Одна маленькая семейная тайна

Так не было уже очень давно. Таббо даже успел отвыкнуть чувствовать себя настолько беспомощным и грязным. — Паршивец, — называет его Шлатт. В воздухе пахнет спиртом. — Мерзкий ублюдок. Где твоя благодарность, м? Таббо молчит. Удар ногой приходится на рёбра; одной рукой его тянут за волосы, другой бьют по лицу. Кольца легко рассекают кожу на переносице, но, как ни странно, крови почти нет. То ли у Таббо слишком крепкий нос, то ли в руках у отца ни капли сил. Таббо не знает. Он молчит, послушно лежит и делает то, что требуется. Прячет страх и злость на лице так же, как когда-то прятал горящие щёки и то, что сердце каменеет. — Кажется, ты всё ещё фригидная сука. Плохо, Таббо, — в груди всё леденеет. Такие намёки всё ещё пугают, к ним не выходит привыкнуть. Но удаётся сдерживать выражение лица. — Как дохлая, блять, рыба. Когда тебя трахать будут, так же глазами похлопаешь? Таббо кажется, что он задыхается. Отец так давно не опускался так низко, что Таббо, наверное, отвык; и ему не хочется вспоминать, вообще не хочется, у него до сих пор не получилось отмыться до конца. Но Шлатту всё равно. — Клянусь, если бы я снял с тобой пару видео, — Шлатт садится на корточки рядом и тянет Таббо за волосы, заставляя поднять голову. Зло скалится, выдыхая тяжёлые спиртовые пары. Затхло. — Пользы от тебя было бы больше раз в десять. Таббо сохраняет спокойствие. Его отпускают. Снова бьют. Отец говорит ещё что-то. Не так важно, что, главное, что-то уже не имеет такого подтекста. И на побои у Шлатта больше не встаёт. Он просто ругается, пинает, бьёт, угрожает расправой. Но всё тише. Медленнее. Ленивее, что ли. Когда Квакити возвращается с работы, отцу уже почти надоедает; его в какой-то момент всегда перемыкало, агрессия растворялась в дыму от сигарет и парах спирта, и он уже не бил так яростно. Может, проходился раз-другой ботинком по рёбрам — в такие моменты Таббо очень жалел, что отец так и не научился носить дома мягкие тапки — или бил по лицу, зная, что Таббо обязательно залечат сломанный в очередной раз нос. Квакити появляется у Шлатта за спиной. Яростный, кричащий, он кидается со спины и тянет Шлатта назад за воротник дорогой рубашки. И почти роняет отца. Почти. Они кричат. Громко, так громко, что Таббо не разбирает слов. У него собираются слёзы в уголках глаз, они обжигают склеры и катятся по щекам. Сбивают и так убогое дыхание — грудь болит сильно, как будто Шлатт снова сломал ему рёбра. Таббо поднимается, игнорируя вспыхивающую темноту. Она заволакивает мир, показывает происходящее лишь урывками; и между этими проблесками только тени. Раз — вот Шлатт замахивается. Два — у Квакити след от руки на щеке и кожа содрана кольцом. У Шлатта след укуса на запястье наливается кровью; у Кью удивительно крепкие зубы для птицы. Три — Квакити хватают за волосы. Четыре — он раскрывает крылья, слишком сломанные, чтобы летать, но достаточно большие, чтобы удар ими был болезненным и сильным. Пять — рука Кью сжимает запястье Таббо. Бежать получается плохо, под подошвой опять хрустит стекло, тёмная лестница плывёт перед глазами, и Квакити что-то ему судорожно твердит. Ночной воздух ударяет в лицо. Таббо щурится, глядя на огни фонарей, и в горле у него застывает тошнота. — Мне тяжело бежать, — шепчет он и напоминает себе, что от Квакити прятаться не надо. Что он не заставит сидеть несколько часов с каменным лицом и не будет трогать бёдра. — Я… — Я понимаю, — быстро бросает Квакити. — Бля, мелкий… нам надо убраться отсюда, пока он не вспомнил, где дверь, — у него на руке обручальное кольцо. Как у Шлатта. Оно тоже могло бы сдирать кожу, но лишь скользит холодом по щеке, когда Кью старается его утешить. — Давай, так быстро, как у тебя получится, ладно? У меня есть тайник, найдём, чем подлататься. Забились, а? Таббо вяло кивает. Он шевелит ногами так, чтобы во рту не собирался железный привкус. Квакити куда-то ведёт его через дворы, оглядывается и зло сжимает в кулак свободную руку. Они почти не говорят. Когда Кью оборачивается на него, Таббо видит, что глаза у него блестящие от влаги. — Он заставил тебя остаться, да? — ему невыносимо видеть то, как Кью раскалывается; Таббо кажется, что он наблюдает за чужой смертью, и он даже чувствует запах разложения — как от мёртвых животных. Сладко. Страшно. — Ублюдок, — бормочет Квакити. — Никогда, блять, больше. Мой рабочий день заканчивается в восемь. Он нервно смеётся. Таббо поддерживает этот смех, хотя его рёбра активно протестуют, взрываясь болью и тошнотой в глотке. — Специально, блять, чтобы оторваться на тебе. Мудак. — Я поэтому не хотел, чтобы вы венчались, — признаётся Таббо зачем-то. Отец сжимает руку у него на шее и говорит — Квакити ты, маленькое дерьмо, будешь терпеть — или будешь выполнять его работу. Как будто Кью был проституткой. — Я не жалею, — врёт он, нервно напрягая крылья. Квакити гладит Таббо по голове. Держит за руку нежно, а не цепко; не так, как сжимал пальцы на запястье Шлатта, когда они целовались. Не так, как Шлатт сжимал пальцы на запястье Таббо, рассказывая про новую кассету. Это всплывает в памяти так невовремя. Таббо едва сдерживает злые слёзы — отец давно не вспоминал о таких вещах, не намекал на то, что происходило раньше, когда Таббо был младше и… беззащитнее. Сейчас ему так странно вспоминать кассеты и шутки про фригидность, потому что у него не стоит. Сложно возбуждаться от сомнительной порнографии, когда родной отец силком удерживает тебя на коленях. Ну, а ещё потому что Таббо было слишком мало лет для таких развлечений. Квакити мягко тянет его за руку через переулок, но останавливается на середине. Дома возвышаются у них над головами, и сквозь щель между широкими крышами едва пробивается свет луны. — Сюда эта пьяная скотина никогда на своих двоих не допрётся, — ругается тихо Квакити и откуда-то достаёт яркий — из-за зеркальной конструкции — керосиновый фонарь. — Дам тебе зелье. Только оно забористое, осторожно. Осталось от… Осекается. Он сделал тайник в стене какого-то дома. Таббо раньше слышал, как Кью убегал посреди ночи от драк — или после драк — но ему всегда казалось, что Квакити в такие моменты просто бродит по улицам или курит. Не ищет, чем бы подлатать себя, и не делает тайник, чтобы было, куда бежать. — Спасибо, — Таббо старается сгладить неловкость; конечно, это зелье из дома Вилбура и Томми. Он даже помнит эту колбу с самостоятельно нанесёнными делениями. Нет ничего удивительного в том, что зелья разошлись по городу — всё их имущество тогда конфисковали; но чтобы зелья сохранялись так долго… — За такое не благодарят, — грустно отвечает Квакити. — Долбанный ублюдок. Если бы Кью знал, какой. Колба с зельем в руках Таббо не дрожит; он прижимает стеклянное горлышко к губам и пьёт совсем чуть-чуть, чтобы не было передозировки — зелье растекается по телу вязким, липким теплом, перерастающим в жар, который, кажется, вплетается намертво в сломанные кости, разом обжигая все нервные окончания. Таббо сдерживает вскрик — только медленно выдыхает сквозь зубы и беспрекословно позволяет Квакити вытирать кровь с его лица влажной тряпкой. Это даже… приятно. Почему-то этот человек ведёт себя так, как должен нормальный отец. От Кью Таббо не ждал особой заботы — слишком суетливый, слишком громкий, слишком похож на худшего представителя утиных; но с того дня, как Квакити впервые оказался в их со Шлаттом доме, он опекал Таббо совсем по-родительски. — Сильно прилетело, блять. Вот ублюдок. — Нет, — Таббо опускает глаза. Старается не смотреть ни на чужое обеспокоенное лицо, ни на руки — у Кью на пальце обручальное кольцо. Как у отца. — Раньше он сильнее бил. Сегодня сломал пару рёбер, может, но это терпимо. Не беспокойся, Кью. Квакити приседает перед ним и смотрит снизу вверх. — Я тебя так больше не оставлю, — Таббо тяжело смотреть, как этот человек мучается. Кью… хороший. На самом деле. — Ничего. Я привык, — его лицо становится только беспокойнее. — Отец всегда пил. Иногда делал долгие перерывы, но потом всё равно… опять. Вы просто случайно встретились, когда он типа завязал. — Почему ты не попробовал убежать? — осторожно спрашивает Квакити. Таббо вздрагивает — ему снова вспоминается вдруг фригидность, кассеты с порно и то, как однажды он пытался удрать. А когда отец его, разумеется, поймал, то сказал — выебет так, что Таббо не сможет этот акт пережить. Хватило. — Его возбуждает сопротивление, — объясняет Таббо, не подумав, что Кью о наклонностях Шлатта не знает. Его сердце болезненно ёкает от выражения лица Квакити, от того, как его глаза становятся злыми и ещё более блестящими. — В смысле… — Таббо осекается. Подбирает слова. — Он что-то делал?.. — Кью обрывает себя на полуслове. Его глаза не замирают вовсе, он постоянно переводит взгляд и крепко сжимает челюсти. — Почему ты подбираешь именно такое слово, Таббо? Таббо — лжец. Ему всё равно больше это не грозит, так? Отец теперь даже почти не смотрит порно и уж тем более не показывает его малолетнему сыну. Ужасно. — Он так становится злее, имею в виду. — Обычно это не называют «возбуждением». — Я называю. Ну, нервное возбуждение, так мой учитель говорил… в школе, когда я туда ещё ходил, — Кью выдыхает с облегчением и старается это скрыть. Но Таббо замечает. — Он тогда по больным местам целится, а не просто… вытирает ноги. У Таббо разрывается грудная клетка. В горле застывает крик. Против воли он помнит — рука в волосах и рычащий тон, и строгий приказ — ты ни с кем, кроме меня, не будешь; и по полу было рассыпано битое стекло, и это было ещё до попыток Шлатта прекратить пить. Попыток, которые всегда прекращались очередным запоем. Таббо почти ненавидит мир. Если бы не Томми и его семья, и их симфония — ослепляющая, оглушающая. Невозможная. Симфония, которая крошится под руками отца; которую одной рукой помогает стереть Квакити, но на него почему-то не выходит злиться. Наверное, потому что второй он спасает Таббо от отца. — Раньше я пытался убегать или прятаться… и всё заканчивалось хуже, — отец его всегда находил, вылавливал, где бы Таббо ни укрывался; они жили где-то далеко, отец нарушал закон, они постоянно переезжали, и Таббо в четыре года умел пользоваться плитой. — Если просто лежать, ему становится скучно бить. Если Таббо не показывал смущения, отец выключал кассеты с порно и качал головой. Говорил, что Таббо совсем убогий и никому потом не нужен будет, потому что «взрослые трахаются, фригидная пиздячка, ты в курсе?». Он прекратил за несколько лет до сегодня. Продолжал угрожать, правда — но потом в их доме впервые появился Квакити, немного пьяный и очень цепкий, и когда их было слышно через тонкие стены, Таббо плакал от облегчения. — Лучше беги, — Кью смотрит строго. — А ещё лучше — не возвращайся домой, если видишь, что я задерживаюсь. — Ладно. Он просто не может сказать об этом Квакити. Он вообще не любитель говорить, что слышал или видел… чужое. Его это так смущает почему-то. — Шлатта просто веселит охота. Так всегда было, — он прикрывает глаза. Смотреть на Квакити больно, но не смотреть — тяжелее. — Ничего страшного. Спасибо, что дал мне зелье, и… и просто спасибо. Квакити обнимает его, как родного ребёнка, и Таббо думает — спасибо, что переключил либидо отца на себя. Шлатт бы перешёл черту без этого. Наверняка. У него уже нет границ — алкоголь и власть вскружили ему голову. Таббо не говорит этого. Он не знает, просто не знает, как можно посметь сказать Квакити такое; кажется, это разобьёт ему сердце. Кью никогда не терпел насилия над детьми, тем более — такого насилия. Когда заставляют смотреть порно. Когда трогают так, как не трогают сыновей. Когда в лицо выплёвывают, дыша спиртом — я тебя выебу, маленький ублюдок, ты мне до конца жизни будешь отсасывать и, блять, благодарить. Квакити ведь Шлатта правда любит. Он бы себе сердце вырвал, если бы это могло вытащить его супруга со дна бутылки. И Таббо выбирает тишину. Он прижимается щекой к плечу Кью и сдерживает слёзы, и не удивляется, когда его просят не возвращаться домой сегодня. — Переночуй у Филзы, — грустно говорит ему Квакити. — Он не откажет, особенно тебе. Вы ведь с Томми были хорошими друзьями, да? — Таббо кивает; они и есть друзья, они даже видятся, но об этом Кью не следует знать. — Завтра выпишу тебе отгул, так что можешь выспаться. Таббо пойдёт в туннель. — Вы со Шлаттом будете ругаться? — О да, — Квакити мрачен. Таббо немного скучает по тем дням, когда Кью не боялся запаха спиртного. — Мы будем охуенно долго ругаться. Таббо думает — он бы Шлатта убил, если бы знал про всё. И думает, что будет молчать до самой, блять, смерти.