Возвращаться домой вечером, а потом залипать в кассетах, слушать плеер и пить вино, развалившись на диване — теперь пустая трата времени. С недавнего времени я занимаю себя небольшой прогулкой вдоль детской площадки, на которой, кажется, с каждым днем пасется все больше и больше детей. Я ненавижу детей и не вижу в семье никакого смысла. Мне наскучили однообразные будни, а дети настолько непредсказуемые существа, что точно не дадут соскучиться.
Центральный парк, который располагается на острове Манхэттен — огромен. Одно из популярных мест отдыха в Нью-Йорке. Я прохожу мимо какой-то старой карги, читающей газету. В руках у нее свежий, только испеченный хлеб, запах которого доходит и до меня. Она крошит его трухлявыми пальцами и кидает в толпу прожорливых и наглых голубей. Девушка, бегущая трусцой, обгоняет меня. Незаметно киваю, мысленно подмечая, что ей не помешало бы подкачать задницу, потому что со спины она похожа на тощего мужика. Слева от меня жирный мужик в дряблой футболке, пропитанной потом, кидает тарелку длинноухой собачонке.
Я нахожу для себя идеальное место для наблюдения за фриками низкой социальной прослойки и сажусь на скамейку, стоящую в тени деревьев. На мою кожу не падает ни один лучик палящего солнца, и мне это чертовски нравится. Я бегло смотрю на часы, краем глаза подмечая группу школьников. Один из них нес в руках потертый футбольный мяч.
Закидываю ногу на ногу и наблюдаю. Дети смеются и подкалывают друг друга, пинают мяч ногами. Интересно, эти тупые дети вообще знают, сколько трупов зарыто в этом парке? Если бы эти маленькие существа знали темное прошлое Центрального парка, продолжили бы они так же веселиться и играть здесь? Очень хочется проверить эту теорию на практике, но ловлю себя на мысли, что своим официальным и непривычным для их бедных глаз видом спугну оборванцев.
Сейчас они были совершенно без присмотра. Каждый день они приходят сюда погонять мяч, и я уже целую неделю сижу на этой скамейке и наблюдаю одну и ту же картину: как дети бедных людей попусту тратят свое свободное время.
Я сам до конца не понимаю, почему именно эти мальцы привлекли мое внимание, но одно знаю точно — главарь их шайки был странным парнем.
Не раз я замечал, что когда солнце начинает садиться, ребята расходятся по домам. Только этот низкорослый черноволосый мальчишка бежит не домой, а вглубь парка. Он приманивал к себе серых белок. Но не просто кормил их, а доставал карманный ножичек и потрошил их мохнатые животы. Я бы приятно удивлен тем фактом, что паренек раскрылся мне с новой и более загадочной стороны. Мне показалось, что среди этого умиротворения и блаженных лиц, улыбающихся дневному солнцу, я смог отыскать такой интересный объект. Сегодня я снова надеюсь, что он порадует меня чем-то необычным.
Вечереет. Поглядываю часы уже который раз, потом поднимаю взгляд на неопытных футболистов. Они стукаются кулаками и расходятся. Нужный мне мальчик ерошит смольные волосы, хватает мяч и бежит вглубь парка. Я подскакиваю, как ужаленный, и бегу следом. Он несется в сторону водоема, где находится один из мостов. Он спускается к нему, отбрасывает булыжник и начинает копать.
Я прячусь за деревом и внимательно слежу. Со спины сложно понять, что он выкапывает, но от этого интерес только растет.
— Сэр, я знаю, что вы шли за мной. Можете не прятаться, — не оборачиваясь на меня, кричит малец.
Я издаю довольный смешок и выхожу изо дерева. Он поворачивается, смотрит на меня секунду-две и возвращается к своему делу. Я подхожу к нему сзади и отчетливо слышу, как под ногами хрустят опавшие ветки, а трава лижет мои дорогие ботинки.
— Я давно заметил, что вы следите за нами, — спокойно реагирует на мое присутствие малец. — Вы убийца или педофил? — он снова поворачивается. Глаза его черные, как волосы цвета копоти, но во взгляде его я вижу детское любопытство и какое-то горькое смирение. Я непривычно для себя отдернулся, словно залпом выпил двойной эспрессо.
— Ха-ха, ты ошибаешься, малой, — смеюсь я, — Разве я похож на аморального человека? Да, люди говорят, что дети видят то, что за гранью восприятия взрослого, но...
Мальчишка бесцеремонно перебивает:
— Я не говорил, что вы плохой. Просто спросил.
Я снова усмехаюсь. Этот ребенок разговаривает со мной не так, как со своими друзьями. Слишком зрело, серьезно. Словно мы с ним находимся в одном положении. Словно мы с ним видим мир чуть шире, чем остальные.
Парень достает из кармана ножичек и начинает тыкать в землю. Я вытягиваю шею, пытаясь рассмотреть, что он там делает, но мне это надоедает, и я просто сажусь рядом с ним на корточки. Меня накрывает безудержным смехом. Он выкопал из земли останки той самой белки. Опарыши, земляные червяки и другие насекомые нагло делили брюхо трупа, подъедая тушку изнутри. От нескольких порезов ножичком, брюхо наполовину раскрылось и некоторые паразиты вывалились на разрыхленную землю.
— А у тебя специфичные вкусы, пацан. Друзья твои знают? — спрашиваю я дружелюбно.
— Мне стало интересно,
что будет со мной, когда я тоже умру, — игнорируя вопрос, безэмоционально отвечает мальчик. У него не дрогнул ни один мускул на лице.
— И как?
— Отстой.
Он споласкивает ножик от земли и трупных тканей животного, вытирает мокрое лезвие о траву.
— Тебе не кажется, что в таком возрасте дети обычно не думают о подобных вещах? — искренне спрашиваю я. А сам поднимаюсь и отхожу от обглоданной белки. Я чувствую, как бьется мое сердце, но не от вида звериного трупа, а от предвкушения, что же мне ответит пацан.
— Мне все равно, — отвечает он. — Я вправе размышлять о чем угодно, потому что каждый человек волен делать, что пожелает.
— Да неужели, — скептично говорю я.
— Но это так, — убеждает меня мальчик, уверенно смотря мне прямо в глаза. — Например, вы, сэр, тоже вольны делать, что хотите.
— Даже убить тебя, если захочу?
— Именно. Но... — он делает паузу. — Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах, — он кидает задумчивый взгляд на ножик и кладет его в карман.
— Что за чушь ты несешь, малец, — не понимаю я.
Почему в последнее время мне везет на странных типов?
— Но это правда, — настаивает мальчишка. — Я свободен, как и вы. В этом мы с вами равны. Но в этом и парадокс свободы. Наша личная свобода заканчивается там, где начинается свобода другого. Так живет и развивается наше общество. Люди считают, что убивать животных — это аморально, но я вспорол ей брюхо ножом и закопал. Для общества я стал плохим человеком, но сам себя таковым не считаю. То же самое и с вами. Я подумал, что вы убийца-педофил, потому что странно для взрослого человека наблюдать за резвящимися детьми и тем более следить за одним из них. Люди судят других, исходя из общепринятых норм, но никто кроме вас не знает, зачем вы совершаете тот или иной поступок.
— Ну и? — я демонстративно отряхиваю плечики пиджака, чувствуя как нарастает скука.
— Так я прав?
Я останавливаюсь.
— В чем?
— Вы все-таки убийца, прав же? — парень неловко чешет затылок. — Вы спокойно смотрели вместе со мной на труп белки, даже не осудив меня за мой поступок, вот я и подумал…
— Да, ты совершенно прав, — снисходительно улыбаюсь я, даже не отрицая. — Как тебя зовут?
— Томас, — быстро произносит он.
Он ни капли не боится говорить со мной. Неужели он
не боится умереть? Узнав правду, что я опасный человек, он все равно продолжает так уверенно вести со мной непринужденную беседу, словно в этом нет ничего такого. Его глаза так же полны любопытства, как и мои, но больше и напоминают черные дыры.
— Малыш Томми, значит, — киваю я. — А ты начинаешь мне нравится. Правда, в твоей голове слишком много этой… — щелкаю пальцами. — Философии. Но ничего, эта дурь рано или поздно пройдет. Я — Патрик, — протягиваю ему руку.
Он тянет свою измазанную в земле маленькую ладошку, благо, я в кожаных перчатках, которые потом обязательно сожгу, чтобы не подцепить заразы, но в итоге мы пожимаем друг другу руки. Мне вдруг кажется, что этим рукопожатием, я заключаю сделку с дьяволом, настолько пристально он смотрит на меня.
— Вы меня убьете? — приподнимает черные брови Томми. — У меня нож есть, поэтому советую хорошенько подумать.
Меня снова прорывает на смех. Я решаю достать свой нож с зазубренным лезвием, который всегда храню во внутреннем кармане плаща.
— Ну, мой явно будет больше, — сквозь смех говорю я, осматривая парк.
Толика осторожности во мне никогда не исчезает. Нельзя быть до конца уверенным в том, что это не какая-то ловушка мальчишки, а за кустами терпеливо не выжидает полиция. Но Томми рушит все мои теории, восторженно округляя глаза.
— Какой клевый! — вскрикивает мальчик. — Где вы такой достали? — теперь я отчетливо вижу, что он еще ребенок.
— Секрет, — игриво прячу оружие обратно.
— Ну и ладно, — фыркает Томми и уходит.
Я иду за ним.
— Обиделся?
— Неа. Ведь знаю, что
скоро у меня будет все, что я захочу. И я буду абсолютно свободным! — он радостно улыбается и скачет вприпрыжку по аллее.
Я не стал спрашивать значения этих слов.
А от оставленной нами мертвой белки скоро не останется ничего, кроме крошечных костей.
***
Томас больше не пытал животных, вместо этого, он садился ко мне на скамейку, и мы часами болтали обо всем. Что бы я ему не сказал, он реагировал с пониманием и слушал меня с неподдельным интересом, не забывая комментировать мои истории заумными философскими соображениями. Наши странности каким-то необычайным образом сблизили нас, как бы сопливо это не звучало. Он поделился своей трагической истории о матери, которая скончалась во время родов, и что он сейчас живет с отцом, который допоздна занят на работе. Поэтому он мало видится с ним и вообще редко бывает дома.
Но самое удивительное, что я узнал о мальчишке — это его хороший вкус в музыке. Мы могли говорить о ней, пока не стемнеет. И я часто ловил себя на глупой мысли, что рад был бы встретиться с этим мальчонкой намного раньше.
***
Я снова спешу на ту самую скамейку, чтобы встретиться с Томми. Я немного опоздал, так как вижу уже расходившихся мальчишек. Торможу, ищу пацана, но его не было среди ребят.
— Жалко, что Тома с нами не было, мы бы тогда точно выиграли!
— А че он? — спросил картавый мальчик.
— Его положили в госпиталь.
— А че он? — продолжает картавый.
— Он ведь
болел чем-то серьезным... Вроде как.
— В какой? — я вклиниваюсь в диалог, пугая детей.
Мальчики все же говорят мне, в каком госпитале лежит Томас, и я стремглав несусь туда. Я не могу грамотно описать свое состояние, как это обычно бывает. Думаю о том, что общение с ребенком не пошло мне на пользу, но тревожных мыслей было куда больше, и они с каждым пролетающим мимо меня кварталом, становились все более неутешительными. Во мне бушуют не страх, не беспокойство, но какое-то тревожно-щемящее чувство внутри, что пробирает до самых костей, нет, даже глубже, до самого моего гнилого нутра, не давая мне сфокусироваться на чем-то для меня обыденном.
Я бегу, параллельно вытирая испарину со лба. Мне жарко в пиджаке, да еще и в такую жару. Первый раз в жизни мой любимый костюм от Armani сжимал меня, словно я под прессом, а галстук с пестрой расцветкой (даже не могу вспомнить бренда, хотя покупал его совсем недавно) душил меня, словно я повис на петле.
***
— Кем вы приходитесь мистеру Холдену?
— Сосед и хороший друг... Вот, решил навестить его сына, — вру я, обворожительно улыбаясь медсестре, и у нее не остается другого выбора, кроме как поверить моему трепу.
Она доводит меня до палаты, я подмигиваю и показываю ей жестом, что не прочь взять у нее номерок, как закончу навещать больного. Медсестра краснеет и скромно кивает. По ее реакции было все просто понять.
Открываю палату. Сквозняк от двери и приоткрытого окна чуть не сносит полупрозрачный тюль с карниза. Томас не двигается. Лежит с закрытыми глазами, бледное лицо выражает умиротворение, а на губах легкая улыбка. Он явно спит, и будить его я не хочу, потому как, наверное, ему снится хороший сон. Я сажусь на табуретку рядом с койкой и наблюдаю. Мне становится искренне завидно, что он улыбается во сне, потому что за всю свою жизнь, я не мог вспомнить ни одного приятно сна. Мне либо ничего не снится, либо одолевают кошмары. Что же он видит сейчас? Что вообще может вызвать у человека улыбку на лице? Что может вызвать улыбку у Томаса?
Я сижу еще немного, в надежде, что мальчик проснется, но он спал так крепко, и если бы не медленно вздымающаяся грудь мальчика, то я бы подумал, что он умер. Гляжу на часы и понимаю, что прошло уже десять минут. Пора идти.
— Малыш Томми, я давно думал об этом. Не стоит тебе водиться с таким человеком, как я. Ты еще совсем ребенок, у тебя есть свои друзья, поэтому... — я делаю паузу, обдумывая ответ, зная, что он все равно меня не слышит. — Не думаю, что мы еще встретимся. У каждого из нас своя дорога, и поэтому... — запинаюсь я. — Это тебе, — я достаю музыкальный альбом Genesis, копию которого я искал давно. За каждый свой альбом я готов отдать, что угодно, но так как у меня их было два, я решил проявить
жест дружбы и отдать его Томасу. Я кладу диск на тумбочку. — Ладно, бывай. И... Поправляйся, — я машу ему рукой. На душе непривычно скребет, но я преодолеваю это чувство и выхожу из палаты.
На выходе из палаты меня встречает медсестра.
— Кажется, я не вовремя пришел. Он так крепко спит, — натягиваю на себя все ту же лживую улыбку.
— Ничего, можете зайти в другой раз, — смущается она и протягивает мне бумажку со своим номером. Я одариваю ее своим самым эффектным взглядом, что она опускает глаза, что-то тихо бормочет себе под нос и входит в палату к Томми.
Я же прячу записку в карман, довольно хмыкнув. Возможно, сегодня будет хороший вечер. Но не успеваю я сделать и шаг, как сестра отчаянно вскрикивает и выбегает в истерике. Ловко хватаю ее за плечи. Ее лицо изменилось за секунду — на меня смотрит уже не та стеснительная девушка. Лицо ее заплаканное, искаженное в ужасе и отчаянии, а из казалось бы маленького ротика выходят визги, сопоставимые с поросячьими.
— Что с вами? — пытаюсь казаться обеспокоенным я, но меня тошнит только от одно мысли, что я вообще трогаю ее.
— Т-томас… Ах! — не может нормально выговорить она.
— Ну, поганая сука, что ты хочешь сказать? — скрываюсь вдруг я, но она никак не реагирует на мои слова и продолжает.
— Том-мас, не дышит. У-угх! — истошно воет она, накрывая ладонями мокрые от слез щеки, вырывается из моей хватки и убегает прочь.
Я снова возвращаюсь в палату к Томасу. Смотрю на него. Все та же улыбка. Он умер с улыбкой на лице. В голове я перебираю все, что могло привидеться ему в последние минуты жизни. Интересно, после смерти его счастливый сон все еще продолжается? Иначе как еще объяснить это странное лицо, которое радостнее и эмоциональнее, чем в первый день нашего знакомства?
«
Неа. Ведь знаю, что скоро у меня будет все, что я захочу. И я буду абсолютно свободным!»
Я пропускаю смешок. Точно.
Достаю тот самый зазубренный нож и только хочу положить его рядом с подаренным альбомом, как понимаю, что это уже бессмысленно.
— Только не обижайся, хорошо, Томми? — вопрошаю я в пустоту, догадываясь, каков был бы его ответ. — Ты сам мне говорил, что
Там у тебя будет все, что захочешь, верно? — прячу нож обратно.
Патрику он еще пригодится здесь, а если он когда-нибудь окажется там же, где и Томми, ему он уже не понадобиться вовсе.
