***
В комнате Хёнджина никогда не было идеального порядка, но теперь в этом кавардаке он с трудом мог найти даже свою обувь. На не заправленной кровати лежала куча одежды, которую он перекладывал со стула на кровать и обратно – в зависимости от того, что из мебели ему было нужно на данный момент. Стол был завален листами с набросками и небрежно закрытыми красками, несколькими пустыми стаканчиками из-под кофе и рассыпанными карандашами. На полу под столом пряталась банка с грязной от акварели водой, не почищенная вовремя; на её стенках уже осело несколько кругов краски, которые Хёнджин постоянно забывал оттереть. По тумбочке было раскидано содержимое коробочки с бижутерией: серьги, браслеты, кольца и подвески. Часть комнаты, что принадлежала Минхо, была в относительном порядке: кое-какие вещи были разбросаны, но только из-за того, что их хозяин торопился утром на репетицию. Хёнджин выпрямился на стуле и протёр уставшие глаза. На листе перед ним постепенно вырисовывалось лицо молодого мужчины. Торчащие синие волосы легли в каком-то странном гармоничном беспорядке, темные глаза смотрели прямо на зрителя угрюмо и равнодушно. Хёнджин уже полчаса мучился с губами; они получались чересчур угловатыми и неестественными. Если бы у него кто-нибудь спросил, что конкретно его не устраивает в результате, он бы не нашёлся, что ответить, или объяснил бы скомканно: «Они не мягкие». От драки осталось только одно воспоминание; все синяки почти зажили и были заметны только в том случае, если его лицо рассматривали при студийном свете. Но если гематомы и исчезли, то мысли всё ещё роем мелькали в голове, вызывая мигрень и отвращение к самому себе. Минхо был не прав насчёт Хёнджина, по крайней мере, не во всём. Хёнджин злился, но злился не на кого-то постороннего, а на себя самого. Ему не хотелось срывать злость на ком-то из друзей, хотя не всегда ему удавалось себя контролировать. Он старался избегать общества кого-то из группы, потому что если он всё-таки грубил, то никто не ссорился с ним. Наоборот, все остальные смотрели на него с сочувствием и одновременно с осуждением: не они были виноваты в том, что теперь на него обрушилось столько ненависти. Замечая эти взгляды, Хёнджин поджимал губы, чтобы не заплакать, потому что ему было до слёз отвратительна его слабость и неспособность выдержать удар. Поэтому он замкнулся в себе и собственных мыслях. Ему казалось, он заслуживает этого одиночества и этого времени, проведённого в самоуничижающих раздумьях. Ему нужно было что-то, чтобы отвлечься от мыслей о слухах и скандале, и, не найдя ничего лучше, он остановился на Чанбине. Поначалу Хёнджин правда не придавал инциденту в баре большого значения; да, ему хотелось насолить Чанбину за помятые бока, но он не зацикливался на этой мысли. Вспоминал он о нём только тогда, когда друзья спрашивали его о заживающих синяках, и Хёнджин отшучивался. Ему понравилось невинно дразнить Чанбина, особенно теперь, когда он понял, что ему больше не причинят вреда. На крыше, вцепившись в волосы Чанбина одной рукой и в перила – другой, он почувствовал азарт. После воспитательной беседы с директором, Хёнджин был вынужден ещё полчаса выслушивать морализаторские речи начальника, который пытался объяснить ему, почему он не предпринял более жёстких мер по отношению к Чанбину. «Знаешь, с ним бывает непросто, но он отличный парень, на самом деле. Он много работал для того, чтобы их группа дебютировала, он сам спродюссировал их первый альбом… С ним никогда не было конфликтов до этого, я тебя не виню, конечно, но мне кажется, не стоит позволять этой случайности испортить между вами отношения», – вот, что запомнил Хёнджин из часовой речи директора. Если до этого Хёнджин питал какие-то зачатки уважения к начальству, то после этого разговора разочаровался в нём. Директор пытался уйти в психоанализ и убедить Хёнджина в том, что парень, прошлым вечером избивавший его на асфальте перед баром, в общем-то, дружелюбный и толерантный, просто Хёнджин под горячую руку попался, чего злиться-то. В тот день он ещё долгое время не мог утихомирить жгучую обиду внутри себя и по-змеиному плевался желчью, из-за чего даже повздорил с Чаном. Он не строил из себя жертву и прекрасно осознавал, что то, что так разозлило Чанбина в баре, было ничем иным, чем домогательством. Он сам бы напрягся, если бы незнакомец так настойчиво приближался и пытался заигрывать с ним, что уж говорить о таком, как Чанбин. Но он не был единственным виновником происшествия, в этом он не сомневался. После встречи на балконе Хёнджин взглянул на Чанбина другим взглядом. Тот был измождённым и вызывал жалость. Он выглядел как обычный человек с похмелья и пахло от него соответствующе, Хёнджин понимал это состояние – всё-таки ему было не пятнадцать лет, и ему тоже приходилось напиваться. Но тот безразличный взгляд, который бросил на него тогда Чанбин, как будто бы не принадлежал тому вспыльчивому парню из бара. Он был похож на взгляд раненого зверя, который мечтает о том, чтобы его добили. Хёнджин никогда не жаловал гомофобов, в школе ему многое пришлось пережить из-за таких, как Чанбин, но всё-таки он не смог отказать себе в этом сопереживании – он был чересчур добр к людям. Был ли Хёнджин напуган, когда его прижали к перилам на высоте двадцатиэтажного здания? Чертовски. Постарается ли он в будущем избежать подобного? Вряд ли. Хёнджин сердито бросает карандаш к его затупившимся собратьям и отодвигает от себя рисунок. Он оглядывает ещё несколько портретов, валяющихся в общей стопке. Там был ещё один набросок лица Чанбина, но уже совсем непохожий, и портреты Хана и Минхо. Последние получились хорошо: Минхо сдержанно и пристально глядел на зрителя, а круглые глаза Хана выражали странную и не вяжущуюся с характером парня кротость. Их портреты оказались слишком похожими в манере исполнения, и Хёнджин, даже если бы и захотел, не смог бы разделить их. Они шли в паре, будто Хёнджин так и задумывал; в действительности же он совершенно не задумывался о том, чтобы поставить их вместе. Минхо постоянно пропадал на этаже панков, вся группа эта заметила, но никто не спешил рассказывать об этом менеджерам. Не сговариваясь, они все прикрывали его. Каждый понимал, что скрывать личную жизнь от сотрудников агентства и фанатов дорогого стоило. Наверняка Минхо хотелось хотя бы на время скрыть их с Ханом отношения, оставить хотя бы эту часть жизни спрятанной. Просидев за набросками почти всё утро, Хёнджин решил выйти на прогулку. Ему разрешили отдохнуть около недели, поэтому от большей части работы он был освобождён. Завернувшись в толстовку и спрятав лицо под маской, он выскользнул из здания и пошёл вдоль по улице, слабо ёжась от ледяного ветра. Из-за холода далеко он не ушёл и спрятался в ближайшей кафешке. Он провёл несколько минут, в скуке ожидая свой чай и пирожное. Аппетита не было, но ему нечем было заняться, поэтому он решил поесть. Всё равно сейчас за ним никто особо не следил, и никто бы не узнал об этом несчастном пирожном, можно было и пренебречь диетой. В кафе внезапно появляются две знакомые фигуры, и при виде них у Хёнджина кусок попадает не в то горло; он громко кашляет, привлекая внимание почти всех присутствующих, включая только что вошедших. Уджин и Чонин оборачиваются на него и явно узнают. Хёнджин отворачивается к стене, побагровев то ли от смущения, то ли от невозможности дышать. Оправившись от внезапного предательства пирожного, он поднимает-таки голову к залу и тут же встречается взглядом с чёрными по-лисьи узкими глазами. Чонин непринуждённо держит руки в карманах чёрного бомбера и слегка склоняет голову, поймав взгляд Хёнджина. Хёнджин не может не заметить, что тот очень похож на Чанбина, хотя, быть может, это просто его одержимость заставляет видеть в каждом человеке Чанбина? – Приветики, – говорит Чонин. Его узкое лицо растягивается в приветливой, но двусмысленной улыбке. Хёнджина тошнит от этого лицемерия. – Привет. – Хёнджин смотрит на Уджина, что с явным интересом наблюдает за младшим, который отодвигает стул напротив Хёнджина и садится за столик. Тот явно ожидает представления. – Как дела? – Неплохо, – сухо отвечает Хёнджин. Чонин оглядывает предметы на столе в поисках темы для разговора. Хёнджин спешит прервать его раздумья: – Ты что-то хотел? – Да… Я знаю, уже дохрена времени прошло, но я хотел извиниться. Я не против таких ребят, как ты, – говорит Чонин, окинув взглядом посетителей кафе. Несмотря на то, что Чонин поднимает подобную тему в публичном месте и строит виноватую моську, Хёнджин благодарен ему хотя бы за его осторожность: будь здесь кто-то из фанатов, они могли бы намеренно подслушать их разговор. – Я, конечно, на месте Чанбина-хёна тоже напрягся бы, но это было слишком… В общем, не держи зла. – На тебя я зла и не держу. Тебе не стоит извиняться, ты ничего не сделал. – Вот именно, что ничего. Надо было остановить Чанбина. – Это твоему хёну, – Хёнджин бросает красноречивый взгляд в сторону Уджина, – следовало бы его остановить, а не лезть в драку. – Ему тоже стыдно, хотя он никогда в этом не признается. Я знаю, как это выглядит, но никто из нас не хочет конфликтов. Даже Чанбин, хоть он и ведёт себя… Чонин не договаривает. – С трудом верится. В любом случае, извинения мне его нахрен не сдались. – Тогда что тебе нужно? – В чёрных глазах Чонина проскальзывает интерес. – Чтоб он к психотерапевту сходил, – скривившись, отвечает Хёнджин. Чонин хохочет так заливисто, будто они с Хёнджином – лучшие друзья, и тот только что рассказал просто уморительную историю. На них косятся некоторые посетители. – Мало тебя пиздили, видимо. Я даже диву даюсь, как ты всё ещё зубы скалишь. Нет, правда, моё уважение, – говорит Чонин, поднимая руки в миротворческом жесте. – И всё-таки эти препирания у меня уже в печёнках сидят. Чанбин уже неделю ходит мрачнее тучи, они не разговаривают с Ханом, и ваш красавчик… как его, Минхо? Постоянно тусуется на нашем этаже, пока Чанбина нет в общежитии. Мне это надоело. Я самый младший, а не самый глупый, и понимаю, что происходит. По крайней мере, подозреваю. Вы должны поговорить и объявить перемирие, иначе я испоганю жизнь всем, кто тут замешан, понятно? Хёнджин с удивлением слушает всю эту тираду, наблюдая, как лисья улыбочка пропадает с лица панка, прекращая лицемерно скрывать злость в чёрных глазах Чонина. Хёнджина это не пугает, хоть он и отодвигается от собеседника от неожиданности. – А ты у них вроде серого кардинала, да? Придуриваешься идиотом, но правишь балом? – Не совсем. Обычно я всё-таки забиваю болт на всё, что происходит, но эта ситуация вымораживает даже меня. Так что не принимай этот разговор за акт доброты, я забочусь только о своей группе и ни о ком больше. – Похвальное стремление, – отвечает Хёнджин. – Но если ты считаешь, что всё зависит только от меня, ты ошибаешься. Чонин задумывается на пару мгновений. – Предлагаю сделку, – говорит он наконец, протягивая ладонь Хёнджину, – я уговариваю Чанбина пойти навстречу, а ты не посылаешь его нахуй, и вы разрешаете ваш конфликт мирно. И у вас, и у нас тишь да гладь, мир, дружба, жвачка. Поверь, ругаться с кем-то из нас – сплошной геморрой, тем более, с Чанбином. С ним лучше дружить. Хёнджина такой расклад вполне устраивал. Несмотря на то, что он был тем ещё скандалистом, он не хотел портить жизнь своим друзьям. Он не мог не заметить того, как Минхо привязался к этому татуированному гитаристу, и ему не хотелось мешать им. Поэтому он протянул руку в ответ и пожал узкую костлявую ладонь Чонина, уверенно глядя ему в глаза. Через несколько дней Хёнджину предстояло удостовериться в том, что Чонин – человек слова. Не то, чтобы он решил сделать это специально; их с Чанбином в очередной раз свёл закон подлости. А может, всему виной только их пагубная привычка, наверное, единственный их общий интерес. Только выйдя на крышу, Хёнджин увидел знакомую растрёпанную макушку и было хотел развернуться и уйти, но гордость не позволила. Если он будет что-то менять в своей жизни только для того, чтобы не столкнуться лишний раз с Чанбином, то совсем перестанет уважать себя. Тем более, ему было интересно, выполнил ли Чонин своё условие договора. У Хёнджина не было никакой гарантии того, что Чонин всё-таки убедит Чанбина помириться, но попытаться стоило. Тем не менее, помня предыдущую их встречу на крыше, Хёнджин решил сохранять дистанцию и остановился метрах в пяти от врага. Заговаривать с ним первым он не собирался. – Да блять, – не сдержавшись, рыкает Хёнджин, когда зажигалка, выдав ему несколько искр, так и не вспыхивает огоньком. Бросив быстрый безнадёжный взгляд на своего соседа, Хёнджин собирается уходить, но внезапно Чанбин делает шаг к нему. Расценив это движение как попытку напасть, Хёнджин ускоряется, едва ли не путается в ногах и делает два быстрых шага к выходу, но спокойный голос его окликает: – Зажигалка нужна? Чанбин протягивает руку и кладёт зажигалку подальше от себя на перилу. Затем он спокойно, будто сонный, возвращается на место. Хёнджин с подозрением взглядывает сначала на его спину, потом на зажигалку и медленно подходит, всё ещё не уверенный в том, что не получит, как обычно, пизды. Наконец закурив, он усмехается, мысленно благодаря Чонина. Он подходит ближе, чтобы передать зажигалку из рук в руки, и останавливается рядом, почувствовав себя в некотором подобии безопасности. – Спасибо. – Угу. Хёнджин не решается сказать что-то ещё. Ему кажется, что это краткое перемирие может быть нарушено абсолютно любым жестом. Даже то, что он подошёл ближе, казалось ему достойной причиной для возобновления их противостояния. Он усмехнулся, когда ему на ум пришло это слово, его пафосности и категоричности. Они с минуту курят молча, наблюдая, как над Сеулом стремительно проносятся белые, похожие на перовые подушки, облака. Хёнджин то и дело убирает падающие на лицо волосы и всё-таки забирает их резинкой. Он с интересом поглядывает на Чанбина, но тот выглядит так, словно совсем забыл о его присутствии. – Чонин говорил, вы с ним виделись, – внезапно говорит Чанбин. Хёнджин молчит, уверенный в том, что слова Чонина не требуют подтверждения. – И что он сказал? – Тебе точной цитатой или вкратце? – Точной?.. – Он сказал: «Хён, ты заебал уже всех, хватит вести себя как еблан». Это основная мысль. Но мозг он мне ебал добрых минут тридцать. Уджин и Хан поддержали. – Да у него талант оратора, – замечает Хёнджин. – Ещё какой. Как начнёт болтать – не заткнёшь. – Чанбин слегка улыбается, когда говорит о младшем, и Хёнджин видит в этом какую-то особенную невысказанную нежность. Может, Чонин и был младшим в группе и не имел авторитета, но его капризам потакали, а его самого обожали. Вот тебе и серый кардинал. – Я хотел сказать, что перегнул палку. И мне жаль. Не нужно было так тебя… – Пиздить? – Ага. Теперь твоя очередь. – Я тоже перегнул. Не надо было доёбываться. Но я просто не смог не поддаться соблазну, – усмехается Хёнджин и выпускает дым через ноздри. – Я решил, что ты со мной флиртуешь. – По мне не видно было, что я не заинтересован? – спрашивает Чанбин, нахмурившись и закурив следующую сигарету. – Не знаю, мне показалось, я тебе понравился, – пожав плечами, говорит Хёнджин. – Ты не мог мне понравиться. – Да, только мой зад. Чанбин поворачивается к нему, и в его глазах появляется проблеск гнева, но он тут же берёт себя в руки, вспомнив, что днём ранее пообещал всей группе, что прекратит весь этот цирк. Знали бы они, каких усилий ему стоило решиться на этот разговор. Было бы легче, если бы Хёнджин просто исчез, и Чанбину не пришлось бы объясняться перед ним. – Я думал, ты девушка. – Но я парень. И зад у меня всё тот же. – Намекаешь на то, что ты мне всё равно нравишься? Нет, тут без вариантов. Хёнджин поджимает уголки губ в сомнении, но не решается возразить. Он не хотел снова спорить и уж тем более ругаться. У них только-только получилось выстроить адекватный разговор, и он не хотел это испортить. – Когда я тебя ударил, ты даже не испугался. Если честно, я думал, ты заплачешь и убежишь. Я не той реакции ожидал. – Почему ты так решил? – Ну, ты же… – Гей? Значит, слабый и истеричный? Моя ориентация не определяет мой характер, – гордо приподняв лицо к свету, отвечает Хёнджин и смотрит Чанбину прямо в глаза. Тот взгляд не отводит, и в выражении его лица читается открытый интерес. – Ты мыслишь стереотипами. Надо смотреть на мир шире. – Даже если бы я не знал, что ты гей, я бы так и подумал. – Ты бы снова ошибся. Хёнджину приятно его удивление, но он старается сохранить суровое выражение лица. Затем в его голове мелькает одна мысль, и он, понурив голову, отворачивается. Он делает несколько затяжек. – В школе меня часто задирали такие, как ты. – Таких, как я, в обычных школах не найти, – усмехается Чанбин, вспомнив свою учёбу в интернате. Тем не менее, эта фраза остаётся непонятой, и Хёнджин продолжает. – Думаешь, ты первый, кто захотел меня отпиздить за то, что я гей? – говорит Хёнджин. – И что, много раз? – Три раза сильно избили, остальные – либо только угрожали, либо у меня получалось отбиться или убежать. – Сочувствую, – отвечает Чанбин, замечая про себя, что звучит это до ужаса сухо. Он хотел бы выразить своё сопереживание чуть по-другому, но не был уверен в том, что оно здесь к месту. – Поэтому ты и не боялся. Хёнджин кивает и в несколько затяжек докуривает сигарету. – Сколько бы раз меня ни били, это меня не изменит. – В любом случае, будь поосторожнее, – говорит Чанбин. – Не у каждого гомофоба есть свой Джисон, который прибежит и вправит ему мозги на место. – Ты всё ещё мало похож на гомофоба. – Ты всё ещё меня раздражаешь, – пресекает Чанбин. Ему надоело любезничать. – Удачи. Хёнджин вздыхает, разочарованный таким неизящным способом закончить разговор, но не предпринимает попыток удержать Чанбина. Будет лучше, если они забудут об этой ерунде, не сближаясь и не пытаясь понять друг друга. Теперь оставалось только надеяться, что им больше никогда не придётся общаться.***
Мимо стремительно проносились витрины бутиков центра, прогуливавшиеся по улицам прохожие. В это время центр был особенно оживлён: не по-деловому, нет, это было пьянящее оживление насыщенного развлечениями вечера, когда даже прогулка по улочке, полной баров и ресторанов, поднимала настроение. Вся машина пропахла запахом Джисона. Минхо с интересом разглядывал немногочисленные вещи в салоне, но, не найдя ничего интересного, взглянул на Хана. Тот выглядел сегодня отлично: белая рубашка, пёстрый костюм с крупными голубыми цветами, чёрные лакированные ботинки. Выглядел он, конечно, эпатажно, но по-своему элегантно. Хотя, может, из-за влюблённости у Минхо совсем отбило чувство стиля. За день до этого Хан велел ему освободить вечер, если у него не было работы, и приготовиться к свиданию. Именно так он это и назвал. Свидание. До этого он говорил: «Приходи потрахаться», или, если у него было романтичное настроение, «Я хочу тебя увидеть». А теперь – «свидание». Минхо по-прежнему не рассчитывал на долгие отношения, но ему определённо нравилось то, что между ними происходило. Даже в несерьёзных отношениях должна быть капелька романтики, так почему же его должно это как-то беспокоить? – Ты охренительно выглядишь, – говорит Хан, на мгновение отрывая взгляд от дороги. – Тебе идёт белый цвет. – Спасибо, – улыбается Минхо. – Так куда мы едем? – Потерпи немного, это сюрприз. Надеюсь, тебе понравится. – Если мы едем в ресторан, то я без ума от тайской кухни. Хан качает головой. – Я тебе ничего не скажу, даже не пытайся. – Остановившись на светофоре, Джисон смотрит на Минхо, не способный справиться с волнением. Он боится, что его идея покажется Минхо если не тривиальной, то предсказуемой. Минхо задумывается и старается размышлять логически. Пока что всё, что делал Хан, вписывалось в сценарий обычного романтического свидания. Вряд ли в субботу вечером они бы в костюмах отправились в тир или на концерт панк-группы. Но и ужин в ресторане был сомнительным вариантом – оба они были публичными личностями, поэтому подобного рода свидания в их компании должны были обговариваться с менеджерами для того, чтобы в заведении не было посторонних людей. Желание дорогостоящее, но это, по сути, был единственный вариант для айдола провести время со своей второй половинкой вне дома. Да и это было бы странно – двое мужчин, ужинающие наедине в ресторане в такой вечер. Им не нужны были лишние слухи. Если фанаты засекут их вместе, это ерунда – в их стране мало кто подумает, что их связывает что-то кроме дружбы, но оказываться в двусмысленном положении всё равно не хотелось. Поэтому Минхо понятия не имел, куда они едут. Он предположил, что они едут в бар или клуб, но в этот план не вписывались костюмы – зачем столько заморочек для клуба, в котором они просто напьются и потанцуют? Когда они выходят из машины и Хан отдаёт парковщику ключи от машины, Минхо застывает на месте со слегка приоткрытым ртом – он собирался что-то сказать, но поднял взгляд на фасад здания, перед которым они оказались. – Не тормози, – Хан приобнимает его за талию и уводит от проезжей части. – Театр? Ты правда привёл меня в театр? – Тебе не нравится? – испугавшись, спрашивает Джисон. – Нет, просто… Я не думал, что ты захочешь… И на какую постановку? – «Лебединое озеро». У Минхо промелькнула мысль об этом, когда он догадался, где они, но он всё равно сомневался в том, что Хан приведёт его на балет. – Ты шутишь. – Нет, – с улыбкой говорит Хан. – Чёрт, да я готов прямо здесь тебе отсосать. – Ну, не при всех же. Большую часть вечера Минхо не может отвести взгляда от сцены и танцоров, а Джисон – от Минхо. В то время как Минхо всеми правдами и неправдами отрицал свою влюблённость, Хан окунулся в неё с головой, впервые за всю свою жизнь воодушевившись столь сильным чувством. До знакомства с Чанбином он не знал о мире почти ничего; у него не было настоящих друзей, и он никогда не влюблялся. Хан был заперт в неприступном замке, воздвигнутом его родителями из строгого расписания, многочисленных кружков и факультативов, что не могло не сказаться на его социальной жизни. Он, в общем-то, был достаточно закрытым человеком и боялся подпускать к себе новых людей, но теперь Хану было сложно сопротивляться нахлынувшему чувству. Для него не было подвигом сходить вместе с Минхо на балет. До антракта Джисон ещё честно пытался следить за развитием действия, но в конце концов осознал, что это бесполезно – несмотря на то, что он подготовился и прочитал сюжет балета, ему было сложно следить за ходом действия. Губы Минхо слегка приоткрылись, а глаза неотрывно следили за сценой. Хан удивлённо взглянул на его серёжку, неподвижно повисшую в воздухе и даже не колыхавшуюся. Рука Джисона невесомо скользнула по бедру Минхо и обернулась вокруг его ладони. Минхо на мгновение отвлёкся, мимолётно улыбнулся ему и сжал его ладонь в своей. В тот момент Джисон едва сдержался, чтобы не поцеловать эту самую серёжку и розоватую мочку уха Минхо. У него появился шанс сделать это только уже за полночь, когда они приехали к нему домой. Они с Чанбином снимали вдвоём квартиру – уголок, куда они могли приехать, чтобы отдохнуть друг от друга и от всего, что связано с работой. Джисон редко сюда приезжал, а вот Чанбин очень много времени проводил здесь до дебюта, разве что девушек почему-то туда не водил, сам признавался. Джисон не знал, почему, но его друг не позволял практически никому вторгаться в его личное пространство. Должно быть, именно поэтому им было так сложно уживаться друг с другом. С наслаждением сбросив туфли, которые ему были узковаты, Джисон вольготно потягивается и снимает пиджак на ходу. Он небрежно бросает ключи на комод и говорит Минхо, проходя на кухню: – Чувствуй себя как дома. Что ты будешь пить? Есть белое полусухое, виски, соджу и пиво. Минхо проходит вслед за хозяином квартиры на кухню, ощущая приятную прохладу паркета под босыми ногами. Квартира не выглядит обжитой: ни ненужных чеков, выброшенных из кармана куртки перед выходом, ни грязной тарелки, забытой в раковине, ни раскиданных наспех перед выходом тапочек – словом, ничего. Только на холодильнике прилеплен вдвое сложенный альбомный лист с корявой надписью «алкогольный шкаф». – Вино. – Ох, я смотрю, вы эстет, – отвечает Джисон, доставая из «алкогольного шкафа» вино. – Это мне говорит гитарист панк-группы, сводивший меня на балет? – Ну, панк-роком у меня жизнь не заканчивается. – Это было очень неожиданно. Мне очень понравилось, правда. Мне приятно, – Минхо подходит ближе, вкрадчиво глядя в глаза Джисону, – что ты так внимателен ко мне. – Внимательность – это не про меня, – усмехнувшись, говорит Джисон. Он откупоривает вино и разливает его по бокалам. – Не прибедняйся, ко мне ты очень внимателен. – Я не об этом, – внезапно смутившись, Хан опускает взгляд. – Просто… У меня СДВГ. И мне трудно иногда подмечать детали или фокусироваться на чём-то. Минхо не знает, что отвечать, но всё-таки выдавливает из себя слабую улыбку. В праве ли он спрашивать...? – А ты не принимаешь никаких лекарств? – Нет, только в детстве принимал. Сейчас уже легче, я могу это контролировать, но это проявляется в мелочах. – Например? – Минхо неуверенно касается пальцами ладони Джисона, лежащей на кухонной тумбе. – Например, я пишу песни, но мне очень сложно их заканчивать. Практически никогда не получается, поэтому до ума их доводит Чанбин. Я могу написать крутой текст и подобрать к нему музыку, но закончить начатое бывает трудно. – А у Чанбина как с этим? – У Чанбина часто плохо с фантазией. Ему, наоборот, сложно начать. Ему нужен какой-то… импульс, наверное. – И ты – этот импульс? – Вроде того, – скромно улыбнувшись, говорит Хан. Он наконец замечает ладонь Минхо поверх своей, слегка её сжимает. – Вы хорошая команда, – замечает Минхо. – Хоть и очень разные. – Противоположности притягиваются. Минхо снимает белый пиджак и аккуратно вешает его на подвернувшийся стул, хотя в квартире довольно прохладно. Он делает пару крупных глотков вина, чтобы поскорее согреться и повеселеть; хоть он и предпочёл бы скорее смаковать алкоголь, ему хотелось поскорее почувствовать себя более раскованным – вся эта романтическая атмосфера будоражила его, непривычно спокойная и чувственная. Страсть для Минхо была привычна, обнажённость тела была для него привычна, но ему тяжело давалось обнажение чувств. Джисон заинтригованно наблюдает за этим и неспешно потягивает напиток. Он, в отличие от Минхо, был на своей территории. Немного взволнованный, он всё-таки был полностью уверен в том, что всё будет отлично. – Мне очень нравится твой костюм, – говорит Минхо. – Ты второй человек, которому он нравится. Остальные не оценили, – усмехнувшись, отвечает Хан. – А первый? – Мама. У неё свой бренд одежды. Мастерская у неё небольшая, она шьёт на заказ, но клиенты у неё довольно зажиточные мажоры. Вот она и мне подшила парадное платье. Джисон крутится вокруг своей оси, позволяя Минхо ещё раз рассмотреть ярчайшие цветы на синих брюках. – У неё отличный вкус. Ты очень мало рассказываешь про свою семью, – замечает Минхо. – Рассказывать особо нечего. Мы с отцом давно в ссоре, общаемся только с мамой. – Минхо не успевает задать вопроса, впрочем, он и не собирался: ему показалось, что это слишком личное, чтобы обсуждать это с ним. Но Джисон, поняв, что Минхо остановило одно лишь чувство такта, сам продолжил: – Он всегда был против того, чтобы я занимался музыкой, хотя сам и отдал меня в музыкальную школу. На скрипку. Он хотел, чтобы я был инженером и работал в его компании. У него, знаешь, такая претенциозная хуйня в голове – чтоб сын и техническую профессию освоил, и к искусству приобщился. А я его разочаровал. «Действительно, совершенно нечего рассказывать», – думает Минхо, но не решается съязвить. Он внимательно смотрит на Хана. – Искусство бывает разным. – Да, я понимаю. Но иногда всё-таки становится грустно, когда я думаю о том, что не оправдал его ожидания. – А мама? – Она довольно эксцентричная у меня. Мы с ней похожи. Мне жаль только, что из-за меня они с отцом развелись, но она уверяет, что это не моя вина. Минхо подходит вплотную, прислоняясь лбом ко лбу Джисона, и тот тут же потирается носом о его щеку в ответной ласке. – Это не моё дело, конечно, но брак, который держится только на общем ребёнке, больше похож на тюрьму, чем на союз. Твоя мама права, это не твоя вина. – Знаешь, – вполголоса говорит Хан, – ты бы ей понравился. – Думаешь? Любовники обычно не знакомят меня с родителями. Я не умею производить нужное впечатление. – У неё есть свои тараканы, но в целом она классная. И думает, если будет общаться с моими друзьями, вернёт себе молодость. Хотя энергии у неё вдвое больше чем у двадцатилетних. – А ты со многими друзьями её знакомишь? – Только с избранными. Джисон замечает этот взгляд, которым Минхо окидывает его грудь, медленно вздымающуюся под белой ткань рубашки, но так скоро раздеваться он не собирается. Он приближается и шепчет Минхо на ухо: – Ты обещал мне танец. – Я помню. Только я что-то музыки не слышу. По всему телу у Минхо проходятся мурашки, когда он чувствует горячее дыхание Хана на шее. Вздохнув, он закрыл глаза и застыл на месте, ловя момент и наслаждаясь этой молчаливой близостью, от которой всё внутри переворачивалось в ожидании поцелуя. Но Хан только проводит кончиком носа вдоль яремной вены и отстраняется. Он молча уходит в комнату, и Минхо ничего не остаётся, кроме как взять свой бокал и бутылку с вином и последовать за ним. В спальне Джисон уже настраивал музыкальную колонку, подыскивая подходящую песню. Минхо оставил бокал и вино на тумбочке и прислонился к стене, терпеливо ожидая. Песни, которая заиграла через несколько секунд, он не знал, но быстро поймал ритм, и когда Хан подошёл к нему и приобнял за талию, уже знал, что будет делать. Пара пробных движений бёдрами, чтобы понять, насколько хорошо они чувствуют друг друга, мимолётный взгляд глаза в глаза, и ладонь Минхо ложится на шею Джисона. Под большим пальцем учащённо бьётся сердце – горячее, страстное сердце, в котором так много чувств, что Хан захлёбывался бы в них, тонул, если бы не выливал их в песни. У Минхо сильные руки, покрытые крупными венами, каждая из которых – произведение искусства, достойное самого Рафаэля. У Джисона оба рукава забиты татуировками. Настолько же разные, как мрамор и графит. Жар чужого тела вынуждал дышать часто и неглубоко. Словно загипнотизированный, Хан следит за движением бёдер Минхо. Конечно, его танцевальные навыки ни в какое сравнение не шли с умениями Минхо, но он старался поймать этот размеренный ритм и плавные движения. Хан податливо двигался вместе с ним, полностью признавая его авторитет и покоряясь его власти – Минхо ведущий и это не обсуждается. У Джисона подкашиваются ноги, когда Минхо разворачивает его к себе спиной. Ловкие пальцы расстёгивают верхние пуговицы на его рубашке и забираются под ткань, поглаживая грудь Хана. Минхо использует приём Хана против него самого, незаметно раздевая его в танце и целуя в шею. Минхо позволяет себе в этот вечер полностью раствориться в этом человеке, забыв о своих сомнениях и тревогах. Всё, что ему нужно в эту ночь – это Хан.