Cogito ergo sum

— Я не могу так вечно, — Андрей сегодня в самом недружелюбном расположении духа, в каком мог бы не быть, если бы твирин подействовал лучше, погода бы была другая, а пьяная шваль не сновалась из угла в угол по всему кабаку. Легкий проигрыш гитар, глухой стук пианино на пластинке уже не расслабляют, не гипнотизируют, как задумывалось, — они раздражают. И любой, кто тронет старшего Стаматина сейчас, пока он в таком состоянии, в этот же миг поплатится за это смачным ударом прямо в челюсть. Только вот на брата это правило не распространялось. На него он просто зол. — Бегать за тобой, вытаскивать тебя то из петли, то из ванны, то из Горхона. Говорят, ты даже недавно поджечь себя пытался! — Андрей и правда злится. Петр же ведет себя на удивление гордо, но не настолько, чтобы голову не опускать из-за разборчивых криков близнеца. В этот раз их очередную размолвку наблюдает и слушает весь бар, однако никто не дергается, пока невеста продолжает покачивать плавно бедрами. Ссоры случаются между ними в последнее время все больше и чаще: старший Стаматин кричит, а младший, склонив голову, слушает и всегда разворачивается первым. Но в этот раз что-то поменялось. То ли его рассудок был трезв, то ли он сам, но в этот раз взгляд его похож на тот, каким смотрела на Андрея темная хозяйка. Может быть, жестокость заразна? — Ты сегодня… особенно бешеный. Как собака. — Петр придерживает за плечо, все же заглядывает тому в залитые кровью глаза, в слегка расширенные зрачки. — Я? Ты сегодня тоже другой, Петр… — Андрей упрямо дергается, сбрасывает не особо сопротивляющуюся руку, но тут же вскакивает со стула и вцепляется в острые плечи и смотрит на близнеца. — Я волновался. Где ты был? Тебя нигде не было! — Он встряхивает архитектора на случай, если тот решится замолчать. — В степи. — Ответ короткий, но четкий: подробности придется вытрясти. — Тебя не было дня три! Три, придурок! Если не больше. Ты совсем допился? Башка не соображает? На кой черт ты туда поперся? — Снова тряхнет за плечи, но более грубо, уже не давая поблажек. У него голос громкий, звонкий, аж в ушах отдается эхом, что Петр, даже если очень захочет, не сможет пропустить что-либо мимо. — Допился. Свалился без сознания там же. Думал, что уже наконец воссоединюсь… С Башней. Ниной. — Младший ведет плечами, вырываясь без особого энтузиазма, немного лениво, даже устало — вся его гордость вместе с уверенностью уже испарились, словно их никогда и не было. — Отпусти. — Тот делает еще несколько неловких попыток освободиться, пока Андрей сам его не отталкивает. — А дальше что? Я найду тебя там же, но мертвым? — Старший Стаматин уже был готов вдарить брату, но вовремя остановился: — Иди отсюда к черту, не мозоль мне глаза и делай, что хочешь. Петр поджимает нижнюю губу, вздыхает. Настолько опротивела ему собственная рожа, что зеркалом отражалась на лице близнеца, что даже слова, изрыгаемые его ртом, казались ему безмозглыми и тупыми, словно полоумный здесь вовсе не архитектор, а его близнец. Андрей вне себя от злости и точно не в себе, чтобы продолжать этот спор. — Может, хоть моя смерть тебя вырвет из этой ереси. Разврат, пьянство, степные девки, кто под тебя еще ложится? Может, сам Гриф? А я, знаешь, не удивлюсь. — Петр щелкает зубами, накидывает на себя пальто и удаляется прочь, ведь не его будет уже проблемой, если кто-нибудь найдет хладную, архитекторскую тушу в ближайшей канаве. Ему-то и так было уже плевать. Он мог бы уйти под громкий хлопок двери, как обычно делал это Андрей, когда хотел показать, насколько он в бешенстве, но Петр уходит тихо, не оглянувшись, волоча за собой ватные ноги, чтобы снова окунуться в ночную тишину и свой собственный пьяный омут, оставляя старшего на том же самом стуле наедине со своей злостью. Может, хоть так он сможет с ней сладить. Будь из них кто менее упрямым, то, скорее всего, было бы намного проще, но никто из них таковым не являлся, зато оба были творцами, что не признают ни своих ошибок, ни того, что могут быть неправы, тем более считая, что забота близкого это не более, чем попытка заставить показаться в чьих-то глазах слабым. Волочась по темным улицам, Петр не боится ни бандитов, шляющихся тут и там, ни местной шабнак адыр, которую местные кличали просто и почти коротко: костяная баба. Что первые побоятся прикоснуться к сумасшедшему, у которого линии пересекались с Дикой Ниной, что вторая не захочет иметь дело с тем, кто пошел против всего живого Закона, а архитектору же до этого не было дела, поэтому он и не боялся, поэтому-то его и пальцам никто за эти годы не тронул. Разве что парочка ошалевших Грифоновских молодчиков, что однажды чуть не спутали его с родным братом, но и это заставило его лишь вновь задуматься о том, разве ли с Андреем они настолько похожи? Поставь их рядом, даже в полной тьме — ошибиться невозможно. У них не было ни внешнего, не душевного сходства, кроме, разве что, день рождение в один день и время рождения различается на несколько минут. Сначала Андрей — старший, после Петр — младший. но и то — всего лишь совпадение. Собственный дом спутать невозможно: старый, разваливающийся, пустой. Все домочадцы выехали из-за непрекращающегося бреда у владельца мансарды и теперь там, в темных углах и под деревянными подоконниками, пряталась густая тень смерти, а в оставшейся мебели дырки прогрызали крысы. По ночам кажется, что этот дом обитаем: шум, шуршанья, чьи-то невнятные голоса, похожие на перекатывающийся шепот, но стоит только прислушаться, и это место покажется скорее домом ужасов, чем местом, где могут жить живые существа. Сквозь открытые окна кошки не пролезают, будто бы знают, что ловить там, кроме тощих крыс и такой же Смерти, нечего. Кошки всегда обходят вторую стороной, даже если помнят, что у них после прошлого раза осталось восемь жизней. Это не те животные, которые с большой радостью будут расставаться и со всеми остальными. Лестница неприятно скрипит, надрывается даже под таким малым весом владельца и тихой поступью: на носках, аккуратно, ничего не задевая… На последних ступеньках приходится делать передышку, остановиться перед самой дверью и почувствовать, как от напряжения начало плыть в глазах. Всем телом наваливается на дверь, будто та сможет придержать его, но даже она подставляет его; грохот костей пугает самых тощих крыс, что успели повылезать из трещин и щелей, удобно пригреться рядом с печкой-буржуйкой, которая все еще хранила тепло с последнего раза, когда архитектор жег свои чертежи, в то время как самые упитанные остаются на своих местах, пищат и перебегают подальше под стол, забиваясь в углы и царапая страницы раскрытых книг. Петру подобное соседство не мешает — ловить у него все равно нечего, кроме твирина, который он и достает из закромов, до которых даже смерть не дотянется, ведь руки у нее слишком коротки. Он выдвигает без одной ноги табурет на середину комнаты, ставит под руку еще пару бутылок, но принимается сначала за одну из них и очень жалеет про себя о том, что не может выпить все шесть разом. Табурет качается под ним взад-перед, заставляя то и дело уравнивать его положение, что больше напоминает покачивания сумасшедшего, у которого голоса множатся и роятся в голове. Петр смотрит в потолок, льет в себя перекупщицкий твирин, смешанный из всякой болотной дряни, в разы и разы хуже того, что распространяется брат. Алкоголики не травятся алкоголем, удивительно. По вкусу этот похож на воду из Горхона, просроченный этиловый спирт и какие-то сушеные степные травы, чьи остатки плавали где-то между горлышком бутылки и его дном. В состояние опьянения, бреда и горячки вводит безотказно быстро. Когда кончается первая бутылка, худое тело уже распластается на полу, рядом со сломанным табуретом, что все-таки не смог удержать архитектора от падения. Из грязной, зеленой бутылки рядом выливается вязкая, маслянистая жидкость, которую Петр хватает языком, прямо с горлышка слизывает, пока та не успевает коснуться пола и просочиться в доски. Крысы выбегают на грохот: они встают на задние лапы и внимательно смотрят, проверяют, живой ли. Одна из самых смелых подползает поближе, садится прямо перед чужими глазами и долго в них пялится, пока человек, медленно превращаясь в животное, лакает алкоголь, пялясь в одну точку из минуты в секунду пустым и безжизненным взглядом до тех пор, пока в бутылке не остается ничего. Только после крыса осмеливается подбежать к человеческому лицу и кусить за нижнюю губу, пытаясь оторвать кусок еще свежей плоти, просто потому что ей кажется, что человек, осаждающий помещение мансарды, наконец сумел отправиться на тот свет и позволил крысам поупитаннее стать и из нор вылезти. Но не тут-то было. Архитектор рефлекторно и быстро хватает крысу больной, но жилистой и достаточно большой ладонью и сдавливает ее маленькое тело так, чтобы та почувствовала настоящую агонию. Он сидит и тупо пялится на то, как бедное, ни в чем не повинное животное в отчаянной попытке выжить пытается избежать страшной участи от того, кто парой минут ранее валялся в бессознательном состоянии и чуть ли не слюни пускал; она кусает его руку, вытягивается и извивается хуже змеи. — Так вот что значит… Хотеть жить. — Петр наконец разжимает руку и дает крысе сбежать. Существо лишь на секунду на него оборачивается, глядит то ли обиженно, то ли благодарно, то ли с ненавистью. У животных ведь нет чувств, тогда как можно определять, как оно на него глядит? Правильно. Никак. Как все же лицемерно со стороны архитектора: видеть волю к жизни в крысе и отпускать ее, имея над ней полный контроль, но не отпускать человека, мало того, что человека, — своего друга — который в последние минуты своей жизни просил лишь о том, чтобы он прекратил, хрипел о том, как сильно хочет жить и что он любит того, кто убивал его. Петр же не видит в этом лицемерия, наоборот, он отрекается от этого убийства, мол, убил не он, хотя и говорит, что тот это заслужил и заслужил это настолько же жестоко. Петр смотрит по сторонам, но шуршанье крысиных лап уже стихло, и снова наступила гробовая тишина. Он переталкивает бутылки поближе к чугунной ванне, кучкуя их поудобнее. Ноги его еле держат, а голова становится такой тяжелой, опять… Гадость, которую он в себя залил, наконец дает о себе знать: отдается голосами в голове, криками в ней же, болью в конечностях, легким покалыванием и подёргиванием в руках. Пустая бутылка разбивается на тысячи мелких осколков об кирпичную стену картонного, спичечного коробка. Ему становится невыносимо жарко в своей одежде. Пальто оказывается на полу, ботинки схоронились где-то под ним, а сам архитектор ходит по битому стеклу туда-сюда, оставляя кровавые следы после себя, боли при этом он почти не чувствовал — был слишком занят другим, перечитывая в книге одну и ту же строчку, все пытаясь убедить себя: cogito ergo sum. Если его мозг еще способен мыслить, значит Петр и его идеи способны существовать. Башня существует потому, что она мыслит. Архитектор мыслит, следовательно, он существует. — Я существую, я мыслю… Я мыслю, я существую… — Мысль крутится у него в голове, пока в дрожащих руках пальцы судорожно перебирают страницы Декартовского трактата. Нет, так он ничего не добьется! Книга тоже не подходит, не помогает — остается лежать открытой на покрытом кровью полу. Беспорядочные мысли снова заполняют его голову, одна идея перехлестывается другой и так по кругу, пока наконец не доходит до того, с чего все начиналось. Острая боль в ногах ощущалась с каждым разом все сильнее при каждом чертовом шаге, а тело находилось в привычной агонии, но теперь его разъедал алкоголь. Пока ванная наполняется водой, он берет кусок бумаги и самый большой стеклянный осколок от бутылки. Полоснет по ладони снизу верх, тихо заскулив, и ждет, пока кровь начнет капать на дорогущий пергамент, подаренный братом для черчения. Дрожащими пальцами, по которым стекают капли, он выводит буквы. «Я существую?» — единственный интересующий его вопрос и толсто выведенная «я». Он смотрится в зеркало, причем делает это долго, упорно, мажет лицо собственной кровью, оттягивает губы и чуть ли не залезает в рот. Нижние веки двумя пальцами тянет вниз, заглядывая в собственные глаза. Болото. В них пряталось непроходимое болото, точно также, как и в глазах старшего Стаматина. Во рту перекатывался розовый язык. С помощью крови Петр укладывает почти черные волосы, отходит на несколько шагов назад, смотрится в разбитый кусок зеркало. В точности Андрей. Так может и Петра никакого не существует? Существует только Андрей — идеальный старший брат, что вынужден бегать за сумасшедшим младшим, каждый раз выхватывая из загребущих лап смерти. — Да будь ты проклят! — Крик слетает с его губ, а кулак впивается и без того разбитое зеркало, которое под ним расходится еще более мелкими трещинами. Кто «ты»? Не совсем понятно: то ли он сам, то ли брат, то ли еще кто. Петр с одеждой залезает в ванную, наполненную водой так, что значительная часть вытекает из-за погружения в нее инородного тела. А цвет ее быстро становится характерен цвету крови, что лилась не прекращаясь из открытой раны. Он скулит от боли, выкидывает руки в разные стороны, шипит, изгибается и еще больше расплескивает воду в разные стороны. Подрагивающие пальцы наконец нащупывают бутылку с блаженным успокоением, которое тут же вливается в глотку, обжигая ее изнутри. Его скуление переходит в хриплый собачий вой, который никто и никогда, кроме крыс, не услышит, однако недовольные вороны подлетают поближе и заглядывают в разбитые окна, каркая беспорядочно. «У тебя глаза мертвеца», — стучат в окно клювы. «И живое сердце…» — пищат крысы. Архитектор льет и льет в себя твирин, иногда зачем-то щупая впалый живот, будто бы проверяя его наличие. Вода пахнет кровью и твирином. А перед глазами плывет. Последняя бутылка выпита, а остатки ее вылиты на голову, смывая засохшую на лице кровь. Он прикрывает глаза, откидывает голову назад. «Светлая душа… Мягкая. И теплая. Как мать-земля…» — на ухо шепчет Дикая Нина, растягивая по всей мансарде паутину из кровавых и белых линий. Петр тянет к ней руку; она никогда не была с ним так нежна, так мила… Почему сейчас? Что изменилось? Что с ним стало? «Будет не больно… Ты сможешь увидеть меня вновь. Просто прекрати сопротивляться… Отдайся судьбе, прими ее, не будь упрямым, оставь свою гордость…» — ее образ всплывает наконец нависает над ним, но рука все равно теряется в пустоте. Становится темно. Вода, повсюду вода, она заливается в глаза, в рот, уши, муть перед глазами. Петр хрипит, пытается схватить что-то, барахтается, задыхается. Андрей всегда приходил вовремя. Как бы не злился, как бы не хотел перестать следить за братом, он не может. Но в этот раз опоздал.