Patrick's American Stories 2

      Смотровая площадка Эмпайр-стейт-билдинг неожиданно безлюдна. Именно сейчас, когда я хочу побыть один и взглянуть на Нью-Йорк с высоты птичьего полета. Убедиться в очередной раз, как я ненавижу этот прогнивший город.       Но я разочарованно вздыхаю, замечая, что не совсем один.       Мужчина, практически свесившийся с балкона, смотрит на небо и громко плачет. Я резко меняю планы. Мужик слышит мои приближающиеся шаги, и не обернувшись, кричит:       — Даже не пытайтесь, я все равно спрыгну!       — Не собирался, — отвечаю я кратко, любопытно следя за его реакцией. — Нью-Йорк прекрасен, не так ли? — вру я.       — Чушь, — отрезает он. — Я его ненавижу.       Он еще раз глядит вниз, а я замечаю, что колени его трясутся.       — Чего тогда ждете? — спрашиваю я.       Мужчина поворачивается, смотрит на меня слезливым взглядом. Видимо, стоя на краю пропасти, его одолевают сомнения. Мне же становится интересно, что заставило его так отчаяться, чтобы уйти из жизни.       — Из-за таких, как вы... — он тут же отвечает на мой вопрос, — ...не могу больше так жить.       Я театрально строю оскорбленное лицо, спрашивая:       — Что вам сделали такие, как я?       Он недолго молчит, после раздраженно отвечает:       — Тупое общество, которое только и может, что потреблять. Я потерял все, — взгляд его пропитан отвращением, — Каждый готов загрызть другого ради успеха, из-за такой завистливой твари меня и уволили, потом и Эрика ушла: кому нужен мужчина, который не может обеспечить все ее прихоти. Даже не дала мне ничего объяснить, просто в один день собрала вещи и исчезла. Скорее всего ушла к богатому ублюдку с Уолл-стрит, ненасытная тварь! Все пошло по пизде в один миг, хотя, казалось, что дело шло к свадьбе. Я так сильно любил ее.       — Могу помочь уйти от проблем, — говорю я, сжимая рукоять ножа в кармане. — Как вас зовут?       — Джереми, но какая уже разница? — кричит он. — Мне не нужна ничья помощь.       Я безнадежно вздыхаю. Как просто может довести до отчаяния бесполезная любовь. Как легко можно пошатнуть веру в будущее. Слабые люди, не готовые к трудностям становятся ничтожествами.       Раньше я думал, как просто можно отнять жизнь у ребенка: маленького беззащитного существа. У детей нет истории, ни прошлого, практически ничего не утрачено. Гораздо лучше и приятнее отнять жизнь человека расцветшего, достигшего чего-то в жизни, чтобы смерть огорчила его близких. Но смотря на этого мужчину, потерявшего смысл жизни, мне становится печально. Не из-за того, что мне его жалко — нет. Из-за того, что такие люди вообще существуют на свете.              Никто не будет его вспоминать, никто не будет оплакивать его смерть, будь это нож в сердце или падение с высоты. Всем будет плевать, потому что жизнь показала, что он никому не нужен. Даже самому себе.       Будет ли кто-нибудь оплакивать мою смерть?       Так чего же он ждет? Пока ему позвонит любимая? Пока я отговорю его?       Я бы мог прямо сейчас вонзить нож ему в спину, дать ему то, чего он желает, но я стою смирно, наблюдая. Все мое нутро шепчет мне, что о такого человека даже стыдно марать руки. Но и желание увидеть его расшибленное об асфальт мертвое тело, так же не дает мне поднять на него руку.       — Тогда прошу, — дружелюбно улыбаюсь я, указывая рукой вниз.       — Страшно... — говорит он сквозь слезы, — …умирать.       Я даже не пытаюсь сдерживать смех. Решив покончить с собой, его человеческая природа, жажда жизни и страх неизвестности все равно пугают его. Человек так слаб перед лицом смерти. Мне это как никому другому известно.        Возможно, в этот раз я могу проявить милосердие к этому бедному человеку. Я решаю подтолкнуть его к действию:       — Вы говорите, что никому не нужны, и будущего у вас нет. Не лучший ли сейчас момент, чтобы прекратить свои страдания? Представьте, как вы придете домой, в котором нет вашей жены, как завалитесь на диван и будете думать, что есть завтра и как будете зарабатывать деньги? Подумаете, как ваша Эрика сейчас трахается с богатым, успешным парнем, а не с вами. Как она счастлива, а вы нет? — я подхожу к нему ближе, — Сможете ли вы двигаться дальше?       — Верно, — горько соглашается он. — Я не смогу с этим смириться.       — Разве страх смерти пугает вас больше смерти душевной?       — Бог не простит меня за такой поступок, — он вздыхает, — Раз вы все равно не уйдете, не хотите ли взглянуть на город вместе со мной?       Я снова смеюсь. Имя божье, произнесенное устами человека, собирающего распрощаться с жизнью, казалось мне забавным. Но я подхожу и вместе с ним смотрю вниз. Чувствую себя Создателем, а люди подо мной — безмозглые муравьи, которых я хочу раздавить своим гигантским ботинком. От этого мне сразу становится стыдно: Богом такого мира я бы никогда не хотел быть, если он, конечно, вообще существует. Но если бы чисто гипотетически он существовал, то ему, наверное, мерзко быть самим собой за сотворенный им мир.       Внизу кипит жизнь, но она совершенно пустая и бессмысленная. Люди куда-то торопятся, смеются, обмениваются взглядами, приветливо здороваются со знакомыми, но все это лишь оболочка. Чертова рутина, которая грызет изнутри изо дня в день.       Каждую ночь я ложусь со свинцовой головой, верчусь на кровати. На работе меня все раздражают. Макдермотт несет полную хуйню, на которую я просто не могу не реагировать. Джин постоянно отвлекает меня от моего ничегонеделанья, своим добродушным лицом вызывая у меня лишь тошноту. Сколько бы я не думал о том, чтобы выпустить ей кишки, каждый раз ловил себя на мысли, что я ей искренне нравлюсь, что она видит меня совершенно не таким, каким я являюсь на самом деле. Из-за этого, наверное, я не могу тронуть это чистое и наивное создание. Девушка, похожая на предыдущую, одни и те же диалоги, фальшивые улыбки. Одни и те же скучные ужины с Эвелин, ее слова невпопад, будто она разговаривает сама с собой, хотя эта сука точно знает, кто заплатит за нее в ресторане. Взгляды, пропитанные лицемерием; сердца, прожранные червями, и каждое подмигивание сексуальной девки в мою сторону приводит меня в ярость. Прайс, в очередной раз, читающий D. F. Sanders, рассказывает, как его не понимают девушки. Какой он чувствительный человек и как ему тяжело, но он не отчаивается, потому что оптимист по жизни. Все это — полное дерьмо, не заслуживающее моего внимания.       Никто уже, наверное, не верит, что я хожу сдавать кассеты в видеопрокат, я сам перестал в это верить. Стал замечать, что слишком часто произношу эту заученную фразу. Моя спасительная отмазка от всего этого уродства, в котором я варюсь.       Но это моя реальность. Все, что вне ее, похоже на старый полузабытый фильм.       Каждый день я проклинаю мир и все, что мне втолковали. Размышлял над принципами, моралью, выбором, молитвами, — все это не имеет никакого смысла. Все сводится к одному — смириться и умереть. Долго я рыдал, обдумывая эти сложные вещи, но слезы мои высохли, тогда же и притупились все чувства. В тот момент осознания я смирился, а, возможно, и умер.       — Что вы видите? — спрашивает Джереми.       — У каждой второй бабы твидовая юбка от Krizia. Никакой оригинальности. Бездушные куклы, в красивой оболочке, — но осознав, что я только что сказал, замолкаю и ошарашенно смотрю на мужика.       Джереми сверлит меня многозначительным взглядом.       — Как вы заметили с такой высоты?       — Безвкусную юбку Эвелин я узнаю из тысячи, — плююсь я, мечтая о том, чтобы прийти к ней домой и изорвать весь ее гардероб у нее на глазах. Она будет рыдать, а я кончу на порванные куски ткани, чтобы эта тварь наконец прислушалась к моим модным советам.       — Вот, значит, как вы смотрите на мир. Возможно, мы с вами не такие уж и разные.       — Разные, — отрицательно мотаю головой, — В отличие от вас я живу в этом «обществе потребления». Я успешный и могу позволить себе, что угодно, а вы теперь никто, поэтому и хотите пойти легким путем. Как думаете, прыжок спасет вас? На ваши растекшиеся внутренности будут смотреть люди: кого-то стошнит на то, что от вас осталось, кто-то осудит ваш бессмысленный поступок. Даже после смерти, общество будет таращиться на ваш изуродованный труп, только у вас не получится скрыться от их равнодушных глаз. Или вы хотите посмертно оказаться в центре внимания, чтобы показать всем, до чего вас довело общество?       — Скажите, вы сами когда-нибудь думали о смерти? — игнорирует мои вопросы Джереми.              — Не смешите меня, — у меня уже пресс болит от смеха.       — Так что же?       Я кратко отвечаю:       — Да, каждый день.       Он усмехается. Я отворачиваюсь, чтобы не плюнуть ему в лицо.       Мы думали о разных смертях. Он думает, что я такой же разочарованный в жизни человек, но это не так. Не так? Я никогда бы не подумал о суициде, потому что моя жизнь идеальна. Идеальна? Уверен, он не захочет слушать о том, сколько людей я убиваю перед тем, как с чистой совестью заснуть. И руки мои в крови. Я даже вспомнить не могу, сколько людей благодаря мне ушло в лучший мир. Лучший, чем этот?       — Спасибо, — вдруг говорит он, — Мне, наверное, нужно было с кем-то поговорить, прежде чем…       От его ненужной никому благодарности, я почему-то не могу пошевелиться. Ситуация выходит за грань моего интереса. Я понимаю, что в данном диалоге я ничего не решаю. Джереми давно сделал выбор.       И это начинает меня злить, потому что не было еще ни одного раза, чтобы кто-то не сопротивлялся. Все хватались за жизнь, как за что-то особенное и светлое. Испуганные, налитые кровью глаза и их цепкие руки, пытающиеся дотянуться до спасительной соломинки, доставляли мне безумное удовлетворение.       Но он не боролся. Если бы я прямо сейчас схватился за нож и поднес к его горлу, он бы, наверняка, даже не дрогнул. Как же бесит.       Вдруг Джереми протягивает мне руку.       — Я не собираюсь… — хочу сказать я, но он опережает.       — Могу я пожать вам руку? За то, что составили мне компанию в последние минуты.       В голове я усмехаюсь, но без лишних вопросов протягиваю свою ладонь. Мы пожимаем друг другу руки, буквально секунду, но так крепко, словно мы знакомы с детства.       — Вы кого-нибудь любите?       — Конечно, — говорю я, но не уверен в ответе, — Нет, не знаю…       Я медленно отхожу в сторону, подальше от края. Джереми улыбается. Голова начинает болеть, я не понимаю, чему он радуется, ведь он сейчас…       — Надеюсь вы найдете человека, который будет вам дорог и по-настоящему вас любить. Желаю вам счастья.       Силуэт мужчины неожиданно исчезает с поля зрения, падая в бездну. Я задерживаю дыхание. Дует сильный ветер, от чего волосы мои превращаются в полный беспорядок, а одна прядь выбивается из идеальной прически и теперь щекочет мне нос.       Ничего не слышу. Ни криков сожаления, ни удара о землю, ни хруста костей.       Взволнованно подбегаю к краю, всматриваясь в повседневный Нью-Йорк и темное пятно на асфальте. Проходящие мимо люди давно заметили кровавую мясную лепешку, но крики испуганных женщин не доходили до моих ушей. От Джереми, казалось, не осталось ничего, но с такой высоты было трудно что-то разглядеть. Однако все больше всматриваясь в мокрое пятно подо мной, мне представляются стеклянные безжизненные глаза мужчины и горькая насмешка, устремленная на всех вокруг, но ни на кого конкретного.       Неожиданно я осознаю, что боюсь высоты. Голова начинает кружиться. Обнимаю себя за плечи и мелкими шагами отхожу назад. Ноги мои сплетаются, и я падаю на землю.       Последние слова Джереми не выходили из моей головы. Его слова были такой глупостью. И адресованы они незнакомцу, которого он знал от силы минут пятнадцать.       Встаю, отряхиваюсь и иду к выходу. «Странный день, странный мужик», — проносится в голове. Его смерть не вызывает во мне никаких чувств: ни жалости, ни злости. Но как раньше смеяться мне не хочется. Нервно тереблю нож в кармане. Убивать я тоже не в настроении. Поскорее бы закончился этот день, чтобы завтра…              Никто не будет оплакивать его.       Через день никто о нем не вспомнит. И я. Последние его слова были бессмысленными. Я забуду о них через час. Возможно...