Подлинная имитация

Все счастливы. Это похоже на типичную счастливую концовку, где принц целует принцессу, они уезжают в закат, оставляя прошлое и злого гремлина в старом доме. Проблема оставалась только одна — главной героиней этой истории была Кенма, но и между тем ее ролью была — роль гремлина. И этому гремлину доверял принц. Хуже всего этого было лишь то, что они оба — включая Тсукишиму — были ей благодарны. Сморщенное лицо Кенмы в тот момент безумно насмешило Куроо, когда Тсукишима с пониманием посмотрел на девушку, и вот это понимание от очкастого было самым худшим; это понимание хотелось сжечь, больше его никогда не видеть, не слышать — не знать о его существовании. Но оно было и уже осталось в памяти, запечатлевшись на сетчатке глаз. И с этим ничего не сделать — принять и простить, забить до смерти и свернуться калачиком, хороня эмоции глубоко в душе, не давая вырваться наружу, дабы ничего не разрушить. Ночи становятся длиннее, матчи в играх — вдруг сложнее. Проигрыши учащаются, увеличивается и душевная пустота, пожирающая одиночеством глубины разума, которые не подчинялись в последствии, посылая хозяйку куда подальше — туда, где хвойные иглы были нереальностью, а лето — разрушенными песочными дворцами скрывало осколки, края которых давно затупились, потому и боль каждый раз, давя на старые раны, была сильнее в несколько раз: она почти привыкла. Дайте ей немного времени, оставьте в покое, одиночестве уже родном. Четыре стены комнаты становятся узкой тюрьмой, беспощадным пространством, лишающим последней радости — и Кенма упивается этим, ей дают упиваться собственной никчемностью, дарят свободу — такую необычную, такую, какой не было год назад, до того матча с Карасуно. Козуме больше не вытаскивали в золотистые поля, не дергали кончики волос, не говорили, что ее лицо — это живописная картина из эмоций. Эмоций, которые мог разглядеть только один человек в этом мире, один-единственный Куроо. Он считал их на пальцах, описывал гаммы и тоны, смеялся над смешной гримасой. Был. Был рядом с Кенмой, подбадривал, находился. А сейчас его нет. Карета укатила, бросила пыль в лицо, заставив ее глотать и давиться — больно, сильно больно. Обезболивающее, может, кто даст? Тишина была ответом, а широкая улыбка и громкий смех — реакцией. Она смеется громко и нещадно, до жжения в горле и легких, царапает едва отросшими ногтями кожу, давится слюной, стирает слезы с щек и смеется, шепчет: «Глупая. Какая ты глупая». «Как ты могла на что-то надеяться?» — этот глупый вопрос столько раз раздавался в голове, сколько и ответ не находился. Наверное, так бывает со всеми, кто хоть раз влюблялся безнадежно — так, чтобы шипы рвали сердце, издевались над ним, оставляя лишь кровавое месиво и неуловимый пульс, гаснущий с каждой секундой, ослабевая. А потом они оба приходят к ней на порог. Куроо — улыбается. Он в принципе часто улыбается, кидает довольные усмешки, словно познал дзен. Тсукишима ничем не меняется, разве что в глазах тепло искрится, когда он на Куроо смотрит, а пара засосов на шее темными пятнами мозолят глаза Козуме, отчего головная боль после бессонных ночей дает о себе знать дрелью в висках. — Что случилось? — Она не хотела, чтобы голос звучал так недовольно, но спишем все на недостаток сна. — Я, Тсукки и мой отец, — он получает локтем в бок от Тсукки и морщится, исправляясь, — мой папа. Мы едем на пикник завтра. Ты сможешь приглядеть за Широ? Она вспоминает белый пушистый комок счастья и наконец-то подобие бледной тени улыбки очерчивает тонкие губы, ощущается это очень непривычно и даже больно — сухая кожа губ трескается, она нервно облизывается и смотрит с прищуром на пару. — А что мне за это будет? — Моя с Тсукки любовь и благодарность, конечно! — С кошачьей улыбкой выдает. Кенме хочется прибить Куроо на месте, Тсукки рядом, кажется, сразу смекает и опять локтем бьет под дых, отчего Тетсуро сгибается вперед, издавая звуки боли. Кенма почти наслаждается этим — чужая боль, особенно друга детства, выдавливает из нее садиста, который прятался под мазохистом весь период страданий. Посидеть с Широ кажется неплохой идеей — в конце концов, этот кот был ее отрадой во все времена, а проследить за ним в обычное время не составляло труда. Одно лишь раздражает — причина, по которой о ней резко вспомнили. Может, Широ, как и она, чувствует себя ненужным хозяину? — Я согласна. — А ты говорил, она не согласится! — Фырчит на Тсукки Куроо, и в тот же момент крепко обнимает девушку. — Спасибо, Кенма. Она умирает. В этот момент, чувствуя широкие ладони на спине, горячее тепло чужого крепкого тела, запах — этот запах, преследующий ее в кошмарах и воспоминаниях; легкий запах пота и хвои. Слабыми пальцами сжимает толстовку, цепляется за нее и жмурится, обнимая ответно. Этому мигу долго длиться не суждено — прерывается слишком быстро, Куроо отходит от нее, берет Кея за руку и прощается, вновь благодаря. «Вот бы он запнулся. И упал» — думает она, сжимает челюсть и провожает взглядом. Никто не падает, они доходят до дома Тетсуро в целости и сохранности, не зовут ее — видимо, желают оставить друг на друге новые следы, пометки, которые, как сегодня, останутся в памяти и станут причиной новых слез ночью — если они, конечно, остались. Удивительно много вмещает в себе жидкости человеческое тело — маленький океан, в котором даже утопиться нельзя. Ненормально все это. Следующий день наступает песком в глазах и спокойствием в душе. Если только за «спокойствие» принято считать душевную пустоту и отсутствие эмоций — тогда да, она абсолютно спокойна и в порядке. — Он любит убегать. — Говорит Куроо. Она кивает — знает. Много раз они вместе искали Широ, много раз находили всего в грязи и побоях — белая шерсть не скрывала ни одно пятно, показывала все скрытое и не только. — Смотри за ним. Кенма, пожалуйста, не заиграйся в игры. Второй кивок — все будет хорошо. Ничего плохого не произойдет, никто не пострадает. — Я корм его оставил на столе. Покормишь вечером, если раньше не приедем. Будет просить раньше времени — не верь ему! Он тот еще обманщик. Она кладет на плечо Куроо ладонь и старается ободряюще улыбнуться, но выходит кривая улыбка, перекрытая огромными темными пятнами под глазами и усталостью в глазах. Тетсуро, словно впервые ее увидев, смотрит с беспокойством, замечая следы отрицательных эмоций. Опухший нос, отекшее лицо, красные пятна на лице, на фоне которых бледная кожа кажется серой. — Все в по-, — он не успевает договорить, как Куроо-сан выходит из машины, зовя его и Тсукишиму. Он морщит нос, а Козуме отпускает его плечо, ощущая легкое разочарование — обидно. Она не услышала продолжение того, что хотел сказать Тетсуро, она не получила его внимание, отчего горечь во рту разлилась, парализуя, подобно яду. — Все будет хорошо, Куро. Не переживай. — Я переживаю. За Широ. И тебя. Поговорим потом? Его старый, такой родной проницательный взгляд проникает слишком глубоко — и она опять кивает, в третий раз за день. — Как скажешь. Любые слова принять будет готова. Осуждение? Она прекрасно справляется и сама. Осудить Кенму больше сможет только мать, но та сейчас на работе, где-то в суматохе, что стала повседневностью. Ненависть, презрение? Хорошо. Пусть будет так. Она заслужила, еще давно, как только начала испытывать к Тетсуро нечто большее, нежели чувства, свойственные дружбе. Эти чувства давно стали главной ошибкой жизни, которые хотелось уничтожить, размазать об стенку — и при этом сохранить, спрятать в ларце и закопать где-нибудь далеко, там, где никто, кроме нее самой не найдет. Она — самая большая эгоистка. Проведенное время за игрой теряется: у нее впервые за неделю выходит нормально выйти в первые ряды онлайн матча, битва выходит яростной и не на шутку интересной. Она увлекается, завлекается в виртуальный, выдуманный мир, где нет проблем, чувств и попыток понять, что она делает не так и почему все происходит на зло ей. Она увлекается и не замечает, как пушистый белый комок выбегает через открытое окно, исчезает в кустах цветов матери, бежит через дорогу и исчезает. Завершив матч, девушка поднимается с дивана, берет стакан воды, чтобы выпить, и случайно натыкается взглядом на кошачью моську, что была нарисована на упаковке корма — и застывает ледяной статуей. Широ. Бежит по дому, обыскивает все дыры, внутренности диванов, под кроватями — его нигде нет. Пропал, потерялся, исчез куда-то. Она задыхается, хочет заплакать, зарыдать, но ни одна эмоция не вырывается, молчание нарастает, а сердце останавливается в тот миг, когда слышит, как по тротуару проезжают колеса машины, останавливаются возле дома Тетсуро. Двери хлопают, слышатся веселые голоса, кто-то, вроде как, удачно пошутил — она даже смех Тсукишимы слышит. Медленными шагами подходит к двери, в невозможности выдержать напряжение, касается дверной ручки и ждет. Ждать приходится недолго — Куроо оказывается рядом в течение десяти минут, шоркает подошвой обуви по ковру и заносит сжатый кулак, чтобы постучать — она открывает дверь тут же. Его широкая улыбка, кажущая такой радостной и теплой, будет преследовать Козуме до конца жизни. — Широ сбежал. — Одними губами бормочет, глядя ему в глаза пусто. Как мало нужно времени человеку, чтобы превратить его радость в непонимание, а непонимание — в страх. — Ты же должна была следить… Играла? Треклятый кивок. — Черт, Кенма! Он убегает. Она срывается за ним. Они рыскают по округе, заглядывают под каждый куст, пытаются найти, отыскать белый комок радости и любви, позже к ним подключается и Кей — поиски затягиваются на целый час, прежде чем выйти к обочине дороги соседней улицы и замереть, заметив среди зеленой травы что-то недвижимое. Кенма не хочет смотреть. Она отводит взгляд, задыхается — видит на дороге лужицу крови. Губы жгутся от боли: она кусает их до колкости, до ощущения железа во рту. Куроо идет медленно к белоснежному, запятнанному кровью и грязью, падает перед ним на колени и молчит. Кей смотрит на Козуме и качает головой — огромная волна вины захлестывает, боли за Широ, за то, что он. За то, что он умер. Тишина от Куроо идет угрожающими волнами, он берет крохотное тельце кота к себе на руки и прижимает к груди, лапки и голова неестественно повернуты, уже только по этому можно было сказать, что Широ сбила машина. — Он почти остыл. — Голос Куроо прорывается вперед хриплыми нотами, он едва сдерживает себя от того, чтобы не заплакать. — Не дышит. Совсем. За то, что он умер недавно, а Кенме не хватило совсем немного, чтобы уберечь Куроо от главной боли. Его снова оставили, дорогое живое существо бросило его, как когда-то бросили Тетсуро мать со старшей сестрой — он, судя по сгорбленной спине и прикрытым глазам, опять чувствует себя брошенным ребенком. Только сейчас — сейчас боль сильнее. Она виновата. Она не проследила. Она не уберегла. Поэтому Козуме не удивляется, когда слышит: — Я не хочу тебя видеть. Кей хочет что-то сказать, возразить. — Нет. Я не хочу ее видеть. — Его голос непреклонен. — Если бы она… — Он смотрит впритык, встает с травы, не отпуская Широ. — Если бы ты. Если бы ты проследила… Он бы не умер. Его бы не сбили… — Куро, я… — Он бы не оставил меня, Кенма. Ты говорила, что все. Что все будет хорошо. Она открывает рот и закрывает, отворачивается от него, чтобы проморгаться — почему-то зрение резко стало мутным, все поблекло, слилось. Капли соленой жидкости падают вниз, катятся по холодной коже, не желают прекращаться. Козуме растерянно мажет ладонями по щекам, пытается их утереть, но становится лишь хуже. — Я поняла. И уходит. Она уходит, оставляет Куроо с его болью, с его Тсукишимой, с его погибшим котом. Им будет лучше без меня — думает. Без причины всех проблем, без той, кто заставил мучиться, биться отчаянно сердце, осознавая потерю. Она уходит — нет, бежит, спотыкается о корни деревьев, падает пару раз, разбивая коленки в кровь, добегает до дома, запирается в комнате, прячась под одеялом, и время замирает. Оно тянется мучительно медленно: дни пролетают или тонут в болоте. Не может понять и разобраться, да и не хочет — зачем? Это бессмысленно. Так же бессмысленно, как и ее жизнь, ее попытки достичь хоть чего-то стоящего, хоть чего-то, что порадовало бы, дало почувствовать себя нужной, ощутить те толики внимания, которых всегда недоставало. А потом они оба приходят на порог ее дома. Она не слышит и не видит этого. Только мама стучится в комнату, оповещая об этом. Вздрагивает — и не верит. Жгучий стыд и вина пронзают, когда они входят в ее комнату. Ей плевать на то, что стол забит кружками, из которых она пила все, что только могла, кровать разворошена, вещи из неприкрытого шкафа торчат, а она сама представляет жалкое зрелище с осунувшим лицом и непричесанными волосами. Она по лицу Куроо уже понимает, что разговор будет неприятным. — Козуме. — Он никогда не называл Кенму по имени. — Я пришел поговорить с тобой насчет… Всего. Она издает мычание, неопределенно ведет лицом в сторону стульев, говорит, мол, садитесь. Они садятся, когда Куроо со стульев убирает вещи, аккуратно те кладя на ее кровать. Ей хочется саркастически хмыкнуть, сказать что-то язвительное насчет того, почему он пришел не один, но молчит. — Благодаря Тсукки, мне было легче пережить все это и обдумать. — Словно отвечая на ее мысленные язвы, он продолжает. — Я не хотел тебя видеть. И, если честно, все еще не хочу. Я тебя… Ненавидел и винил во всем. Понуро опустив голову, девушка укутывается одеялом крепче. Не хочет смотреть на него, не хочет видеть — он ее ненавидел. И это, оказывается, еще больнее. Она думала, что больнее не бывает, но, когда твои самые страшные мысли подтверждаются словами лучшего друга, который по совместительству еще является любовью — оказывается, мысли о том, чтобы выпасть с окна являют собой логичное решение всех проблем. — Я не ненавижу тебя по-настоящему. Но… — Он смотрит на нее с таким непониманием: кажется, ему самому тяжело говорить о таком, он сам не хочет говорить это, а решение, которое он вынес, больно бьет. — Но для меня то, что ты не уследила за Широ, когда я тебя просил и предупреждал обо всем. Для меня это — это предательство, Козуме. Я не могу больше с тобой нормально общаться. Я думаю, нам стоит порвать с дружбой. Что? Она слышит то, что он говорит по-настоящему? Она смотрит на него с неверием. Смотрит в лицо парня, на его темные волосы и глаза. Не знает, что сказать. Не хочет думать. Не хочет чувствовать. Пропасть, зарыться под одеялом, исчезнуть-исчезнуть-исчезнуть. Ощущает чужую руку на своей ладони — крупно вздрагивает, смотрит испуганным зверьком на Кея. Он шепчет ей одними губами: «я тебя понимаю». Ни черта ты не понимаешь. Говорит: — Тебе тяжело. Да что ты говоришь? — Но тут ничего не сделаешь. Сделаешь. Исчезни. Пропади. — Я понимаю. — Вместо всего это говорит. — Хорошо. Я тебя поняла, Куроо. — И едва слышно заканчивает. — А теперь уходите. Они переглядываются, но уходят — так же молча, как разбивается ее сердце. Это так смешно. Очень смешно, когда твои страхи становятся явью, а ты остаешься одна в комнате, одна в своей жизни, одна, без всех. Козуме действительно бросают все. И ей ничего не остается, кроме как лежать в опустошающем ее сознание болоте из чувств, смотреть в потолок и тонуть в нем.