. Остальные поддакивают на разный лад: Юнги неопределённо мычит, хватая с золотистого подноса гроздь винограда и закидывая в рот несколько сочных ягод, но напряжённость оттого не проходит. Хлопком в ладоши Ким Намджун, владелец особняка, привлекает всеобщее внимание: — Джентльмены! Я считаю, что нам всем нужно совсем немного разбавить эту гнетущую атмосферу, не так ли? У меня где-то завалялась бутылка виски. Юнги впервые с ним искренне соглашается: лучше провести время, хотя бы попробовав расслабиться, а пара стаканов крепкого алкоголя ему сейчас совсем не помешает. Особенно, когда в голове мысли совсем перемешались. Вечер обещает быть если не весёлым, то хотя бы терпимым. Через пару часов, когда атмосфера перестаёт быть удушающе напряжённой, мужчины перемещаются в бильярдную, и Юнги ловко орудует кием, заставляя остальных восхищённо присвистывать. Он легко улыбается, понимая, что в очередной раз выиграл партию, свободной рукой пытаясь пригладить взмокшие отросшие волосы, что сейчас неустанно лезут ему в глаза. — Мистер Мин, а что же вы не привезли к нам своего дорогого друга? В прошлый раз вы были тут вместе и нам очень понравилась его компания… По правде говоря, Юнги даже не знает имени этого мужчины. Да и не хочет особо, если на то пошло. — На самом деле, хороший вопрос. Я уговаривал его поехать, но он отказался. Кажется, у него действительно какие-то проблемы, требующие срочного и неотложного решения, если он отказывается от вашей прекрасной компании. — лжёт, не краснея. А вот компании, в которой он сейчас находится, ответ явно приходится по вкусу, если верить их довольным улыбкам, поэтому смело можно сказать, что это ложь во благо. Ещё некоторое время они говорят о всякой ерунде, прежде чем Мин, наконец, слышит вопрос, который он, конечно, ожидал: — Ну, Юнги, в последнее время ты слишком молчалив и говоришь с нами совсем неохотно. Неужели ты снова что-то планируешь? Каков будет новый фильм, а? Перебравший Намджун толкает его плечом по-дружески под смех и улюлюканье, и Юнги, не показывая своей неприязни к этим действиям, принимает загадочное выражение лица, когда, одаривая всех одной из своих самых лучших улыбок, которые натренированы до невозможности, произносит: — Джентельмены, увы и ах, но это я предпочту сохранить в тайне. — со всех сторон слышатся разочарованные вздохи. Юнги тот ещё угодник — спешит их тут же прервать. — Но! Я думаю, что вы, несомненно, узнаете о моих задумках первыми, если я всё же решу ими поделиться. Былая оживленность снова наполняет бильярдную, а он довольно улыбается, когда шар исчезает из поля зрения, попадая в лузу. Конечно же, он снова лжёт.* * *
Уже поздней ночью, когда полная луна освещает улицу ярче фонарей, Юнги, попрощавшись со всеми, наконец-таки покидает особняк. Вдыхает ночной запах свежести полной грудью и впервые расслабляется за этот день, который, как оказалось, невероятно его утомил. Но сейчас, снова идя по безлюдной парковой тропинке и глядя на огромную яркую луну, все заботы отодвигаются на задний план. Потому что ему нравится. Нравится этот безлюдный парк с его тенистыми узкими дорожками, которые расходятся в разные стороны и образуют некий лабиринт, по которому доставляет особенное наслаждение подолгу гулять, а отсутствие людей лишь играет на руку. Но это не значит, что он не любит людей, вовсе нет. Они ему, в какой-то степени, нравятся. Нравится этот мир, нравится то, что его восхищает буквально каждая вещь, потому что буквально во всём он видит искусство. А искусство ему нравится больше всего на свете. Оно делает его живым. Он проводит на улице несколько часов, пытаясь надышаться чистейшим воздухом — в центре Лондона он куда более пыльный и удушающий. Но там атмосфера совсем другая — все вечно спешат куда-то, там шумно и многолюдно, но его всё равно всегда узнают. Другое дело — это окраины, потому что дышится тут действительно на толику легче. Начинает светать. Когда появляется более-менее хорошая видимость, он садится на ближайшую витиеватую лавочку, закидывая ногу на ногу и, наконец, открывает кожаную сумку. Разглядывает бегло всё, что сейчас надёжно спрятано от чужих заинтересованных глаз: огромное количество беспорядочно лежавших листов пожелтевшей бумаги, помявшихся сильно и не очень, исписанных вдоль и поперёк мелким, неаккуратным почерком, что дает понять: пишется всё быстро и сбивчиво, словно в страхе упустить какую-либо важную деталь. Создаётся впечатление, будто и в мыслях хозяина сейчас преобладает такой же беспорядок, если не хаос. Юнги не может не согласиться с этим. Он слегка нервно выдыхает, когда берёт в руки наугад один из листов и подносит к глазам, вчитываясь. Пара секунд — и глаза непроизвольно расширяются, дыхание сбивается, а сердце заходится в груди. Он и сам не замечает, когда, поддавшись знакомому порыву накатившего вдохновения, начинает писать первым, что попалось на глаза — огрызком грифеля. Счёт времени будто потерян. Чуть позже, слушая пение проснувшихся с рассветом птиц, Юнги подходит к облезлой и обшарпанной телефонной будке. Набирает по памяти номер и прекрасно знает, что во сколько бы ни позвонил, будь то хоть пять часов утра, ему всё равно ответят. И действительно. — Юнги? — хрипло, будто бы только проснулся. — Хосок. — устало, но абсолютно искренне улыбается. — Не знаю, сколько у тебя времени, но вот у меня всего шесть утра. И, вообще-то, я пытаюсь выспаться. — Чон ворчит, и Юнги хочется смеяться в голос. — У меня вообще пять утра. Хосок в ответ ничего не говорит, лишь забавно сопит, и Юнги ему безумно благодарен — он терпеть не может наставления и занудные советы о том, что стоит делать, а что нет. Спустя некоторое время Юнги всё же решается нарушить приятную тишину: — Завтра я еду обратно в Милан. — Уже? — по ту сторону трубки сонно зевают. — Так скоро? Юнги, погружённый в собственные мысли и любующийся алым диском показавшегося на горизонте солнца, шепчет: — Я думаю, что мне понадобится твоя помощь.