прежнего не вернуть

От прежней тяжëлой поволоки в томном взгляде не осталось и следа; нет более тех резких широких движений особой грации в его спорах, нет тонкой, невообразимо хрупкой фигуры и аристократической элегантности в моменты тянущегося липкой тьмой ожидания. Его персональная религия, его неповторимое божество будто бы навсегда растворилось в холоде лëгкой туманности где-то там, в длинных коридорах, и эхо его прежнего существования заглушилось скрипом ключа в замочной скважине, ударом железной двери. Он всë меньше напоминал прежнего себя и всë более походил на того, кого следовало бы опасаться. В его движениях ныне высматривалась не гибкость дикой кошки, а едкое бешенство вкупе с невообразимой резкостью, которую, кажется, уже ничем нельзя было усмирить. Резкость эта не была внезапной, она напитывала его тело несколько долгих лет, растекалась в его душе тягучей слизью, чëрной, ледяной. Стрельников более не видел перед собой своего Марка, того, к которому он привык, того, которого знал, это был совершенно иной человек, ни капли не похожий на прежнего. Прежний Марк смеялся звонко, высоко и в чем-то даже наигранно — в своей власти, в своих полномочиях и вечных просьбах, новый же Марк не смеялся совсем, он сидел, будто насупившись и ожидая очередного подвоха, а его голос не дрожал мелким волнением, а, напротив, окреп, стал чëтче, обрëл низкую хрипотцу. Новый Марк был тяжëлый, ядрëный, пропахший табачным дымом и лëгкой сыростью насквозь. Как только он уселся в подготовленный к его возвращению салон шестисотого — на заднее сиденье с левой стороны, и хлопнул дверью, Стрельников невольно сжал ладонь в кулак — кожаная перчатка едва слышно, почти жалобно, скрипнула — и тут же постарался расслабиться. Волнение и внезапный страх окутали его. «Чего ты боишься? Забыл, как его на инаугурацию возил, как паспорта поддельные добывал ради холëной улыбки своего господина?» — кричал разум, но Стрельников не слушал. Или не хотел слышать. Он хотел понять момент, осознать, насколько изменился Марк, его натура, привычки. Насколько он отличается от прежнего себя, да и, вообще, является ли собой сейчас? Это ли его Марк? Тот, к которому он привык, которого ждал? Прежний Марк был змеем-искусителем в своей собственной обители разврата. Там, на заднем сидении всë того же Мерседеса, в ту же дату — Гриша помнил — у них был секс: первый из подобных в своём роде экспериментов — в машине, припаркованной на заднем дворе «Канарейки». Официанты то и дело выходили перекурить — выдыхали сероватый дым в безграничную высоту неба, застеленного густыми облаками. Марк смеялся, замечая искреннее смущение в лице Гриши, говорил, что в этом и есть перчинка, что вся ценность острых ощущений состоит в возможности попасться, в получаемом адреналине. Они целовались быстро, не оглаживали, а будто хватались пальцами за кожу щëк, за угол челюсти, острые плечи, что можно было едва-едва прощупать за слоями деловой одежды — с дикостью и желанием. Громко сглатывая от волнения, Гриша дышал в низкий потолок автомобиля, запрокинув голову, пока Марк цеплялся губами за тонкую кожу его шеи. — Хватит, Марк Владимирович… Довольно, — полушëпотом произнëс тогда Стрельников, чуть отклоняясь корпусом назад и задевая ладонью в чëрной перчатке пустую бутылку из-под красного вина — она скатилась вниз, на коврик. — Не помешает, — слегка усмехнувшись, добавил тогда Гриша. Нет, они не были пьяны, совершенно — бокал-другой красного полусладкого лишь раззадорил их, раскрепостил, и прежнее смущение затерялось где-то в сигаретном дыме, коим был пропитан салон автомобиля и парковка ресторана, и полностью растворилось в осеннем небе. Марк был слишком хорош собой: с каждым его стоном, глубоким вздохом, движением бëдрами, Гриша будто терял рассудок и сам пропадал в малом пространстве, ощущая лишь тактильно ту самую близость Марка и его жар. Но этот Марк, что сидел сейчас рядом с ним — небрежно хлопнувший дверью, напитанный агрессией Гришиного брата — и нарочно ли? — колкий, в чëм-то неприятный и жутко холодный, совершенно не приветливый и не настроенный на диалог, даже напрягал его. Ни едва заметная тëплая улыбка, которая так нравилась прежнему Марку, ни бутылка красного вина, привезëнного из Грузии, не смогли задобрить новой его натуры. — Пьëшь эту кислятину? — цокнул он языком, недоверчиво глядя на бутылку из тëмного стекла, — А, Гриш? Произнëс с островатой насмешкой, будто желая задеть. Схожие ощущения Гриша испытывал в стоматологическом кабинете, когда врач выскабливал полумëртвый нерв — сейчас Стрельников лишь помотал головой, сбрасывая мерзкие ощущения и хотел было переспросить, но Марк легонько ударил его в грудь, прижимая бутылку к глаженным лацканам пиджака. — Выпьешь сам, — добавил после долгой паузы, и это сильнее ударило Грише в сердце — тот болезненно сглотнул и поджал губы. — Сигарету? — наивно поинтересовался Стрельников, доставая из глубокого кармана ещë не начатую пачку — ждал, очень ждал, и подготовился к самому приезду, но, кажется, промахнулся по всем фронтам. — Мог бы и покрепче взять, — выудил из пачки тонкими узловатыми пальцами, загрубевшими от работы, сразу три, — Огонька, — словно приказом, но не как раньше. Это убивало последнюю надежду в сердце. — Всë есть, отец, — попытался разрядить обстановку Стрельников. Ощущать рядом прямое влияние младшего брата было совершенно неуютно — Гриша поëжился, но не от холода. Сигареты всë те же, как в тот день, а атмосферу было не вернуть. Как и прежнего Марка. Повод для разговора будто обрубило, остаток дороги пришлось провести в тишине. Водитель всë понимал, как понимал и Гриша. Прежнего не вернуть.