-• • •-
Стучат колёса о рельсы. Ритмично гремит состав, и почти в такт ему бьётся сердце Джорджа. Бьётся всё громче: ужас от произошедшего смешивается со страхом неизведанного — поезда, всё дальше и дальше уходящего прочь от Третьего Дистрикта. Джордж никогда не был в поездах. Он был в лодке, был в повозках, качающихся от каждой кочки и неровного шага лошади, но эти покачивания — ничто в сравнении с забивающим уши гулом и скоростью, с которой проносится пейзаж за окном. И почему-то кажется, что железная коробка — вагон — вот-вот разойдется пополам, и сидящие в ней люди встретятся лицом со стремительно мчащимися рельсами… Помимо Джорджа в окружении ажурно исписанной утвари сидят двое: девочка, пустым взглядом сверлящая то ли пол, то ли тарелку, с которой по-странному невозмутимо берет пухлые виноградинки незнакомый мужчина. Его лицо не выражает никаких эмоций: оно холодно и почти разглажено, лишь маленькая морщинка залегла меж бровей, и под глазами видно неудачно замазанные круги. Сам по себе он не вписывается в повисший в вагоне настрой отчаяния и ожидания скорой смерти — слишком спокоен. И ест виноград. Джордж тоже бы не отказался от еды, будь он сейчас дома, но он едет не то в поезде, не то в катафалке, и различные невиданные ни разу в жизни вкусности вызывают только отвращение. Стучат колёса о рельсы. Взбалмошно бьётся сердце, и собственные загнанные вздохи звучат всё громче. Больше нет других звуков, и кажется, будто девочка и незнакомый мужчина слышат его, Джорджа, страх. Слышат, как он едва не пыхтит, и как ударяется его сердце о рёбра с такой силой, будто хочет сломать их и выпрыгнуть на мягкий ковёр. Воображение услужливо рисует вязкие тёмно-жёлтые пятна на светлом ворсе, острые куски проломленных рёбер и лежащее содрогающимся куском плоти сердце, и становится дурно. Джордж отворачивается к окну, цепляется взглядом за пролетающие со страшной скоростью деревья и поля, но жёлто-серое, — почти в цвет воображаемой крови, — месиво, которое он видит, едва ли помогает. В голове звучит мысль: солнце давно сошло с зенита, обеденный перерыв закончился. В бёдрах застывает кровь; что-то тянет вперёд, встать с насиженного места и вернуться за прилавок, и Джордж хочет это сделать, хочет занять себя привычной работой, но вид на дорого украшенный вагон отрезвляет, будто ушат ледяной воды. «Ты не дома, — страшно ухает совой в голове, — ты даже не в Третьем Дистрикте». На душе становится так больно-тоскливо, что губы сжимаются в тонкую бледную полоску и пальцы до побеления сжимают ткань тёмных штанов. Хочется зайти в лавку, пропахшую травами и жжённым грибом-наростом, услышать звон маленького колокольчика над головой, и тут же захлопнуть дверь, закрывая себя от стерильно, — в легких клубится лёгкий холодок, — пахнущего вагона и забивающего уши гула. Джордж вдруг вспоминает, что хотел сегодня прибраться в собственном маленьком домике. Помыть полы, протереть полки, поменять постельное бельё… Перед глазами предстает картина: покрываются пылью оставленные книги, стол и одинокий стул подле него; задёрнуты шторы, в помещении царит неуютный полумрак; всем своим видом покинутый дом говорит о том, что его владельца давно нет в живых — Жатва забрала. Джордж никогда не думал о том, что в один прекрасный день его могут призвать на Голодные Игры. Он не беден и никогда не брал тессеры, — карточки на продукты, — взамен которым его имя несколько раз вносили бы в списки призываемых. Всегда жил с мыслью, что единственный листочек с его именем затеряется среди тысяч таких же в той прозрачной чаше на сцене, и причудливо одетая женщина никогда не достанет его, назовёт кого-то другого. И на Жатву раз в пять лет, — срок, через которые организовывают новые Голодные Игры, — ходил как на нудный общий сбор на главной площади, лишь бы не наказали за неявку. Ну постоишь немного, понервничаешь, потом всё равно же вернёшься к своей привычной жизни, верно? И Играм внимания не уделял, стойко игнорируя беспрерывную трансляцию, где ничего, кроме людских страданий и смертей, нет и не было никогда. А оно вона как: роковое «Джордж Дэвидсон», конвой из миротворцев и вагон… Всё, что Джордж вообще знает про Игры, так это то, что возраст призыва — с пятнадцати и до двадцати пяти лет, и что его, девочку и еще несколько таких же пар с других дистриктов заставят драться до последнего выжившего. Тому выжившему обещаны слава и богатства, а его Дистрикту — материальная помощь от Капитолия — столицы — на два года, но всё это — ничто по сравнению с тем, через что придется пройти. Одна лишь мысль об убийстве другого человека, даже если тот нападёт первым, заставляет кровь обращаться в жидкий лёд, а кисти рук — дрожать. Джордж никогда не хотел разыгрывать свою и жизни других людей в этом чёртовом шоу, была б его воля — отказался бы от участия, но — нельзя. Призвали — обязан участвовать под страхом террора тебе, твоей семье и всему дистрикту, даже если ты — никудышный боец, который умрёт первым. А Джордж именно таким себя и видит. Он никогда не питал особой любви к физическим упражнениям, предпочитая сидеть на постели под пледом с книгой в руках, и его знания в зельеварении и зачаровании вещей никак не помогут на поле боя. Разве что распорядители — организаторы — вдруг решат оставить на Арене чародейский стол или хрупкую зельеварочную стойку, которую наверняка разобьют и разберут на осколки в первый же день… Но всё это — непозволительная роскошь. Кто ж станет ради двух трибутов с Третьего, — гуманитарных наук, зельеварения и чародейства, — Дистрикта так париться? Это все равно, что оставить трибутам из Второго, инженерного, Дистрикта мешочек красной пыли и… поршень какой-нибудь с рычагом. Удар поршнем в лицо не смертелен, пользы никакой! Джордж ставит локоть на узкий подоконник, наклоняется и вцепляется пальцами в волосы, болезненно оттягивая их и жмурясь. В голове будто жужжит осиный рой: мысли делятся на мрачные, объятые мертвецким холодом и наивно-светлые с едким сладким привкусом на корне языка. Первые велят сдаться первому встречному на Арене и окончить жизнь без мук, вторые обещают, что все будет хорошо и шанс на победу есть. Джордж верит обоим сразу, понимая, что уж лучше умереть первым, и в то же время грея надежду на хороший исход. Вот так распрощаться с жизнью, которую ты усердно строил и которой прокладывал путь, отнюдь не просто. Никому не просто: ни девочке, лицо которой едва не бело от бледности, ни незнакомому мужчине; любого спросишь — никто не хочет умирать… Джордж хмурится. Открывает глаза, разжимает хватку на волосах, чувствуя ноющую боль в суставах пальцев, и задумывается. Он — обычный парень, которого призвали против его воли, девочка — тоже, так не должны ли все остальные трибуты быть, ну, такими же? Разве не все они сейчас напуганы и думают о скорой смерти? Джордж выпрямляется, осенённый тем, что он только что понял. Если он сейчас соберётся, охладит разум и настроится на победу, то среди немногих таких же, как он, «умных» и остальных напуганных у него будет преимущество. Слабое, конечно, но не человеческая ли воля способна на великие дела, если очень-очень захотеть? Такая очевидная, но как никогда обнадеживающая мысль вызывает напряженную улыбку на лице и выгоняет из головы объятые мертвецким холодом мысли. Шанс есть, и его можно поймать! — Слушать будете? — сухо спрашивает незнакомый мужчина, разрывая тишину. Джордж поднимает на него взгляд и встречается с его тёмными, затянутыми странной пеленой, глазами. Маленький зрачок режет будто бы самую душу, вытаскивает её из тела и обдает чем-то сухим, неприятным, как песок, сыпящийся на рану. Мужчина отворачивается к девочке, и на глаз попадают его тёмные (наверное, русые) волосы, из которых местами торчат несколько прядей. Одет он во что-то официальное; Джордж точно может разглядеть белый с чёрным или хотя бы близкие к ним цвета на строгой угловатой одежде. Мужчина обводит обоих трибутов взглядом и, видимо, удостоверившись, что те во внимании, продолжает: — Я — Энтони Браун, победитель Восьмых Голодных Игр от Третьего Дистрикта и ваш ментор. В мои обязанности входит ввод в курс дела, сопровождение и раздача пары советов касаемо Голодных Игр. Его голос скрипит, как песок меж зубами. Такой же голос Джордж слышал от престарелых школьных лекторов — те всегда были уставшими и всем своим видом показывали, что не хотят находиться здесь и сейчас в пыльной аудитории. А Энтони, похоже, не хочет быть здесь, в вагоне. — Вы — Эмили Камомиль и Джордж Дэвидсон, верно? Джордж кивает, поглядывая на девочку за соседним столиком; та тоже, хоть и запоздало, кивает. — Сразу к делу, — Энтони прочищает горло. — Вас везут в Капитолий, где вы будете жить, тренироваться и всячески светить перед камерами всю неделю. Это важно, потому что только на этом этапе вы сможете привлечь к себе спонсоров. А спонсоры — те люди, которые не прочь отдать круглую сумму за подачку в пользу понравившегося им трибута. Еда, вода, медикаменты, изредка — оружие… Всё для того, чтобы именно этот трибут победил. Энтони отвлекается на то, чтобы взять виноградинку с тарелки перед ним. — Вы должны либо впасть в душу зрителям Игр, либо быть очень сильными физически, то есть, иметь высокий шанс на победу, иначе на вас невыгодно тратиться, — виноградинка отправляется в рот и почти сразу проглатывается. — Как я вижу, вам стоит выбрать первый вариант. Джордж растягивает губы в неловкой улыбке и с шумом выдыхает через рот, тут же стыдясь своей реакции. — В воскресенье будет интервью с каждым трибутом лично. На нем можете выдумать всякую сопливую чушь — мол, у меня больная мама и выигранные деньги я потрачу на её лечение, или: меня дома ждёт любовь всей моей жизни… и всё в таком духе. Или не выдумать, — Энтони обводит взглядом обоих трибутов и хмыкает. — Главное: запомниться. Только, если чего и придумали, то поддерживайте эту ложь — так, менторский совет. Последнюю фразу он произнес так сухо, будто выученный текст, сказанный много раз и уже потерявший свою легкую задоринку под конец. Может, это и не далеко от истины… Да и всё остальное доносится до ушей как сплошной поток лекции, из-за чего приходится напрячься, чтобы ничего не пропустить. — А до него пока сосредоточьтесь на тренировках. Там у вас будет отдельный ментор, который расскажет и про выживание, и про способы убийства. Слушайте его внимательно, потому что половина трибутов мрёт не от другой половины трибутов. Джордж хмурится, обдумывая эту фразу. Как зельевар, он догадывается, что может убить человека, помимо клинка: ядовитое растение, болезнь, может, животное какое. На его практике было много случаев, когда люди брали в рот «яркую ягодку», а потом приходили за травами от рвоты и жуткой рези в животе… — Кстати, о трибутах, — эта связка тоже звучит сухо-выученно. — Всего вас будет двенадцать, по двое с каждого дистрикта. Имейте в виду, что у трибутов есть преимущества, связанные с родом деятельности их дистрикта… Энтони вновь отвлекается на виноградинку. — Например, вас обучали зельеварению, то есть, распознаванию и применению трав, — ягода перекатывается между указательным и большим пальцами, не торопясь быть съеденной. — Трибуты из Второго Дистрикта хороши в механизмах и могут сделать ловушки из подручных средств; трибуты из Четвёртого — самые сильные физически, потому что поголовно или кузнецы, или слесари, или ещё кто из той же песни; трибуты из Пятого — фермеры, а из Шестого — шахтёры и древорубы, но из всех они наиболее приближены к природе и могут знать такие вещи, как: звериные следы, признаки того, что поблизости есть вода и прочее. Держите это в голове и ожидайте подвоха от ваших противников. Энтони съедает ягоду, не упомянув Первый Дистрикт, жители которого по большей части — архитекторы, ткачи и ювелиры. Джордж пытается додумать сам, какими преимуществами они могут обладать, но на ум так ничего и не приходит. Вздохнув полной грудью, он спрашивает: — А Первый? Энтони останавливается на полпути за новой виноградинкой. С секунду смотрит на тарелку с наполовину съеденной гроздью винограда и неспешно выпрямляется, так и не взяв ягоду. — Спасибо за напоминание, — на удивление без сухости благодарит он. — А трибутов с Первого избегайте, как огня. Их зачастую специально готовят для Игр, а потом они вызываются добровольцами на Жатве. Это — жестокие машины для убийств, Профи их называют. Оставьте их смерть на кого-нибудь посильнее, а сами не лезьте. Джордж холодеет, слыша это. Чувствует, как ледяные тиски, будто звериная пасть с тонкими и длинными зубами, накрывают собой бьющееся в тепле надежды сердце. И смыкаются. — Э-это же н-нечестно, — робко говорит девочка (Эмили, кажется), скрещивая руки на груди. Джордж одними губами произносит «да» и со сведёнными к переносице бровями переводит взгляд на Энтони. А тот отправляет в рот виноград, никак не меняясь в лице. — Как будто честно каждые пять лет дёргать с дистриктов молодёжь, — живо так, со скепсисом и недовольством вместо сухости говорит Энтони. — Но ничего, дёргают же. Платим за восстание семидесятилетней давности и будем платить дальше. И добавляет, вновь сухо: — Только я вам этого не говорил. Джордж кивает, сжимая губы в бледную полоску. Эмили тоже, но опуская голову и отворачиваясь. Энтони же замолкает, обращая все свое внимание на виноград. Уши заложило из-за гула, и с нервным глотком слюны возвращается стук колёс о рельсы, заставляя сердце подпрыгнуть от неожиданности. Джордж разворачивается к окну и всматривается в поменявшийся пейзаж: далекие, потёртые туманной дымкой бледные силуэты гор, редкие перелески из берёз и луга, полные цветов. Кажется, отойдешь на шаг от вагона, и в ноздри ударит медово-цветочный запах, а над головой прожужжит шмель… Джордж хмурится. Пейзаж этот — не Третий Дистрикт, не лиственные леса и болота, полные разнотравья и ягод, и от груди к животу что-то стягивает сильнейшей тоской, едва не разрывая плоть на лоскутки. Какой-то шорох. Джордж отворачивается от окна и видит распечатавшего круглую тёмную конфету Энтони. Тот смотрит в ответ, приподнимая в недоумении бровь, и говорит без сухости: — Вы бы поели, в Капитолии стол только к вечеру накроют. И добавляет, переводя взгляд на Эмили: — Всё для нас, кушать можно. Джордж неловко качает головой — аппетита нет. Совсем. Перед ним на столике из красивого (и наверняка дорогого) дерева стоят три тарелки, от большой к маленькой сложенные во что-то вроде пирамидки; на каждой лежат сладости: внизу — палочки из какого-то шоколада, политые кремом, и шоколадные большие кексы; посередине — печенье со светлыми и тёмными вкраплениями (шоколад?), за ними — конфеты в обёртках; сверху — будто бутоны роз из теста, украшенного цветной посыпкой и вареньем. Наверное, это очень вкусно, но при взгляде на сладости внутри ничего не отзывается. Нет ни искорки интереса, ни голодно-тянущего ощущения в животе, только холод и безразличие. Джордж пустым взглядом задерживается где-то между концом вагона и окном на противоположной стороне. В поле зрения попадает Эмили, робко и аккуратно взявшая в руки какое-то печенье и рассматривающая его со всех сторон, будто боясь откусить кусочек; за стеклом проносится всё тот же, но слабо различимый, пейзаж; над дверью в другой вагон покачиваются в такт движению поезда тёмно-синие шторы с каким-то узором и завязками к низу… И вдруг всё резко темнеет, и гул звучит громче. Он ударяется о стены и врезается в уши так же, как яркие полосы света бегут навстречу Джорджу: быстро, резко и пугающе. Он втягивает голову в плечи, слышит, как его сердце бьётся сначала в такт громкому стуку колёс о рельса, а затем обгоняет его; чувствует, как холодеют плечи и локти, прижатые к телу, и будто примерзает к месту, не двигаясь. Боится шевельнуться, страшится мысли, что что-то пошло не так, и сейчас вагон разойдется на две половинки, приближая встречу тела со стремительно бегущими рельсами. Слышит повышенный голос Энтони, перебиваемый гулом: — Мы в туннеле у Второго Дистрикта. Сейчас будет остановка, в другой вагон зайдут трибуты, и поедем дальше. … и выпускает из горла нервный смешок. Поезд всего лишь зашёл в туннель, а ощущается это так, будто катафалк подъехал к могиле, и люди внутри него приблизились к собственной смерти. Страх так силён, что какие-то полминуты идут как полчаса, сопровождаемые напуганным стуком сердца о рёбра. С окончанием кошмара накатывает такое облегчение, что Джордж не замечает головокружения от остановки поезда, пока не поворачивает голову на глухой лязг. Из двери вагона выходит женщина — та, которая доставала имена из прозрачных чаш с листочками. Вне сцены она выглядит ещё причудливее, будто какая-то девушка сдуру купила самой разной ткани и сшила абы-что, отдалённо напоминающее платье: верх весь в ленточках и тесно прижат к телу, выделяя талию, а низ наоборот раскрыт так, будто там еще одна прозрачная чаша, но побольше, на которую ткань и лепили; маленькая шляпка со вздёрнутыми краями накрывает собой тёмное переплетение кос и цветов, которые сильно выделяются на фоне чем-то выбеленного лица с подчеркнутыми верхними веками, скулами и губами. Женщина проходит мимо Джорджа, здороваясь со всеми и кланяясь, но отвечает ей только Энтони. Вблизи на «платье» также можно разглядеть много маленьких помпонов и колокольчиков, и от количества деталей, кажется, голова кружится только больше. Джордж много слышал про чудную для жителей дистриктов моду Капитолия, но это не спасло его от удивления и отвращения, что теперь горчит на корне языка осознанием: эти люди со странными вкусами проводят и смотрят Голодные Игры. Когда поезд тронулся, громко скрипя и лязгая, между Энтони и женщиной завязалась беседа. Джордж не слушает ее, находится в своих раздумьях, которые спасают его от сжирающего всё тело страха: Капитолий всё ближе и ближе, а вместе с ним — Голодные Игры. Только небольшая фраза из диалога доходит до ушей: «Представляете, мистер Браун, в Шестом Дистрикте есть доброволец!»…-• • •-
Капитолий встречает с распростёртыми объятиями, и это ощущается одновременно как нечто завораживающе-прекрасное, и как будто поперёк тела обхватывают тонкие костлявые руки смерти, выбивая весь воздух из легких. Примерно к часам шести вечера вдалеке показываются Врата Капитолия — громадное и грандиозное сооружение из тёмно-серого камня, от которого берёт начало Кольцо — слегка изогнутая вовнутрь стена, из-под низа которой текут водопады, и которая обрамляет собой весь Капитолий, защищая его. Джордж с приоткрытым от удивления ртом глазеет в окно и пугается, вцепляясь пальцами в стол, когда редколесье вдруг сменяется на глубокий обрыв, а поезд со страшным гулом встаёт на мост. Врата отворяются с таким грохочущим скрипом, что его слышно сквозь гул, но Джордж не может пересилить свой страх и посмотреть на это. За коротким туннелем открывается впечатляющий вид на озеро, по центру которого стоит сама столица. Её здания вьются диковинными травами ввысь, едва не касаясь неба, горят огни в окнах и на улицах; всё это стоит на фоне величественных Капитолийских Гор, чьи пики белоснежны, а камень чёрен, словно ночь. Джордж не сводит взгляда с окна, бегает глазами по тому, чего никогда не видел: короткая ровная трава, ограниченная невысокими прямоугольными стенками; улицы, все до единой вымощенные из камня и вкраплений мрамора; тонкие и аккуратные фонарные столбы и фонтаны; украшенные тканями повозки с запряженными в них чудно постриженными лошадьми… Это не пыльные дороги и деревянные невысокие дома с неаккуратным каменным низом, не маленькие улочки и не привычный глазу люд в скромной бледной одежде, это — Капитолий, Город с большой буквы. И населяют его люди, совсем не подстать важности названия: все поголовно выглядят так, будто ребенок просыпал чаши с красильным порошком. Чем-то это напоминает одинокий кондитерский магазинчик в Третьем Дистрикте, мимо которого Джордж проходил утром на работу; такой же дорогой, пёстрый (даже с его, Дэвидсона, цветовой слепотой) и полон самых разных конфет в таких интересных обёртках, что их можно было бы коллекционировать, если б не заоблачная цена. Капитолийцы очень похожи на эти самые конфеты в обёртках, но Капитолий на кондитерскую — нет. Поезд останавливается на людном вокзале. Кажется, все собравшиеся здесь хотят посмотреть на ещё живых трибутов, чьи смерти они увидят через неделю. Джордж ёжится от этой мысли, когда выходит из вагона в сопровождении солдатов в белом — миротворцев. Толпа не пытается как-то препятствовать трибутам, выходящим из разных вагонов поезда, мирно стоит и наблюдает, иногда о чем-то шушукаясь, а от стольких взглядов на себе становится неуютно. Как будто ты — зверушка на потеху, и тебя сейчас ударят хлыстом, чтоб плясала… Дорога до Тренировочного центра (так его назвал Энтони) лежит по нескольким улицам и одной площади, украшенной большим фонтаном, от которого слышен шум воды. Всё это время впереди идет Энтони, сбоку — Эмили, а по бокам — миротворцы, будто стены. Разглядеть что-либо в этом конвое сложно, и Джордж давно перестал пытаться. Только идёт в строю, будто бы тюремный заключённый — на казнь, под ноги смотрит и нервничает в ожидании неизвестного. Да и, честно говоря, когда всё становится известным, только больше нервничать начинает. — Вас сейчас разделят и в порядок приведут, — сухо сообщает Энтони, когда конвой входит в Тренировочный центр — огромное здание, в котором все суетятся, будто пчёлы в гнезде, — потом передадут стилистам. Они вас оденут и приведут на старт, там буду и я. Пройдёт небольшой Парад — это так, формальное мероприятие, — и вас расселят по этажам. Там накроют ужин. И менее сухо добавляет, когда миротворцы расступаются: — Здесь никто не кусается, вопросы задавайте смело. Джордж едва успевает опомниться, как оказывается втянут в людской поток, стремительно уходящий прочь от входа по многочисленным коридорам. С каждым шагом ноги всё больше немеют от страха, а стук сердца всё громче бьёт в уши. Откуда-то играет странная музыка, кто-то шепчется за спиной; Джордж резко оборачивается через плечо и с удивлением обнаруживает не по-капитолийски выглядящих парней с таким же, как у него, растерянным выражением лица. Догадка ударяет в голову с очередной попыткой сердца выпрыгнуть за рёбра: трибуты. Но всё происходит так быстро, что собрать напуганного себя по кусочкам и успеть разглядеть своих противников оказывается невозможным. Всех приводят в тускло освещённый коридор с шестью нумерованными дверьми, заводят каждого в отдельную комнату и просят (судя по жёсткому тону — требуют) оставить свои вещи на табуретке. Джордж мельком разглядывает её: округлая мягкая форма с чудно изогнутыми и переплетёнными ножками; и послушно выполняет сказаное, держа в голове мысль о том, что или он сам сейчас разденется, или его разденут насильно. В комнате, помимо табуретки, у противоположных стен стоят какая-то койка и нечто вроде ванны, только прямоугольной гладкой формы, и дно лежит не так глубоко. За лишние две минуты, которые Джордж просидел в одном нижнем белье на снятой одежде, напуганные кусочки себя удалось собрать во что-то более-менее цельное, и первая же не съеденная страхом мысль была: «Здесь, что, еще и помыться нужно?». И оказалось, что — да. Только с поправкой на то, что моешься ты не сам. Когда в комнату вошли двое, — мужчина и женщина, — Джордж чуть со стыда не сгорел, а слова Энтони о том, что здесь «никто не кусается» оказались ложью. Страшнейшей ложью, потому что церемониться с ничего не понимающим трибутом не стали, дескать, время поджимает! Затолкали нагим в ванную, вымыли с ног до головы, тут же обсушили чем-то страшно жужжащим, едва сами великоватую сорочку на тело не натянули и приказали на койку лечь… Ещё и мужчина этот, из-за краски на лице сильно похожий на некрасивую женщину в возрасте, в процессе сказал, что Джордж «милашка». У того аж зубы скрипнули от такого заявления! И как прикажете на это реагировать?! Джордж жмурится и глубоко вздыхает. Еще раз. Сейчас над ним склонилась женщина, которая сосредоточена исключительно на своем деле, и с которой поспокойнее, что ли? Тот мужчина куда-то ушел, и с его уходом во влажной комнате дышится намного легче. Джордж вздрагивает, когда из его брови выдёргивают очередной волосок. До этого на его ноги и руки клеили какие-то липкие бумажки и резко дёргали, и ощущения такие, будто крапивы коснулся. То, что сейчас делают с его бровями — намного более терпимо. Спустя продолжительное, как показалось, время, женщина вдруг выпрямляется, клацает щипцами и говорит глубоким голосом, что закончила. Джордж недоумённо выгибает немного ноющую бровь и спрашивает, что дальше, а женщина что-то пакует и просит идти за ней. Вроде как, после «привести в порядок», со слов Энтони, идёт какой-то «стилист».-• • •-
Джордж стойко выдержал многочисленные замеры лентой и получасовое (может, больше) ожидание в одинокой комнате, чтобы его в итоге разодели как «зачарователя». И ладно, если бы это была обычная форма для работы с чародейским столом, — очень свободная и единственная (не считая нижнего белья) на теле длинная туника с поясом-лентой, — так это — какая-то солянка из, видимо, представлений капитолийцев о зачарователях! Плотно сидящая на теле рубашка с манжетами из исписанного закорючками кружева на воротнике и рукавах, более свободные штаны с каким-то узором, крайне неудобные туфли и мантия за спиной, почти доходящая своим низом до лодыжек, а на голове какая-то шляпа — ужас, стыд и срам! Джордж, слушая поскрипывание туфель, угрюмо плетется по огроменному коридору в форме вытянутого полукруга к колеснице своего Дистрикта, запряжённой двумя чёрными лошадьми. Возле неё уже стоят Энтони, Эмили и та женщина, на которой теперь другой, но не менее вычурный и нагромождённый наряд. При взгляде на Эмили, одетую более свободно (всего-то туника, заправленные в сапоги штаны, ремень на поясе с разноцветными колбами и плащ, переходящий в капюшон), Джордж чувствует такую горькую зависть, что впору повернуть назад, отыскать стилиста и потребовать дать что-нибудь нормальное. Жаль, что так сделать не получится. Колесница стоит третьей по счету, и, встав рядом с Энтони, Джордж осматривается, пытаясь наконец разглядеть своих противников. Трибуты из Четвёртого Дистрикта едва не скалятся металлом — настолько много на них отливающих ровным прямым бликом частей и деталей. Сквозь грозное облачение видно широкоплечих и высоких людей с жёлто-серыми (как видит Джордж) заплетёнными в косы волосами и очень строгим взглядом, какой в ответ бросает девушка, заметив, что на неё смотрят. Они напоминают львов, сошедших с герба государства: такие же сильные, статные и величественные, только гривы не хватает. Но восхищение перекрывает липкий страх: тягаться с такими — ой-ёй-ёй… Может, они и сумеют одолеть Профи? Вспомнив о них, Джордж разворачивается и пытается найти взглядом колесницу Первого Дистрикта, но она стоит так далеко, что кроме четырёх силуэтов (трибуты, ментор и некто, кто имена на Жатве называет) ничего рассмотреть не удается. Зато хорошо видно Второй Дистрикт: двое инженеров с чудными завитками, торчащими из исписанными прямыми линиями костюма, о чем-то переговариваются, поглядывая по сторонам. Может, план какой придумывают? Джордж хмурится. Но разве на Голодных Играх не каждый сам за себя, и не один победитель? « — Расклад сил сегодня интересный, — доносится до уха голос; Джордж, повертев головой, натыкается взглядом на большой плоский телевизор на стене, — когда появляется доброволец из дальнего Дистрикта, это всегда сулит незабываемые впечатления от Голодных Игр». Похоже, это какой-то ведущий. Джордж удивляется этой мысли, хоть и прекрасно знает, что Игры — не более, чем шоу, да и имеет дома собственный, хоть и намного меньше, выданный государством телевизор как раз на случай Голодных Игр, общих передач или чрезвычайного вещания. У всех такие есть, только не все ими пользуются. Джордж, например. И опять слышно про какого-то добровольца. Каким безумцем вообще надо быть, чтоб добровольно вызываться туда, где тебя могут и даже не постесняются убить?! « — Говорят, распорядители приготовили что-то новое в этом году, — слышно другой голос, и ракурс переключается с ведущего на человека рядом с ним, — вам что-нибудь известно об этом?». Джордж чувствует себя так, будто греет уши на чужом разговоре, хоть это и общее вещание. « — Да. Похоже, на этот раз перепадёт Третьему Дистрикту: в планах у распорядителей поместить на Арену чародейский стол». — О, как, — внезапно говорит Энтони, — а вы, Эмили, Джордж, вообще пользоваться им умеете? Эмили робко качает головой и лепечет что-то про свои не сильно большие познания, когда как Джордж просто кивает, хоть и запоздало. Он изучал зельеварение и работал по этому направлению, но зачарование всегда давалось ему легче, будто врождённый талант, из-за чего в детстве много кто говорил, чтоб он выбирал именно чародейский стол, а не стойку для зелий, ещё и напоминая про его цветовую слепоту. Когда ты не можешь отличить ингредиенты (а это зачастую растения) по цвету, то тебе приходится обращать внимание на другие мелочи, коих столько, что голова пухнет. И к своим двадцати четырем Джордж только-только вышел из подмастерья, когда как его ровесники уже годами работают одни, как раз из-за всех этих мелочей, которые нужно было изучить и запомнить. Но к зельеварению душа лежит, и все трудности прошли без груза на сердце, а к зачарованию — нет. Энтони говорит, что мог бы объяснить зачарование для Эмили, потому что при помощи чародейского стола можно улучшить вещи так, что Профи подходить побоятся, но его прерывает громкий гудок. Все трибуты встают в колесницы, и Третий Дистрикт — не исключение. Когда лошади начинают идти, мягко цокая копытами по твёрдому полу, Джордж обеими руками хватается за край колесницы в страхе упасть. Потому что пол этой посудины (колесница сильно напоминает чёрную кастрюлю без ручек) качается так, что невольно сердце к горлу подпрыгивает. Эмили сначала хватается за бок Джорджа, заставляя того вздрогнуть, а потом так же держится за край. Впереди едущие трибуты Второго Дистрикта твёрдо стоят на ногах, ни за что не держась. Их колесница плавно выходит в свет; оба трибута берутся за руки и поднимают их вверх, вызывая гул и восхищение у… толпы? Когда она там образовалась? На их фоне со страху вцепившиеся в колесницу трибуты Третьего Дистрикта наверняка выглядят смешно, и Джордж стыдливо прикусывает нижнюю губу, считая секунды до того, как и его с Эмили зальёт свет. На двенадцати это происходит, и перед глазами открывается вымощенная камнем дорога, окружённая со всех сторон огнями и трибунами, доверху заполненными капитолийцами. Джордж напрягается от такого количества людей вокруг и только сильнее вцепляется в край колесницы. Откуда-то громко играет торжественная музыка, и людской гул нарастает с тем, как все больше трибутов выходят из тени, из-за чего закладывает уши. Парад идет по какой-то широкой улице. За трибунами на потемневшем вечернем небе едва-едва видно высокие здания, а впереди высится огромная сцена с не менее огромным телевизором, на котором ничего не показывают. Откуда-то летят разноцветные маленькие бумажки, и они устилают дорогу, будто опавшие крохотные листья; вдалеке звучат фейерверки, музыка играет всё громче, ненасытный капитолийский люд кричит пуще, и всё это с силой врезается в уши в такт нервному сердцебиению, заставляя невольно зажмуриться в ожидании конца этого кошмара. Всего лишь «формальное мероприятие» ощущается как ледяная стальная цепь, обвитая вокруг горла и мешающая дышать, как страшная мука, медленно разрывающая тело пополам с каждым ударом сердца о рёбра. Джордж опускает голову и беззвучно просит — умоляет — всю эту какофонию звуков и красок угомониться хоть на минуту, но никто не слышит его мольб. Колесница продолжает качаться, тело продолжает будто рваться пополам, тупая боль бьет в висок, и Джордж готов вот-вот просто перепрыгнуть край и убежать хоть куда-нибудь, лишь бы это все прекратилось, но немеет от испуга, слыша голос: — Здравствуйте, трибуты! Мы торжественно приветствуем вас! В ушах звенит. Музыка затихает, людской гул — тоже. Джордж боязливо приоткрывает глаза и обнаруживает, что колесницы потихоньку встают в полукруг чуть поодаль от сцены. А на той у стойки с микрофоном стоит сам президент Шлатт. — Это честь — видеть здесь сегодня всех храбрых юношей и девушек, готовых побороться за себя и свой Дистрикт на… Тринадцатых Голодных Играх! Последнюю фразу встречает одобрительный гул со всех сторон, и Джордж вновь жмурится, чувствуя, будто людские крики тянут его за обе руки в разные стороны, и будто грудь трещит всеми рёбрами, вот-вот разломается. Шлатт ведёт рукой по воздуху, призывая к молчанию, и люд стихает. — Но прежде, чем я произнесу всеми любимые слова, — Шлатт делает паузу, — в честь семидесятилетия Великой Смуты Капитолий приготовил фильм! Прошу всех к экрану! Джордж удивлённо вскидывает голову и видит, как загорается бывший до этого чёрным телевизор. Появляется изображение какого-то разрушенного Дистрикта: покорёженные здания, трещины на выжженных дорогах, небо заволочено пылью. Закадровый голос начинает рассказывать, и с каждым его громким и чувственным словом все чётче изображение марширующих миротворцев, несущих флаг Панема, перекрывает собой вид на разруху. Голос рассказывает о давней трагедии всего государства: восстание дистриктов против Капитолия, — и по другую от миротворцев сторону экрана поднимают кулаки мятежники — безликая масса, изображённая тенями с каплями крови на руках; рассказывает о том, как смута, страх и смерти накрыли весь Панем, будто густой туман. Так чувственно говорит о том, что в те дни будто бы сам мир погрузился во мрак, что замирает сердце. Миротворцы и мятежники пропадают, и в центре разгорается пламя, из которого выходит символ Голодных Игр: круг, в котором золотая птица держит в клюве стрелу. Голос рассказывает, что пять лет спустя введённые Игры вновь объединили Дистрикты и принесли всем гражданам Панема мир и спокойствие, рассказывает так проникновенно, что Джордж едва не верит в то, что быть трибутом — большая честь, но страх колет в сердце. Огни пламени затухают, и появляются силуэты людей: они улыбаются и машут руками, а по бокам от них, словно стражи, стоят миротворцы; фон позади светлеет, расцветают цветы. Голос просит всегда помнить эту трагедию и никогда не предавать ее забвению… Фильм кончается, телевизор вновь чернеет. На площади, где стоит сцена, царит горестное молчание, а президент Шлатт стоит, склонив голову. Проходит минута, и звучат его слова: — Помните, трибуты, зачем вы здесь… Он поднимает голову и торжественно вскрикивает с улыбкой на лице: — Счастливых вам Тринадцатых Голодных Игр, и пусть удача всегда будет с вами!-• • •-
Ужин проходит в тишине, за исключением редких светских бесед Энтони и женщины, чьё имя Джордж так и не услышал или просто пропустил мимо ушей. За весь день: от утренней Жатвы, до глубокого вечера за столом в дорого обставленной просторной комнате, — усталость и голод дали о себе знать, а от вида на украшенный невиданными в жизни блюдами стол свело желудок. Джордж кушает молча, не имея сил дивиться вкусу и виду того, что кладет себе в рот. Окончание столь насыщенного дня ощущается сковавшими руки и ноги золотыми цепями. Золотыми, потому что последующая неделя обещает быть богатой и роскошной; цепями, потому что нет воли уехать домой, и через неделю начнется смертельный бой… Джордж нажимает на кнопку, слышит лязг поршней глубоко в стене и входит в личную комнату. Она не обставлена дорого, как снаружи: нет расписных ваз и статуэток, причудливых вставок в стенах, — но всё равно ощущается чуждо: кровать идеально застелена, а пол и стены ровных и прямых форм. Джордж ложится на холодную постель, накрывается тонким одеялом и закрывает глаза. Едва ли этой ночью он сможет выспаться.