Il n’y a pas de roses sans épines. — нет розы без шипов.
Примерно в первом часу ночи с верхней палубы парохода, предназначенной специально для пассажиров класса «люкс», приглушённо — словно сквозь толщу воды, доносятся классический джаз, задорный смех и звук бьющегося в очередной раз стекла, а вслед за ним раздающиеся бесконечно проклятия. Свет особенно яркой звезды настойчиво пробивается сквозь плотные шторы небольшой, но, тем не менее, роскошно обставленной каюты, пока Юнги, по-турецки усевшись на кровати, молча смотрит в пустоту. В какой-то момент не спать допоздна, засыпая лишь под утро, становится обыденностью. Чуть позже в привычку входит не ложиться и вовсе, нещадно сбивая режим к чертям, но разве кому-то до этого есть дело? Если он раздвинет бордовые шторы с золотой окантовкой, то прямо сейчас увидит безграничную, тёмную и несколько пугающую в ночи морскую гладь. Но он не двигается с места, с поразительным упорством продолжая молча буравить взглядом резное трюмо, стоящее напротив. Глаза давно привыкли к темноте, поэтому ему не составляет особого труда просканировать каждый предмет, который представляется его взору с этого ракурса. Режиссёрский глаз уже намётан, и Юнги привык к этой доскональности, сроднился с ней, чувствуя в ней словно маниакальную потребность. Книги, подсвечники, фарфоровый чайный сервиз с причудливым рисунком, статуэтки — до чего же всё это однообразно. Этот пароход действительно славится своей невероятной роскошью, с чем невозможно не согласиться, но Юнги, видавший это всё великолепие далеко не один раз, должного восторга не показывает. Может, потому что этого самого восторга попросту не испытывает. А может, это всё потому, что его мысли сейчас заняты чем-то абсолютно другим — чем-то, что не даёт покоя ни на минуту в последнее время, заставляя прокручивать в голове всё вновь и вновь, отматывать, словно на киноплёнке, возвращаясь во времени к истокам и будто бы начиная с самого начала. Однако Юнги самым, что ни на есть, бесстыдным образом соврёт, если скажет, что ему это надоело. Он ловит себя на такой странной мысли уже в который раз лишь за последний час, удивляясь всё больше и больше. Но он не уверен, что хочет останавливаться, даже если происходящее его совсем немного, но всё-таки тревожит. Это можно сравнить со сном, в котором перед тобой лежит неведомая шкатулка, которая манит всем своим нутром и будто бы просит о том, чтобы все её секреты были разгаданы. Эта шкатулка влечёт своей непостижимой тайной так сильно, но вместе с тем и пугает до мурашек по всему телу. Открыть или не рисковать? В такие моменты ты теряешься, путаешься в своих мыслях, не в силах разобраться в том, что происходит. Юнги не может понять, есть ли у него мурашки, но лёгкую дрожь он всё же почувствовать способен. И от этого, мягко говоря, не по себе. Мин шумно выдыхает, проводя ладонью по взъерошенным, торчащим во все стороны волосам привычным жестом, тщетно пытаясь их пригладить. Прикрывает веки, непонятно на что надеясь: на то, что эти мысли уйдут из его головы, или окончательно захватят разум? Юнги сам не разобрался, если честно. Однако одно он может понять точно: в ночной тьме перед ним сейчас стоит тонкий, почти прозрачный и прекрасный в своей невесомости, даже изящности силуэт, приковывающий всё внимание. Его хочется сохранить в памяти навсегда и смотреть, изучать, любоваться. Лишь ему одному. Больше никто не имеет права видеть это произведение искусства, автором которого является он сам. И непонятно совсем — комедия это или трагедия. Жанры нещадно спутались, вот только ему и не до этого сейчас. Юнги зажмуривает глаза чуть крепче в попытках продлить этот удивительный момент, позволив воображению дальше рисовать образ, от которого слегка перехватывает дыхание. Силуэт тянет к нему свои тонкие, словно изнутри подсвеченные мягким, нежным сиянием запястья. Юнги резко открывает глаза и трясёт головой, выходя из этого непонятного, сладкого оцепенения, сковывающего тело невидимыми, но очень даже ощутимыми цепями. Напольные часы показывают половину второго, когда он решается выйти из каюты, лишь бы отвлечься от странного образа, вызвавшего это наваждение. Признаваться совсем не хочется, но эта загадка, которую он пока что держит в тайне, штурмует его мозг в последнее время всё чаще и чаще. Ещё немного, и он поднимет белый флаг. Юнги тотчас корит себя за эту мысль. Кто он такой, чтобы сдаваться без боя? К тому моменту, когда он выходит на палубу, музыканты играют еле слышно что-то более спокойное и расслабляющее, и Юнги, вдыхая солёный запах океана и подставляя лицо под прохладный, освежающий ветер, облокачивается о борт корабля локтями и устремляет взгляд вверх, к тёмному небу. Погода ясная, поэтому оно усыпано бесчисленным множеством звёзд, ярких и не очень. Они мерцают, переливаются и сверкают подобно самым драгоценным камням, каждый из которых стоит баснословную сумму, далеко не каждому по карману, отнюдь. Но главное отличие заключается в том, что камней таких у Юнги в коллекции полно — увлекался когда-то, а вот подобной звезды — ни одной. В руках у него бокал из чистого хрусталя, наполовину наполненный пузырящимся шампанским, в голове полная путаница, напоминающая его собственный письменный стол, как всегда заваленный бумагой — даже свободного места нет. У Юнги бесконечно много идей, мешающихся друг с другом и образующих всё новые и новые, и к подобному беспорядку даже в мыслях он привык уже очень давно, но в этот раз чувствуется что-то другое, незнакомое и оттого притягивающее лишь сильнее. Юнги одновременно ненавидит и обожает в тайне это непонятное чувство. Пальцы сжимают железное ограждение крепче, кожу от прикосновения неожиданно приятно холодит. Он снова всматривается в небо, ища глазами ту самую яркую звезду. Путеводную. Делает небольшой глоток шампанского, пытаясь вернуть былое расслабленное состояние. Ему нужно успокоиться. Сделать глубокий вдох и затем неспешно выдохнуть, хотя бы на пару мгновений забыть обо всём и прочувствовать в полной мере всю ту атмосферу, которая его окружает, пока он, обдуваемый прохладным, ласкающим лицо ветром, стоит почти на самом краю, вдыхая запах свободы. Пропускает эту самую свободу через себя и наконец-таки начинает её чувствовать полной грудью. Остаётся только прикрыть веки и улыбнуться, что он и делает. Идеально. — Не желаете составить даме компанию? Вот же чёрт. Мин тут же неохотно приоткрывает один глаз, ища источник звука, который так беспардонно потревожил его покой. С другой стороны палубы стоит уже вовсе не молодая женщина в немного вульгарном платье из дорогого красного шелка, что немного колышется от ветра, несмотря на тяжесть ткани. Она, вероятно, держит в руке бокал с чем-то явно более крепким, чем простое игристое. Если предположить, ссылаясь на внешний вид дамы, то там вполне может оказаться вино откуда-нибудь из Прованса. Не спрашивайте, откуда он знает. Его чуть потрескавшиеся губы трогает улыбка, когда он замечает на безымянном пальце женщины отдающее блеском в ночи обручальное кольцо. — Мадам, боюсь вас огорчать, но Вашему мужу это может не понравиться. Юнги знает, что он безупречен. Хотя бы по той причине, что он всегда вежлив, глядя даме в зеркальные глаза, а не в её глубокое декольте во время светских разговоров. — Бросьте, мистер Мин, вы слишком загоняете себя в рамки. Отлично, у него снова не получилось остаться незамеченным. Хотя, раз уж на то пошло, он даже и не пытался скрыть свою личность. — Я считаю, вы подобрали неверную формулировку. Я бы сказал, просто имею честь и достоинство. «Которые сейчас почему-то теряют свою важность» остаётся не высказанным, но на языке вертится и норовит сорваться. А ведь действительно — эти понятия сейчас на вес золота. Юнги находит невероятно забавным наблюдать за людьми, и каждый почему-то считает себя особенным, другим. Не таким как все. Тем, кому будет позволено больше, чем остальным. В стремлении достичь чего-либо человек порой совершает непростительные ошибки. Например, бросает своё достоинство под ноги, спокойно позволяя каждому желающему растоптать его, уничтожив и превратив в жалкую пыль. Женщина, пытаясь не растерять своего обаяния, абсолютно фальшиво смеётся. Это, наверное, должно было выглядеть очаровательно. — Не сочтите за дерзость, но вы говорите неимоверную ерунду, мистер Мин. Он на это лишь хмыкает. Кто бы мог подумать, что ей удастся понять смысл его слов. Если бы она смогла это сделать, Юнги бы даже заинтересовался в ней, наверное. Вот только он не обещает никогда и ничего. И, тем более, никому. Она делает в его сторону первый, нарочито медленный и вкрадчивый шаг, заметно покачивая бёдрами, и Юнги спешит ответить простое и однообразное: — Не сочту. Женщина, кажется, принимает эти слова за какое-то ей одной известное согласие, и вскоре Юнги может увидеть её смазанную красную помаду вблизи, прямо перед собой. Щёку опаляет чужое сбитое, пьяное дыхание, руки окольцовывают его шею, притягивая ближе к себе. Юнги знает, что должно последовать после этого. Но он не глупец, и учавствовать в таких играх ему не претит. Люди смешные. Они словно раскрытые книги, все до одной примитивные и схожие, оттого ещё на первых страницах становящиеся неинтересными и скучными в своих однотипных действиях, которые предугадать — проще простого. Губами приближается к уху, чуть насмешливо шепчет: «Доброй ночи, мадам» и отстраняется, уходя с палубы прочь, не оборачиваясь больше ни разу. Он чувствует, как спину яростно прожигают чужие глаза, будто бы пытаясь пригвоздить к месту и остановить. Должно быть, это та самая путеводная звезда не хочет его упускать из поля зрения. Юнги хмыкает этой глупой мысли и напевает тихонько песенку, которую играли музыканты на палубе, вплоть до момента, пока всё-таки не закрывает глаза, сморённый очередным пролетевшим днём.* * *
Милан ожидаемо встречает его по-летнему тёплой погодой и всё ещё согревающим солнцем, не без ветра, однако. Юнги считает, что отметка на термометре вполне могла бы достичь семидесяти градусов по Фаренгейту. Удивительно, учитывая, что буквально пару дней назад он ходил по дождливому Лондону, шурша пожелтевшими и сопревшими листьями под ногами, а сейчас, стоя прямо в центре порта, куда причалило судно около получаса назад, снимает пальто, оставаясь в одной лишь белой и слегка помятой рубашке, рукава которой даже приходится закатать. Юнги чувствует подступающий пот. Мин подзывает свободное такси, и вот, уже спустя пару мгновений сидит внутри нового автомобиля, представленного в Итальянском люксовом автосалоне совершенно недавно. Он диктует адрес и откидывается на спинку сидения, массируя виски. В голове по-прежнему мыслей не убавилось, а одна, особенно яркая, покоя не даёт ни на момент. Он, на самом деле, даже привык к постоянному присутствию этого странного образа, который вырисовывается всё чётче и ярче его разбушевавшимся подсознанием. Голова немного кружится, но обращать на это внимание — себе дороже. Глядит сквозь стёкла на быстро проносящиеся мимо здания. Он знает каждое, знает даже самые потаённые места, и сердце от этого приятно щемит. Этот город ему нравится определённо со всеми его минусами и плюсами, которые он привык видеть во всём без исключения благодаря специфике работы. Но если любить, то только принимая и негативные стороны тоже, а не пытаясь их отрицать. — Приехали, сеньор. — голос водителя вырывает из раздумий и заставляет очнуться, обнаружив, что машина уже остановилась. Юнги расплачивается и, благодаря водителя, выходит из автомобиля, слегка хлопнув дверью напоследок. Перед ним невысокий многоквартирный жилой дом, находящийся в элитном районе города. Стоит, наверное, умолчать о том, что им принадлежит здесь целый этаж. Юнги поднимается по винтовой закрученной лестнице, пытаясь отдышаться. Рубашка неприятнейшим образом липнет ко взмокшей спине, лишь добавляя дискомфорта и усугубляя ситуацию. Лифт он, почему-то, как всегда игнорирует. Чон над этим никогда не упускает возможности посмеяться в лишний раз. Он понимает, что входная дверь в квартиру открыта в тот момент, когда уже хочет достать ключ. Толкает дверь не без волнения, хотя прекрасно знает, что это очень даже в духе друга. Несмотря на тёплую погоду, по просторным апартаментам гуляет сквозняк, и он запоздало осознаёт, что все окна распахнуты настежь. — Я вот одного понять не могу, какого чёрта ты снова устраиваешь тут ветряную мельницу? — говорит совсем без раздражения в голосе. Ему ожидаемо никто не отвечает — Юнги приходится закрыть все окна в одиночку и пройтись по всей квартире в поисках одного упёртого барана, что стоит на балконе с голым торсом и в одних лишь свободных штанах из вельвета, держащихся на узких бёдрах на одном лишь добром слове. Он глядит с неприкрытым интересом на то, как реставрируют оперный театр La Scala, вид на который отсюда открывается ну просто великолепный. — Ты знал, что во время последней постановки прямо на сцену обрушилась колонна, придавив собой главного певца? Он задаёт вопрос будто бы риторически, не особо надеясь услышать что-нибудь в ответ, стоя при этом всё ещё спиной к Юнги. Тот, закатывая глаза, прислоняется к косяку двери, что отделяет гостиную от балкона. — Слышал. Кажется, он сейчас в госпитале в тяжёлом состоянии. Хосок поворачивается к нему с хитрой улыбкой и пытается поймать взгляд: Юнги же заостряет всё свое внимание на пустом стакане с коньяком в его руках, что может выпасть в любой момент. Гадает, что за повод. — Многое вы пропустили в своём этом Лондоне, мистер Мин. — Юнги кривится в ответ. Непривычно и даже смешно слышать от Хосока такое, особенно, учитывая тот факт, что он англичан терпеть не может от слова совсем, как и все эти формальные обращения. — К слову, он скончался прошлым днём. На протяжении пары минут, пока они молчат, Юнги подходит к Хосоку, вставая рядом. С этажа выше слышится ругань соседей, не скупящихся на самые грязные оскорбления. Это у шумных итальянцев в крови, должно быть. Их крики звенят и отдаются ноющей болью у Юнги в голове, пока он смотрит на то, как рабочие в пыльной форме огораживают со всех сторон здание театра, построенного в стиле неоклассицизма. La Scala на самом деле невероятный. Разрушенный почти полностью в годы войны, но восстановленный снова, будто дающий хрупкую немую надежду на то, что всё однажды наладится. Это именно тот случай, когда за простым, даже неприметным с какой-то стороны фасадом здания скрывается необычайная роскошь, словно нарочно спрятанная от глаз случайных прохожих. Юнги часто бывает там, когда появляется свободное время, и он помнит себя в недавнем прошлом, тогда ещё восхищавшегося внутренним убранством, что пропитано насквозь величием — кресла обиты бархатом, стены покрыты позолотой, зеркала, в которых отражается ярко освещённая сцена. В таких местах к нему раньше всегда приходило вдохновение. А ещё обязательно приходили небезызвестные люди: в число постоянной публики включены знатные итальянские семьи, мировые знаменитости, бизнесмены и политики. Сборище аристократов, которым ничего не стоит отдать за входной билет двести с лишним евро после кризиса, погремевшего на всю Европу, и пощеголять в своих фраках с иголочки и роскошных откровенных платьях в пол, пока весь остальной мир тонет в бедности и пытается справиться с послевоенным упадком. Несомненно, однажды и этих богачей настигнет бедствие: банкротство, потеря акций, конец сверкающей в свете софитов карьеры. Но это всё будет лишь однажды, а жизнь, как известно, слишком коротка, чтобы думать о том, что будет завтра. Пока есть деньги, они швыряют их налево и направо, не задумываясь ни о чём конкретном и считая себя королями этого мира. Юнги, признаться, даже несколько восхищён. Но отвращение, всё же, пересиливает. Когда-то он познакомился в этом театре с одним весьма интересным человеком, после чего дал ему со всей силы в лицо кулаком на антракте. Драку они тогда закатили знатную. Сейчас же этот человек стоит рядом, а предзакатные розоватые лучи солнца отплясывают тени на стенах здания театра — Юнги находит это безумно красивым. — Это поразительно. Умереть от дела, приносящего удовольствие и умиротворение. От того, что заставляет чувствовать и жить. Мин закрывает глаза, мысленно соглашаясь. Действительно, поразительно. Но если бы у него был выбор, он бы умер так и больше никак, и почему-то сейчас это кажется ему самым правильным вариантом из всевозможных. — Объясни, на кой ты открыл все окна нараспашку, а теперь стоишь тут почти ни в чём, размышляя о всяком, как тот самый философ, книгу которого ты сам недавно бросил в огонь, назвав глупым чтивом? Хосок громко смеётся, запрокидывая голову и заглушая на короткий период истеричные вопли соседей, но быстро приходит в себя: — Начнём с того, что я ненавижу философию. Продолжим тем, что какого чёрта тебя вообще заботит мой внешний вид? Если возбуждает, — подмигивает хитро, — то так и скажи. Юнги закатывает глаза без какого-либо раздражения. Поганец. — А вообще, сначала объясни, зачем тебе понадобилось так срочно вернуться и оставить там то дебильное тайное сборище помешанных фанатиков. — продолжает Хосок, как ни в чём не бывало. Юнги хмыкает при упоминании Лондонского клуба. Название ему они так и не придумали, но вариант, предложенный Чоном, ему всё-таки нравится. — Они о тебе спрашивали, между прочим. Кажется, во время прошлого визита ты их сильно заинтересовал. Хосок грязно выругивается на итальянском: так уж получатся — когда живешь в стране большую часть своей жизни, неосознанно начинаешь привыкать к языку, традициям и обычаям, перенимая их. Юнги это прекрасно понимает. Он сам через это проходил. — А ты что? — Как и всегда, прикрыл вашу задницу, сеньор Чон. Улыбаются, глядя друг на друга. — И правильно. Терпеть не могу Ким Намджуна и его приспешников. Юнги предпочитает тактично промолчать и не подливать масла в огонь. Хосок, к этому моменту уже полностью опустошивший бутылку коньяка, напоминает о разговоре: — Ну, так почему ты вернулся так рано? — Появились дела поважнее. — Даже так? — в голосе ни намёка на удивление, но Юнги научился и Хосока читать, со временем конечно. Вот только оттого тот не становится скучным, вопреки всем ожиданиям Мина. Возможно, потому что Хосок, в свою очередь, видит насквозь Юнги точно так же. Это игра на равных. — Даже так. — В таком случае, мне будет очень интересно послушать про эти твои важные дела, ради которых пришлось проснуться в шесть утра в воскресенье. Когда Юнги посмеивается и тянет шатающегося Хосока за руку в комнату, солнце скрывается в тени стремительно редеющих с каждым днём деревьев и заходит за горизонт, окончательно пропадая из виду.* * *
— Рассказывай, я весь во внимании. Вальяжно развалившийся на кресле-кушетке Хосок говорит это, едва шевеля языком, и Юнги, глядя на него, сомневается в своём принятом ранее решении поведать о том, что сейчас волнует его так сильно — до сбитого дыхания и дрожи по ночам. Он молчит пару минут, собираясь духом и всё ещё раздумывая о том, стоит ли начинать этот разговор сейчас. Хосок спокойно наблюдает за тем, как Мин достаёт из пачки одну сигарету, зажимая её фильтр между потрескавшимися губами, а потом подносит зажигалку и щёлкает ей. — Всё ещё куришь? Юнги хмыкает. — Как видишь. Какие-то пару моментов между ними царит молчание, и за это время Юнги успевает сделать первую глубокую затяжку. В итоге Хосок всё-таки продолжает задумчиво, будто ни к кому конкретному не обращаясь: — Осень — время бросать вредные привычки. Юнги громко фыркает и эти слова показательно игнорирует, поворачиваясь к Чону спиной. Затягивается ещё и ещё, выпускает дым кольцами в открытое окно, глядя на сгущающиеся сумерки и слушая размеренное гудение проезжающих мимо автомобилей. Ему требуется пара минут, чтобы собраться с мыслями и понять, с чего лучше начать. И когда он всё же решается, понимая, что ждать больше нельзя, и поворачивается к Чону, то видит лишь потухший огонь в его обычно ярких, живых глазах насыщенного цвета тёмного шоколада. Хосок ловит его взгляд и вымученно улыбается во все тридцать два: Юнги видит, как стремительно крошится на мелкие кусочки его маска самообладания и вечного контроля над собой. Пора бы давно запомнить: у каждого человека полно скелетов в шкафу. Особенно у того, чья улыбка способна светить даже ярче солнца. Даже если сейчас она перекошенная и нисколько не радостная. — Я больше не могу так. Юнги всматривается в его лицо и замечает, как блестят слёзы в уголках глаз. Отмечает и трясущиеся руки, с силой стиснувшие мягкую обивку кушетки. А вот попыток скрыть своё состояние и успокоиться он не видит совершенно, как не приглядывайся. Это ужасает. Его сердце начинает биться быстрее в несколько раз, когда он понимает, что сегодня за день. Его сердце мучительно ноет, потому что эту боль — душевную, он не может убрать никак. Это не по его силам, как бы сильно он ни желал обратного. Это у Юнги в крови: с самого детства он отчаянно хочет переложить хотя бы незначительную каплю чужой боли на себя, чтобы облегчить эту ношу, но как бы он ни старался, здесь он действительно бессилен. Здесь не помогут никакие лекарства — нужен человек. И Юнги совсем не тот человек, который смог бы снять чужие мучения одним своим лечебным прикосновением. Но всё же, он может кое-что. Он может быть рядом. Юнги докуривает сигарету и выкидывает её прямо в окно, так и не потушив, а потом садится рядом, придерживая друга за плечи и чувствуя, как они начинают трястись в приступе зарождающейся истерики. Он видит, как Хосок часто-часто моргает, не позволяя крупным солёным каплям скатиться по щекам. Чон пытается сделать вдох, но из горла рвётся только задушенный хрип. Это чертовски больно, но Юнги не может больше видеть его страдания. Он продолжает успокаивающе поглаживать Чона по спине одной рукой, пока свободной снова достает ещё две сигареты из пачки. Молча протягивает одну Хосоку, чувствуя, как тот утихает. Чон пару секунд колеблется, словно раздумывая и взвешивая все за и против, но в конечном итоге сдаётся. Срывается в который раз. Юнги на душе становится тоскливо, но он улыбается самыми уголками губ и цитирует, растягивая слова и обращая взгляд к потемневшему небу. — Смысл истинной дружбы в том, что радость она удваивает, а страдание делит пополам. Подносит зажигалку вновь сначала к хосоковым, а потом уже и к своим губам. Пара глубоких затяжек — они пропускают никотин через себя, а после одновременно выпускают дым, размышляя каждый о своём. Хосок с непривычки после долгого перерыва всё же закашливается: его сухой надрывный хрип ещё какое-то время отдаётся эхом в голове Юнги, а после в удивлении поворачивается к нему. — Джозеф Аддисон? — Он самый. — С каких это пор мой друг стал так интересоваться самыми истоками Эпохи Просвещения? — С тех самых, когда заметил, что вот уже который год восьмого сентября мой друг устраивает Всемирный потоп. Ну или стену плача. Называй как хочешь. Они молчат пару минут снова. Юнги скуривает уже вторую сигарету подряд, и да, может быть, где-то на подкорке сознания у него мелькает мысль о том, что пора действительно завязывать. Но он подумает об этом позже. — Ну а вообще, я интересовался на днях. Стало интересно, чьи слова ты цитировал, пока рисовал его портрет. Хосок несильно толкает его в плечо и улыбается, утирая слёзы тыльной стороной ладони. — Ты, кажется, не это собрался со мной обсуждать. Мин растягивает губы в довольной ответной ухмылке, глядя на то, как друг приходит в норму. — Верно. — Ну так ты расскажешь или нет? Юнги тут же бросает взгляд на свою дорожную сумку, прикидывая мысленно, сколько времени ему потребуется для того, чтобы выложить абсолютно всё. — Расскажу.