***
Впрочем, день изначально был дерьмовым, на троечку. Цунаде влетела на утреннюю пятиминутку, источая неповторимый аромат лака для волос, медикаментов и алкогольного душка. Необязательно было быть Шерлоком, чтобы догадаться — любимая начальница страдала от понедельничного похмелья. А если уж Цунаде страдала, то по закону отражения энергии и в рамках всемирного круговорота пиздюлей, должны были пострадать все прочие. Хотя бы для виду. Интерны, ясное дело, затряслись: лицо Сакуры стало бледно-зелёного (так подходившего к её глазам) цвета, Ино торопливо спрятала в сумочку свежий номер «Космо». Судя по звукам с галёрки, Хината свалилась под стул. Оглушительная тишина была прервана предсмертным хрипением: — Яманака, Хьюги — на приёмку. Шизуне, ты с Харуно сегодня — к операм. Ответом ей был радостный вздох восторженной Сакуры и обреченное мычание. Её собственное, ясен пень. Обычно Шизуне старалась держать себя в руках, но сейчас так и тянуло матернуться. Она не просто устала от этой работы — она затрахалась. Мало ей трёх ночных дежурств подряд с фееричной россыпью клинических случаев вроде заворота кишок в результате поедания целого ведра незрелой сливы и застревания головы в алюминиевой кастрюле: изрядно подвыпивший дядька утверждал, что это подлинный рыцарский шлем времён Крестовых походов — на тебе вдобавок бесплатный просмотр полуголых подкаченных мужских тел и млеющую от таких переспектив Сакуру под боком. Нет, против Харуно Шизуне лично ничего не имела — интерном та была талантливым, исполнительным. Иногда даже слишком — всё отделение смеялось над Сакурой, упорно натиравшей пациенту место внутримышечной иньекции спиртом до покраснения кожи несчастного. Но плановая диспансеризация штаба оперативников местного отделения полиции сворачивала мозги в трубочку даже самым стойким, что уж говорить о колеблющейся прослойке в виде Яманаки, отчаянно хлопавшую ресницами каждому входящему в смотровую и вместо данных осмотра записывающую — кхм, кхм — некоторые выдающиеся физические параметры пациента; и Хинаты, при виде обнаженного торса каждый раз изображающей неживой предмет обстановки. Сакура ещё была почти самым оптимальным вариантом — лучше неё был только Неджи, в гомосексуальных наклонностях не замечавшийся и мирно ходивший за ручку с Тен-Тен из фтизиатрии. Насколько Шизуне знала, до состояния тающих мозгов её доводил всего один человек из отряда «Похитители вашего сердечка», как иронически их звала Цунаде, водившая многолетнюю дружбу с начальником участка. Джирайя-сама являлся в больницу раз в месяц — с бутылкой Бейлиса под мышкой и веником роз в зубах он распахивал массивную дверь, ведущую в кабинет Самы с привычным радостным: «Цу-чан, ты же знаешь, как я тебя люблю?» После сей сентенции следовал длинный монолог о достоинствах великой и неповторимой, заканчивающийся обычно слёзной просьбой «проверить без очереди его птенцов». В каждом из птенцов было под два метра росту, девяносто килограмм чистого тестостерону и тонна самомнения — видимо, одним из критериев приёма на работу в убойный отдел было убийственно красивое лицо — чтобы задерживаемые сами укладывались аккуратными штабелями. Благо, оперов было всего четверо — и о состоянии здоровья всех четверых Шизуне знала всё (вплоть до мозолей на пятках) уже пять лет. Учиха. Акаши. Узумаки. Хатаке. Седьмой отряд, чтоб их черти взяли. Грёбаная Виа-Гра — два чёрненьких, два светленьких. Холодный красавчик Саске, неловкий и весёлый Наруто, странноватый полумечтательный, как будто полусонный, Сай. И Какаши. Какаши был хуже их всех. Таких, как Какаши Хатаке, вообще надо было запретить на законодательном уровне — чтоб не доходило до греха — он был бы идеальной иллюстрацией в словаре к слову «Похоть». И дело было даже не в чертах лица или рельефе мышц — что-то было в самом его присутствии. Люди называли это харизмой, её знакомый Хидан резюмировал кратко — ебабельность. А хуже всего в Какаши был его ремень. Ремень был натуральной катастрофой, заставлявшей судорожно сглатывать шершавый комок в горле и ощущать, как загорается смущением лицо чуть ниже линии скул. Он прямо-таки упрашивал применить себя в каком-нибудь непотребстве: о, он прекрасно смотрелся бы на её руках. Замечательно бы стянул запястья. Его охуительно было бы прикусить в тот самый момент, пока… Шизуне снова обреченно замычала и почти заставила себя подняться со стула. Понедельник не радовал.***
В смотровой было жарко. Привычно пахло лекарствами. Руки двигались неосознанно, будто сами по себе ощупывая и разминая, пальцы следовали по вбитому в подкорку мозга маршруту — шея, затылок, гребень позвоночника, торчащая лопатка. Нажать на плечо. Проверить коленный рефлекс. Послушать сердце. Посмотреть, реагируют ли зрачки на свет. Саске поморщился, пока она механическими, ломаными движениями оттягивала ему веки и светила в напряженный глаз карманным фонариком. — Что такое? Болит? — Нет. Сухарь чёрствый, неужели трудно сказать больше одного слова? Шизуне через плечо скосила глаза на Сакуру, мечтательно уставившуюся на полуобнаженное тело. Пациент готов, диагностируем отсутствие мозговой деятельности и посмертную патологию в виде тяги на мудаков. Наверняка всю амбулаторную карту сердечками обрисовала. Она в который раз за день обреченно вздохнула и, прочистив горло, спросила: — Есть кто после тебя ещё на осмотр, Учиха? У Сакуры явно налицо симптомы острой кофеиновой недостаточности, спаси человека в частности и мир вообще — своди девушку в столовую. Саске посмотрел на неё, как на идиотку и нехотя выдавил: — Какаши подъедет позже. Взглянул на Харуно так, будто впервые видел и его искренне удивляло существование подобных субстанций на планете Земля, наконец снизойдя до холодного: — Пойдём. Сакура засуетилась, благодарно поглядывая на Шизуне: одёрнула юбку, расчесала пальцами волосы и выскочила за дверь следом за Учихой. Смотровая утонула в благодатной тишине. Кажется, становилось ещё жарче — голова была тяжёлой-тяжёлой, шифоновое платье неприятно прилипало к локтям и спине в области поясницы, безумно хотелось просто лечь и уснуть. Взгляд упал на раковину в углу, призывно блестевшую керамической белизной. В висок неврологическим молоточком стукнула мыслишка — надо снять платье и смочить спину холодной водой. Присутствие Какаши и так заставляло её нервно потеть, не стоило усугублять ситуацию. Халат с платьем легко скользнули с плеч, оставляя её в одних колготках. Обходя стол, она больно ударилась бедром о угол, но почти не обратила на это внимания — так ей хотелось быстрее добраться до воды. Нетвердыми от усталости шагами Шизуне дошла до угла с раковиной, пустила из крана воду. Прикосновение влажной руки к лицу заставило её застонать — так чертовски было хорошо хоть на секунду избавиться от этой жары. Теперь следовало разобраться с бедром. Стрелка. Колготки надо снять. Она спустила их почти до колен, когда сзади раздался знакомый ленивый голос: — Вид неплохой, но я бы предпочёл увидеть все перспективы. Сука. Вот почему детей учат закрывать двери.***
Она отводила взгляд. Упорно не смотрела ему в глаза, жадно изучая всё остальное. Тонкая полоса шрама на лице, ворот расстёгнутой издевательски белой рубашки, тёмные джинсы, обтягивающие бедра. И, конечно, чёртов ремень. Ему нельзя было работать в полиции, он сам был преступником — нельзя было так хорошо выглядеть на законных основаниях. Уголки век защипало почти нестерпимо — надо ж было так опозориться. А плакать было нельзя, вообще ничего делать было нельзя — каждое движение могло спровоцировать его на насмешливую фразу. Она переедет в Антарктиду и будет лечить там русских полярников. Или пингвинов. Всех. Бесплатно. Только, ради Бога, пускай он уйдёт молча. Неожиданное прикосновение теплых пальцев к подбородку заставило её рефлекторно поднять голову. Какаши как-то странно смотрел на её лицо — не на грудь, прикрытую простым лифом без украшений, и не на комок капрона, в который сбились её колготки. — Почему у тебя опять синяки под глазами? — Что? — Синяки. У тебя под глазами синяки. Она чуть не задохнулась, когда он опустился перед ней колени и бережно, едва касаясь пальцами кожи коленей, спустил колготки до ремешков открытых сандалий на танкетке, плотно обхватывающих припухшие за день щиколотки. Звяк. Ещё одна застежка, уже на другой ноге, расстегнулась, повинуясь его рукам. Это было почти безумием. — Что ты делаешь? Какаши поднял на неё глаза. Шизуне пожалела, что спросила. — Ты выглядишь уставшей. Я помогаю тебе снять туфли. И нагло провёл всей ладонью по выступающему надколеннику.