Порой мне чудится, будто я слышу, как прогибается мой хребет под тяжестью всех тех жизней, которые я не проживаю.
«Жутко громко и запредельно близко» Джонатан Сафран Фоер
I. Кристина постоянно чувствовала запах смерти за своей спиной. Зловонное дыхание, которое обжигает шею и спину. Смерть пахнет гнилью, плесенью, мокрым и затхлым деревом. Она пахнет концентрационными лагерями и рвами с трупами. Пахнет одинокими телами, которые так и остаются гнить в своей квартире. Это запах одиночества. Смерть воняет одиночеством. Впервые она услышала о смерти, когда в детстве к ней подошёл отец и сказал, что его лучший друг (дядя Степа, Саша, Стас, она не помнит и не собирается вспоминать), который всегда приносил малышке Крис вкусные конфеты и плюшевых медведей, больше не придёт. Его больше нет. Кристина едва ли могла понять, что это вообще значит и почему его больше нет, но за её спиной уже стояла смерть, и запах гниения забивался в нос. Он проникал в воздухоносные пути, забивал легкие, не давал сделать полноценный вдох. И тогда она почувствовала первые гири на сердце, которые давили на кости. II. Кристине девять, и она гуляет во дворе после школы. Ей, разумеется, надо было идти домой и делать целый список уроков на завтра, но одноклассники так рьяно звали её побегать по гаражам, что она не смогла отказаться. У неё итак много проблем с социализацией. Проблем так много, что об этом сказала директор. Она сказала это родителям, а те провели нравоучительную беседу с маленькой Крис. И тон был такой, словно она виновата в том, что её не хотят брать ни в одну компанию. Не то, что она прям сильно горела желанием шататься с кучкой своих одноклассников, но родителям об этом можно не говорить. Кристине интереснее читать, чем бегать по коридорам гимназии. Ей важнее знать больше, читать быстрее, писать правильнее. У неё где-то в подсознании забито, что без этой информации она умрет. Задохнётся и пойдёт ко дну. Но вот она здесь, за гаражами в соседнем дворе. И ничего не предвещало беды, но одноклассник громко кричит и зовёт. Крис не медлит, идёт за остальными ребятами. На сырой после дождя земле лежит тело. Кажется, это кошка. Она совершенно точно опознаёт в этом трупе длинношёрстую кошку. И её тело разлагается уже не первые сутки, и смрад стоит такой, что некоторые отходят на приличное расстояние. Кошелева трясёт головой. Запах забивается в нос, она сдерживает кашель вместе с рвотным рефлексом. Тело гниет. Тело воняет. Именно так пахнет смерть. Именно этот запах Кристина ощущает за своей спиной, ощущает перед собой. Он её обволакивает, вынуждает оставаться на одном месте. Гири на сердце прибавляют в весе, а кости начинают плакать так громко, что Кристине хочется оглохнуть. Ведь когда плач где-то внутри тебя, где-то за самой грудиной, заткнуть уши не получится. Крик станет только громче. Он разъест диафрагму и заберётся под желудок. Он перевернёт все внутренности и застрянет в горле. III. Кошелева никогда не сможет ответить на вопрос, почему она пошла в медицинский университет. Ей пятнадцать, и наручные часы показывают шесть утра. Она предпочитает в макияже темные оттенки и густо подводит глаза. Так, что темные тени сложно отличить от подводки, подводку от туши. И она совершенно точно знает, зачем ей это. Просто три слоя туши не только делают глаза цвета Лонг-Айленда более выразительными и яркими, но и не дают расплакаться. Когда ты знаешь, что на тебе столько косметики, чисто на автомате делаешь все, чтобы не разрыдаться. Кристина это знает, и поэтому рисует стрелки ещё больше. Медицина требует полной отдачи. Если без этого, то ни за что не выучишь двенадцать пар черепных нервов. А за этими нервами идут сотни сосудов, которые тоже нужно знать. Кристина ночами учит биохимию с анатомией, а наутро наносит макияж и залпом выпивает четвёртую чашку кофе. От его запаха уже трясёт, уже практически выворачивает наизнанку, но она продолжает пить только кофе. Без молока и сахара. Не признаёт энергетики или хотя бы чай. Кофе уже давно не помогает взбодриться, но она продолжает пить его литрами на уровне условных рефлексов. От запаха кофе тошнит, а от сигарет и того сильнее. Почти рвёт, почти скручивает в невыносимой абдоминальной боли*, но она курит за школой. Кристине ведь пятнадцать, и все её проблемы по общепринятому мнению — это не сделанная домашняя работа и плохо спрятанная пачка сигарет. Кристина правда плохо прячет сигареты. Уже все равно. Даже если их кто-то найдёт, то максимум, что произойдёт, это бессмысленный, но серьезный разговор с мамой. Ей без разницы, поэтому она бросает окурок на асфальт и тянется за новой папиросой. Просто одной уже мало, чтобы почувствовать никотин, чтобы голова закружилась. Без этого ей уже не выжить. Сигареты и кофе — это вредные привычки, но зависимость от социальных сетей почему-то никто не считает проблемой, поэтому она курит без зазрения совести. Вредные привычки — это способ саморазрушения, но Крис больше волнует отвратительный привкус после последней зятяжки, поэтому она достаёт мятную жевачку. Кристина снова ощущает запах смерти, когда домой в слезах прибегает старший брат. Он выглядит больше напуганным, чем расстроенным, и у Крис перехватывает дыхание. — Папа умер, — эти слова даются ему с трудом. Эти слова давят на его диафрагму так, что он вот-вот задохнётся. Они застревают в горле, царапают трахею изнутри. Два слова дерут его на куски, и его кости начинают тихо плакать от боли. Кристина ощущает запах жжённой кожи. Так пахнет тело после электротравмы. Мало кто выживает после сильного удара током или молнии. И все эти тела прожженные, и на всех лицах застыл немой крик боли. Эта боль перманентна. От неё уже никогда не избавиться. Она застревает где-то внутри, остаётся там навечно. Боль будет похоронена вместе с этим телом. И на похоронах она стоит далеко от могилы. Отходит ещё дальше, когда гроб начинают закапывать сырой землей. Запах попадает в нос, и она кашляет. Смерть пахнет кладбищенской грязью и разложенными телами. Она держит дистанцию не потому, что боится трупов. Она чуть ли не каждый день смотрит на тела во время занятий по анатомии. Её руки пропахли формалином, хоть она и надевает перчатки. Она держит дистанцию, потому что хоронят её отца. Брат косится на неё, понимает без слов. Вот только выдохнуть ей все равно не даёт. Держит её в оковах до самого конца похоронной церемонии. Запах вжирается в неё. Забирается глубоко в горло, душит изнутри. Кристина молчит, молчит несколько дней и лишь судорожно рассматривает своё тело. На нем появлялись десятки порезов после каждой ссоры с отцом. После каждой его небрежно брошенной фразы в её адрес. Порезы на теле становились успокоением. Превращались в настоящую зависимость. Сброс всех эмоций, всей боли. Надо всего лишь полоснуть лезвием (бритва, канцелярские лезвия, ножи, что угодно) по телу так, чтобы кровь каплями стекала по коже. Так, чтобы все вышло наружу. Кристина считала кровопускание, которым в древности лечили вообще все болезни, бредом, но она занималась тем же самым, если честно. С кровью выходили все накопленные за дни эмоции, вся та боль, которая сжирала изнутри. Эта боль оседала в лёгких, как копоть от дыма сталелитейных заводов, как смола из сигарет. В сигаретах есть мышьяк и канцерогены, но их вред невозможно было сравнить с вредом несказанных слов. Если бы вся эта липкая боль, что скапливалась в плевральной полости, вызывала рак, Кристина бы уже давно умерла от метастаз. Тонкие шрамы, рубцующиеся порезы, что уродовали бледную кожу, были напоминанием о слабости. О всех тех чувствах, что разъедали разум. Слова оставались на корне языка, впивались в плоть, словно проглоченные иглы. С этой болью невозможно было существовать, и Кошелева нашла лекарство. Все шрамы на теле были напоминанием об ее одиночестве. Она помнит, что это такое. И вот сейчас, когда его уже нет, когда его гниющее тело лежит под двумя метрами мокрой земли (в Петербурге вообще заканчиваются дожди?), Кристина вытаскивает лезвие из бритвы, делает это быстро, почти профессионально. И плевать, что можно поранить пальцы. Предварительно закрывает дверь ванной комнаты и встаёт в душевую кабину, чтобы не запачкать белый коврик своей кровью. Смотрит на лезвие со страхом и интересом. Страх улетучивается слишком быстро, ведь ей не впервой. Раньше нельзя было вызывать лишний интерес, показывать слишком много, поэтому полосы тонкие и находятся где-то на бёдрах. Но сейчас это все не имеет значения. Режет руку и на секунду пугается. Она не хотела так глубоко, не собиралась так сильно давить на лезвие. Свежий порез багровеет, наполняется красной жидкостью. Кристине страшно, но отступать назад уже поздно, поэтому она проводит лезвием еще раз, чуть ниже. Кровь стекает тоненькими струйками по плечу, а она продолжает превращать собственное тело в мясо. Потому что запах оседает в лёгких вместе с сигаретным дымом. Она не может его с себя смыть, избавиться. Смерть прилипает к ней. К её спине, к шее, к рукам и ногам. Она пачкается в этом, грязнет. Кристина сидит на полу, спиной ощущает холод стен душевой кабины. Крови уже не так много, она исчезает в стоке для воды стремительно быстро. Влажные волосы противно липнут к щекам, и Кошелева чувствует свои слёзы. Она облизывает губы и ощущает соль своей хрупкой жизни. И песок все зыбучее, и дышать становится невозможно. Она не собирается добавлять ещё шрамов, но гирь на сердце все больше и больше. И кости заливаются слезами, умоляют, чтобы это закончилось. Кости требуют, чтобы её тело растворилось вместе с гирями, и Кристина знает, что сделает все ради этого. IV. Кристине едва исполняется двадцать два, когда она впервые перешагивает порог бюро судебно-медицинской экспертизы. Ничего, кроме диплома врача общей практики и какого-то больного энтузиазма, у неё нет. Ей дали целевое на обучение здесь, и вот она идёт в сторону кабинета заведующего. К двадцатилетним девушкам ростом чуть больше полутора метров в морге относятся странно. С одной стороны, почти никто не верит в её силы, а с другой все так и рвутся помочь. Кристина раз за разом доказывает, что знает больше, делает лучше и профессионализм у неё есть. Когда она вскрывает своё первое тело, в желудке все переворачивается. Нет, не от омерзительного вида внутренних органов (анатомические атласы всегда врут, в жизни все не так симпатично), а от запаха. Пахнет телом, которое гниет. Она делает первые надрезы, и из трупа выходит газ. Это продукты жизнедеятельности бактерий, которые когда-то работали на человека. Сейчас же они жрут ткани и органы изнутри, безбожно быстро размножаясь. После смерти иммунитета их ничего не может остановить. И Кристина точно знает, как пахнет смерть. Она воняет сероводородом, вытекающими из трупа мочой и кровью. От неё смердит трупным запахом так, что Кошелева прикрывает глаза, пытаясь дышать ровно. Смерть прямо за её спиной, она практически кладёт руку ей на плечо. Крис вспарывает кожу вместе с мышцами скальпелем и ломает рёбра огромным секатором. Ей хочется обернуться и посмотреть смерти прямо в лицо, но проблема в том, что лица у неё нет. И смерти нет. Есть только труп и отвратительный запах гниения. На первой эксгумации Крис держится как можно ближе. Стоит, пялится в одну точку и ждёт, когда гроб вскроют. Ей стоило бы заболеть перед этим, хотя при таком смраде даже насморк не поможет. Тело человека разлагается от пяти до десяти лет. В морге его зачастую обрабатывают различными химикатами, в том числе и формальдегидом, чтобы тело не завоняло во время похоронной церемонии. Под несколькими метрами кладбищенской земли тело гниет долго. Запах просто отвратительный. Кошелева работает в судебно-медицинской экспертизе полгода, и у неё уже иммунитет к этому запаху, но гири на сердце почему-то тяжелеют. Ещё немного, и они точно сломают ей ребра и разорвут легкие. Кости ноют и молят о пощаде, но смерть даже не думает отступать. V. Кристине двадцать четыре, когда она знакомится с Серёжей. Обаятельный майор полиции, весь в татуировках и с этой вечной привычкой крутить в руках пачку сигарет. Трущеву тридцать пять, и у него нет времени на шутки и пустые разговоры. Работа так сильно (и хуево) влияет на него, что морщины появляются на пару лет раньше, чем у бывших одноклассников. Он пьёт кофе вместе с Кошелевой в четвёртом часу утра и почти на автомате разбирает документы по стопкам. Между ними никогда нет гнетущей неловкости. Тишина не давит на рёбра рядом с ним. Кристина то молчит, то оглушающе громко смеётся. У неё перепады настроения постоянные, но с ним как-то проще. Серёжа протягивает пачку сигарет на улице и вежливо предлагает свою куртку. Кристина тянет сигаретный дым, прикрывает глаза на долю секунды. У них так много работы, что времени не хватает хотя бы на горячий душ. Вообще все, что им остаётся делать — это курить холодными Петербургскими ночами и молиться, чтобы кого-нибудь не грохнули до восьми утра. Иначе придётся оторваться от бесконечных бумаг и выезжать на место преступления. С Серёжей проще. Спокойнее. Дышать становится чуть легче, несмотря на прокуренные легкие. Во взрослой жизни остаются лишь вредные привычки и желтые от сигарет пальцы. Кристина поправляет его волосы почти непринужденно и улыбается так тепло. Чаще всего они не произносят ни слова. Молчат, радуются тишине ровно до тех пор, пока от какого-нибудь сотрудника уголовного розыска не приходит сообщение, что в квартире обнаружили труп мужчины. — Блядь, — вздыхает Кошелева, поднимаясь со своего места. — Не матерись. Никита уже там, поехали, — Трущев так спокойно реагирует, потому что у него просто нет сил возмущаться. Он живет в отделе уже третьи сутки и сам скоро станет трупом. Так хотя бы не надо будет писать эти километровые отчеты для начальства. Как вариант. История классическая. История, повторяющаяся из раза в раз. Соседи почувствовали странный запах и решили позвонить в жилищно-эксплуатационное управление. Соседи, разумеется, никогда не присутствовали при эксгумации тела и не работали в бюро судебно-медицинской экспертизы, поэтому решили, что где-то прорвало канализацию. Но это не он. Не канализационный запах. Запах одиночества, как называет Кристина. Во вскрытой квартире работники ЖЭУ находят не прорванные трубы, а труп. Гниющий, разлагающийся, источающий запах смерти. Смерть одинока по определению, поэтому такой запах ей подходит. Человек, одинокий при жизни, скончавшийся в стенах собственной квартиры, будет лежать там, пока трупный запах не доползёт до соседей по вентиляции. Для этого, конечно, не надо много времени. Бактерии распространяются по всему телу и разъедают мягкие ткани, выделяя газы. Тело набухает, тухнет, гниет. Через месяц труп человека похож на кусок испорченного мяса. Такой вид напрочь отобьёт аппетит на несколько суток у всех любопытных соседей и тех, кому посчастливилось стать понятыми. К запаху гниения невозможно привыкнуть. Морг пахнет по-другому. Да, там тела, да, они там гниют, но каждую поверхность в секционном зале моют с хлоркой, с хлоргексидином, с антисептиками и спиртом несколько раз на дню. Поэтому в морге пахнет не трупами, а больницей. Словно кто-то пролил несколько десятков ампул с лекарствами. Квартиры с телами смердят ещё очень долго. До тех пор, пока полиция не разрешит провести специальную обработку помещения и убрать все следы присутствия тела. Если эксперт в бюро скажет, что смерть была насильственной и мужик умер не от острого нарушения мозгового кровообращения, то квартиру не дадут убрать до конца следственных мероприятий. А время этих мероприятий весьма растянуто. Соседям придётся терпеть запах тухлятины и свои собственные мысли об убитом человеке ещё очень долго. Кошелева не морщится, не пытается уйти как можно быстрее. С годами становится все более толстокожей и беспристрастной. Наклоняется к телу, перед этим, разумеется, надев перчатки и респиратор, и осматривает его на предмет травм. — Он тут недели две лежит точно, — говорит, поворачиваясь к Трущеву. Майора вот-вот вырвет на собственные ноги, и он не подходит ближе. Стоит у двери и не смотрит на Кристину. Кошелева не осуждает и не ругает. Испытывать отвращение к гнили — это нормально, это естественная защитная реакция организма. Вот только Кристина работает в морге достаточно, чтобы не испугаться личинок, ползающих на мертвеце. Чувствует запах смерти за своей спиной так долго, что уже даже не морщится. — Смерть насильственная? — выдавливает из себя Сергей. — Да, — она переворачивает тело на спину с помощью санитаров. Они держатся лучше офицеров полиции. Привыкли. — У него рана на спине, в области пятой пары рёбер. Тела тех, кто погиб от рук другого человека, начинают гнить быстрее. Травмы повреждают ткани, бактерии быстрее попадают туда, где не были при жизни иммунитета. Кровь вытекает, тканевая жидкость помогает микроорганизмам быстрее сожрать тело. Сероводороду и другим газам есть откуда выходить. Вот соседи и бьют тревогу спустя две недели, а не месяц. Кристине проще. Чем меньше прошло времени с момента наступления биологической смерти, тем проще определить причину смерти. Здесь все почти понятно. Проникающее ранение. Кровавая пена у рта. Пробито легкое, перед смертью он задыхался от собственной крови в дыхательных путях. Причина смерти: остановка дыхания и кровопотеря. Она, конечно, вскроет тело и сделает токсикологию, но сейчас ей все понятно. Отчёт будет коротким. Кошелевой все понятно, она ведь не первый день судебно-медицинский эксперт. Но почему-то, когда она пишет отчёт о том, что мужчине вспороли спину чем-то вроде армейского ножа с двусторонне заточенным лезвием, она думает о его одиночестве. Вероятно, у него не было друзей и семьи. Никто не забил тревогу, когда он не появился на работе. Если работа была. Кристина думает о том, что до своей смерти он никому не был нужен. Возможно, он хотел быть одиноким, но это редкий случай. Истинное одиночество ранит, заставляет гнить человека изнутри ещё при жизни. И гири на сердце вновь добавляются, и Кристина вновь слышит плач своих костей. А смерть за её плечами лишь ухмыляется на этот дикий рёв. Смерти плевать, что её кости вот-вот треснут, разорвутся, разорвут осколками внутренние органы. VI. Смерть приходит в отделение уголовного розыска вместе с новостью о том, что Никиту Лукашева, капитана полиции, убили сегодня ночью. Смерть идёт по коридору с гордо поднятой головой. Лучший друг Трущева и Кошелевой, очевидно, истратил все свои ментовские жизни. И смерть потеряла терпение, забрала последнюю в два пятнадцать ночи по местному времени. Кристина узнаёт о его гибели по телефону. Трущев, который не спал всю ночь, сообщает ей это дрожащим голосом. И в момент все становится неважным. Годы её службы, выдержки и самоконтроля. Вредные привычки уже не кажутся такими разрушающими, как гири на сердце. Кристина вот-вот грозится упасть на пол и раскроить себе череп. И лучше бы оно было так, ведь Серёжа говорит, что сейчас приедет. Нет-нет-нет. Она оказывается в ловушке. Оказывается запертой в своих собственных мыслях и невозможности плакать. Никто не должен её видеть прямо сейчас. Ей надо сначала успокоиться и проветрить помещение от запаха смерти. А она смеётся оглушающе за спиной. Смеётся так, что барабанные перепонки скоро лопнут. Лопнут точно и заляпают кровью подушку. Кристина не знает, что надо делать. Поднимается с кровати и надевает рубашку на голое тело. Сейчас ей явно лучше, чем Лукашеву, чьё тело доставили в бюро судебно-медицинской экспертизы десять минут назад. Она совершенно точно не будет вскрывать его тело. Для неё он — не кусок мяса. Он её друг. Был им. То, что в ближайшие часы вскроют и выпотрошат, было её другом. Почти что старшим братом, ведь настоящий брат полжизни её ненавидел. Кристина ненавидит себя. Её кости плачут, хнычут, ломаются. Кости не дают ни на минуту забыть о боли, которая была всегда. Боль въедается в кожу намертво. Карболовой кислотой прожигает кожу, сухожилия, мышцы. Кости стонут, Крис курит третью сигарету подряд. Серёжа почти ничего не говорит. Он аккуратно обнимает её со спины. Кладёт руки прямо там, где на ней свой след оставила смерть. Кошелева не дёргается даже. Носом тянет воздух, ощущает запах гниения и разложения. — Не вини себя, пожалуйста, — его голос разрезает тишину. Его голос давит на её барабанные перепонки, давит на мозг. Она трясёт головой и роняет окурок себе под ноги, — ты не виновата в его смерти. Никто не виноват. И ей хочется злиться. Хочется вытащить из себя кости, что бесконечно много плачут и ноют. От людей остаются лишь вредные привычки, ей это точно известно. Кошелева не знает, что говорить. Смерть никогда не отступала. Даже в те дни, когда ей казалось, что запаха больше нет, он был. Просто её рецепторы уже перестали ощущать эту вонь. Но она никогда и никуда не девалась. Смерть Лукашева лишь напоминание. Ночь они проводят в слезах и обещаниях. Кристина рыдает навзрыд впервые за много лет. Так сильно, что даже костям страшно, что гири на сердце разом становятся в три раза тяжелее. Кристина знает, что если бы не смерть, то Ник бы написал ей рано утром, сказал, что у него есть новый материал по делу и он хочет это обсудить. Он бы совершенно точно выпил бы свой кофе с тремя ложками сахара (Боже, как же сильно Кристина его ненавидела. Сахар в кофе лип к небу, забивался в горло, когда она пила из кружки Никиты) и закурил бы ещё одну Marlboro gold. Никита бы остался на работе допоздна, вместе с Анисимовым разбирая документы. И Кристина бы знала, что с ним все в порядке. Запах смерти стоял в её холодной квартире постоянно, с детства и до сегодняшнего дня. Он всегда тут был. Смерть воняла, дышала ей в спину много лет. Она всегда была рядом, не отпускала её. Шрамы на теле Крис лишь подтверждение этому. И, наверное, если бы Лукашев остался на работе до самого утра, он был бы жив. Смерть бы пожала плечами и ушла в другом направлении. И кости не начали бы плакать-плакать-плакать, ломать тело изнутри, рвать органы, заставлять задыхаться. И гири бы ушли с сердца. Если бы он предпочёл ночевать на жестком диване в их кабинете, ему бы ничего не угрожало.