Прежде чем всё разрушится

      Пока в комнате никого не было, он вытянул ноги и растёкся на спинке стула, рассеянным взором уставившись перед собой на поверхность стола. Расслабив руки и позволив им соскользнуть вниз, чуть качнулся на двух ножках стула и мгновенно с глухим стуком вернул его в исходное положение, притупив взгляд и задумчиво опустив веки ещё ниже, впадая в более глубокое забвение, чем минутой ранее.       В последнее время это помогало отречься от действительности, потонуть в каких-то замысловато парящих идеях, облаком скользящих на границах разума, где за чертой реальности находился абсолютно другой мир — его мир, в котором место было только ему одному. Он мог часами сидеть в неподвижности и безмолвии, улавливать разнообразный поток мыслей, вникать в них или, наоборот, позволять им проходить насквозь, получая желанное удовольствие от того, как они стремительно и быстротечно скользят, будто миллиарды звёзд в воронке вселенной: так же ярко горят самым объективным суждением или во тьме гаснут самой ненужной и глупой идеей.       Каким было умопомрачительным удовольствие прикрыть глаза, не слышать и не видеть ничего вокруг, а просто раствориться в тиши и пустоте, где никто не будет беспокоить. И если раньше достаточно было насладиться этим перед сном, то сейчас приходилось позволять себе делать это в процессе дня: всё завертелось слишком сильно и слишком глубоко, чтобы выносить текущие мысли, их разнообразие и пестроту, их тяжесть и важность.       За спиной раздаётся шум, и он вздрагивает ресницами, осознанно фокусируя взгляд на гладкой поверхности стола, но совсем не торопится выпрямиться, позволяя себе некоторое время хранить неподвижность, теплом разносящуюся по всему телу. Сквозь полуопущенные ресницы направляя зрачки в спину вошедшему, он по привычке рассматривает шероховатую ткань осеннего пальто и то, как из рукавов выглядывают белоснежные манжеты, после чего невольно замечает очередной неудержимый поток мыслей, складывающийся в тонкие, замысловатые, переплетённые и оттеняющие серебристым блеском цепочки, приводящие к каким-то умозаключениям, — Антонин переоделся в чистую одежду и готов следовать дальнейшему плану.       — Возьми бутылку виски, — с хрипотцой обращается он, поворачиваясь к нему боком.       Наконец, приходится немного выпрямиться и сбросить с себя очарование безмолвия.       — Не уверен, что сейчас подходящий момент.       — Возьми, — настаивает Антонин, бросая на него слегка рассеянный взгляд, затем отворачивается и убирает ладони в карман, так же рассеянно осматривая убранство.       Он не в себе: снаружи спокоен, но слишком закрыт, блуждает взором, явно слегка сдавливает пальцы в карманах, но убрал их только для того, чтобы избавиться от желания ими двигать и держать в напряжении. Ему необходима хорошая порция горечи алкоголя, пятиминутная тишина и глубокий вздох, чтобы найти силы и завершить начатое до конца, пока стресс не обуял его полностью, поглощая в вязкой жиже с головой и толкая на импульсивные поступки.       Поэтому приходится лениво подняться, снова ощутить лёгкое подёргивание в ладонях, напоминающих о недавних событиях, неторопливо пройти к шкафчику, открыть створку и достать полупустую бутылку виски. Через несколько мгновений жидкость устремляется в сосуд, а ещё спустя столько же мгновений оказывается на столе перед Антонином.       — Выпей сейчас.       Тот молча берёт предложенное, лишь на секунду замирает, а затем залпом опустошает стакан.       — Присядь. У нас есть ещё время, — тише добавляет он и наряду с Антонином опускается на своё место.       Выдержав недолгую паузу, Антонин немного поворачивается к нему и произносит:       — Составишь мне компанию на вечер, Джо?       — Не могу, не сегодня, — качает головой и снова смотрит на поверхность стола, легко прикасаясь к грани действительности и приятного забвения.       — Подумай.       Джонатан поднимает взгляд на Антонина и в одно мгновение понимает, насколько важно ему услышать положительный ответ.       Это не тот случай, когда Антонин хочет провести время в отречении от происходящего; не тот случай, когда он намерен расслабиться и, может быть, повеселиться — что-то очень мощное, вязкое и отвратительное вонзилось ему в плечи и насильно давит в топь, в которой смиренно он не хочет погибать.       Но Джонатан не может — у него есть очень важные дела.       Тонкая извилистая цепочка, по инерции слаженная в голове, заставляет пропустить мысль, что тот остался один: Фрэнк переживает нестабильное состояние, мечась между задумчивостью и агрессией, Адам совсем не подходящий вариант для душеизлияния или приятного времяпровождения в тишине, а Том слишком утоплен в масштабе движущейся угрозы, что бесполезно о чём-то его просить.       Одиночество — вещь для многих неприятная, но оно делает сильнее.       Или воспитывает равнодушие.       Джонатана воспитало именно одиночество.       В тишине проходит ещё несколько минут, после чего оба медленно поднимаются из-за стола, Антонин сразу направляется к выходу, а Джонатан снимает дорожный плащ с крючка и устремляется вслед за ним, попутно просовывая ладони в рукава, затем поднимая высокий воротник и по привычке скрывая за ним нижнюю часть лица. Накидывая шляпы, они пересекают порог дома и быстро спускаются по ступенькам, в темноте ночи сворачивают в узкий переулок и трансгрессируют на обусловленное место.       Буквально через минуту ходьбы перед ними предстаёт трёхэтажный дом, и, поднимая глаза на почти невидные во тьме пустые узкие балконы, Джонатан сразу же оценивает возможность побега из той квартиры, в которую Том и Августус затащили пойманных в театре для допроса мужчин — тех самых, из-за которых он до сих чувствует онемение лица и внезапно возвращающуюся в ладонях дрожь от выброса адреналина.       Он не боец и не может похвастаться хорошей физической подготовкой, уверенный, что Антонин или Фрэнк, которым приходилось нередко испытывать себя в слежке с лазанием по балконам или крышам домов, легче справились бы с препятствием, выпавшим именно Джонатану, но достаточно ловок и сообразителен, чтобы стремительно осознать уровень угрозы, всевозможные варианты развития событий и, поддаваясь инстинкту самосохранения, извернуться от опасности. Но, наверное, впервые опасность была настолько неотвратима, близка и реальна, что он по-прежнему чувствует лёгкие выбросы адреналина, неприятно разъедающие кровь, высекающие незаживающие порезы в венах и перенасыщающие очередной порцией раздражения, мгновенно заглушающегося собранностью и объективностью — он не там, а здесь, цел и выполнил всё, что от него требовалось, судя по тому, что цель была достигнута и находилась в этих стенах.       Краем глаза Джонатан замечает, как Антонин также осматривается, а затем невозмутимо поворачивается к нему, на что он тут же делает шаг вперёд, высовывает палочку из кармана одной ладонью, а другой — незаметно поворачивает открытой стороной к дому, стараясь прощупать защитные чары. В две секунды подушечками пальцев Джонатан улавливает поток очень мощной магии, разящей со стороны одной из подъездных дорожек, направляется туда, слыша, как Антонин следует за ним, и, ощущая жёсткий барьер в полушаге от себя, останавливается, наклоняется и концом палочки проводит по асфальту невидимую черту, обозначая точную границу работающей магии на территории дома.       После того, как он выпрямляется, Антонин запрокидывает голову к окнам, и Джонатан чувствует ослабление барьера, призывающего подступить к подъезду, легко пересекает границу магии и дёргает дверь. Оба поднимаются по лестнице на третий этаж, просачиваются в квартиру и первым встречают Тома, который глазами указывает на проход в одну из комнат, на что они молча проходят внутрь, и Джонатан мгновенно оценивает обстановку. Справа, в кресле, находится Адам, брезгливо выгнув губы от того, что происходит в центре зала, а там расположили привязанного к стулу мужчину — того самого, которого в самом начале смогла оглушить Гермиона и который в одно мгновение мог убить Джонатана одной-единственной пулей.       Волшебник выглядит отвратительно: ссохшиеся и свежие подтёки крови на лице, заплывшие тенями глаза и взлохмаченные грязные волосы, клочьями спадающие на разбитый лоб, — он тяжело дышит, сплёвывает кровь, обнажая измазанные в ней зубы, и обречённо прикрывает опухшие веки, ожидая, когда нависший над ним с искажённым в порыве агрессии лицом Фрэнк снова оглушит его ударом.       Джонатан хмурится при виде физического насилия и в один миг осознаёт, насколько Фрэнк загнал себя в пропасть ненависти и отчаянной мести, что так легко срывается на подобное. В этот момент Антонин обходит его и подходит к Фрэнку, дёргая за плечо, предотвращая очередной удар.       — Эй, приятель, необязательно марать об эту мразь руки.       — На нём заклятье связывающего языка, — поясняет из угла комнаты Адам, поднимая на вошедших пустые льдистые глаза — в них настолько сильно застыл безжалостный лёд, что об него можно обжечься.       — Эта сука так сильно захочет говорить, что никакое заклятие его не остановит, — выплёвывает Фрэнк и всё-таки наносит ногой по животу связанного сильный удар, из-за которого тот удушливо хрипит, пытаясь согнуться пополам настолько, насколько позволяют путы.       — Где другой? — спрашивает Антонин.       — В комнате с Томом и Августом. Пытаются разговорить и обойти заклятье.       — Психологическая беседа? — хмыкает Антонин, блеснув глазами в сторону Адама.       — Возможно, у Августа был опыт работы с неразговорчивыми? — предполагает Джонатан, также глядя на Адама. — В конце концов, сыворотка правды?       — Пробовали: она не развязывает язык. Мы так и узнали, что на них заклятье, при этом душащее до смерти.       — Я убил бы эту падаль, раз только смерть развяжет им язык, — хрипло произносит Фрэнк, наконец переводя внимание на Антонина.       — Увы, а мёртвые не разговаривают, — спокойно отзывается Джонатан, проходит к Фрэнку и аккуратно отталкивает его от измученного волшебника. — Оставь его...       — Ублюдок! Это он прикончил Бена!.. — внезапно восклицает тот, настойчиво врезаясь в плечо Джонатану, чтобы добраться до мужчины, но Антонин тут же останавливает его, хватаясь за предплечье, а затем с силой оттесняет ещё дальше от центра комнаты.       — Выяснили его личность? — невозмутимо спрашивает Джонатан, припоминая, что у этого не было с собой документов.       — Гонтран Раймон, немец, — глядя на мужчину, отвечает Адам, не сдерживая брезгливое выражение лица, затем тише добавляет: — Он познакомился с Томом на одном из приёмов у герра фон Фейербаха.       Джонатан хмурится, припоминая все доводы Тома в пользу того, что во всём этом может быть замешан господин фон Фейербах.       Это был необычайного типажа мужчина: его черты на худом вытянутом лице были заострёнными и строгими, взгляд впалых мутных глаз вызывал неуютное впечатление, но они с невероятной осознанностью пристально сканировали мир, так что Джонатан в первое время знакомства с этим господином испытывал дискомфорт при ощущении его изучающего взора на себе. Он выряжался в самые дорогостоящие наряды, любил белоснежные подшивки на воротниках и вышивку из серебристых нитей на мантиях, никогда не выпускал из ладони трость с примечательным на конце набалдашником в виде разъярённого волка, очень плохо и грубо разговаривал на ломаном английском и всегда выгибал тонкие губы в приветливой, но с первого взгляда похожей на ядовитую или опасную улыбке при виде Риддла или его чистокровных друзей.       Господин фон Фейербах часто устраивал в своём доме вечера и, несмотря на отталкивающую внешность, поначалу вызывающую отторжение и дискомфорт, имел очень много друзей, тепло любящих его, и чуть позднее Джонатан понял, на чём основано это проявление чувств. Герр был очень харизматичным мужчиной, умел рассказывать истории, своим низким, суховатым и вкрадчивым тоном ввергая слушателей в пропасть слов так, что те невольно становились участниками этого рассказа. Несмотря на всю напыщенность, аристократ был очаровательным, умел поддерживать абсолютно любой разговор, и Джонатан ещё ни разу не видел человека, что ушёл с его приёма в недовольстве или других неприятных впечатлениях. Он умело уделял внимание каждому гостю, будь их пара десятков или даже свыше пяти, знал толк в развлечениях, тепло отзывался об особо уважаемых друзьях, за которых в его сухом голосе слышалась огромная гордость, и Джонатан точно знал, что настолько признательное отношение фон Фейербаха нужно было заслужить непосильными трудами.       Настоящих, тепло любимых друзей у аристократа было очень мало, и их он приглашал на закрытые приёмы, где, как рассказывал Том, они без зазрения души обсуждают политические и социальные вопросы, не боясь быть осужденными, стать мишенью министерских или показаться непонятыми, потому что разделяли примерно схожие взгляды. Введение в этот круг Тома — юного и величайшего дарования, как выражался господин фон Фейербах, — кучке аристократов стало чем-то по-настоящему занимательным и восторженным. Они смотрели на него как на диковинку, удачно попавшую в их круг для увеселения и лучшего времяпровождения, и пусть Том поначалу раздражался от такого отношения к себе, но обстоятельства и цели требовали с этим примириться, что по итогу вылилось в желаемое: все его слова стали воспринимать очень серьёзно, он заручился поддержкой, все организационные вопросы выступлений были переложены на плечи опытных немцев и их количество увеличивалось так же, как и масса слушателей. Господин фон Фейербах использовал свои связи, благодаря которым о Томе стабильно печатали в разных газетах, а после стали приглашать в другие города — десятки волшебников следовали за ним, в очередной раз слушая, вступая в дискуссии, предлагая варианты решения сложившихся проблем, и среди них были даже те, кто не боялся говорить о перевороте, из-за чего Тому приходилось останавливать подобные изречения и категорически отрекаться от революционных ходов. Хотя Джонатан точно понимал, что всё, к чему они движутся, это переворот, просто в скрытой форме — настоящий заговор против властей, хитрыми уловками которых Том собирается снести и привести туда благосклонных к нему волшебников, что под его влиянием начнут строить новый мир, угодный им.       И вкупе со всем этим, теперь уже зная, что находящийся здесь волшебник, участвующий в заговоре против Тома, хорошо знаком с господином фон Фейербахом, Джонатан всё равно не может проследить логику, что в этом заговоре мог быть замешан аристократ, хотя Том и Адам имели на этот счёт слишком много подозрений. Быстро анализируя полученные сведения, он не находит довод к тому, что герру было бы выгодно вести двойную игру, потому что, если бы и хотели убрать Тома, то сделали бы это с самого начала, а не позволяли ему выйти в свет. К чему тогда нужен весь этот фарс с приёмами, газетами, выступлениями и поездками?       Нет, господин фон Фейербах здесь точно ни при чём — к нему подослали волшебников, чтобы быть в курсе того, что творится в голове и планах Тома, — Джонатан в этом абсолютно уверен и до сих пор придерживается мнения, что эти ребята действуют по указу той части немецкого министерства, которая переживала захват власти Гриндевальдом и желала оставить тот социальный порядок, какой при нём был. Только кто всем этим руководит — непонятно.       Пока Антонин глушит новую вспышку агрессии, неумолимо настигающую Фрэнка, Джонатан задумывается о том, что рассказывал ему Августус.       За дни, проведённые вместе по выполнению плана захвата этих господ, он успел немного сблизиться и прощупать психологический тип Руквуда, находя его очень уравновешенным, сдержанным и вежливым человеком, что как раз не отнимало скрытности и объективности ко многим вещам. Джонатан сразу смог понять, что тот не любил разговоры о работе и политике, предпочитал светские беседы личным, не брался осуждать или выражать недовольство, обходя тем самым острые углы, точно отвечал на все заданные вопросы, все размышления проводил в голове молча, выдвигал лишь готовый результат, должным образом аргументируя его, безотказно был готов предоставить любую помощь, подчёркивая этим своё отношение, и действительно очень уважительно относился к Тому и его друзьям.       Джонатан считал объективным ему доверять, но абсолютно не доверял его начальству в Аврорате, которое наверняка давало ему только ту информацию, которую считало нужным. Ему казалось, что Августус был марионеткой, потому что его склад ума и поведение были очень удобными, чтобы вершить его руками то, что хочется, ведь и сам Том не зря приметил именно его. Если его руководство и замешано в заговоре против Тома, что казалось очень логичным ввиду рода деятельности, то тот невольно становился для них опасным, но одновременно полезным, и Джонатан собирался нащупать эту грань, чтобы как можно больше выяснить о секретном отделе шпионажа немецкого министерства.       Он обязательно найдёт соломинку, с помощью которой докажет, что все ловушки были подставлены министерскими, которые очень давно сидят в нише власти и стараются удержать её в своих руках, дабы не позволить аристократичному населению, вроде господина фон Фейербаха и его друзей, иметь хоть какое-то влияние на общественность, а в данный момент оно было невероятно огромным благодаря Тому, который ради этого и нужен был аристократу — они были очень выгодны друг другу, и это ещё один аргумент в пользу того, что заговор идёт не со стороны герра, а как раз против него и Тома.       Джонатан снова смотрит на Адама и видит в его глазах именно то, о чём и были у него подозрения: господина фон Фейербаха уже считают причастным и явно пытаются из уст пойманных волшебников выбить это признание.       Но если к допросу подойти с другой стороны и попытаться получить ответы не на вопросы, которые считают верными задать, а наоборот?       — Он под сывороткой? — уточняет Джонатан, указывая взглядом на избитого мужчину.       Адам кивает, в то время как Фрэнк осторожно отходит от Антонина и огибает комнату по дуге, будто подчёркивая, что взял себя в руки.       — Что вы у него спрашивали? Например, что они делали в театре, кто устраивал собрания и в чём заключается цель?       — Мы уже всё спрашивали, — хрипло отзывается Фрэнк, медленно вышагивая за спиной связанного, как вдруг резко толкает ногой спинку стула, что чуть ли не отклоняется до критичного момента, чтобы мужчина повалился на пол, и раздражённо выплёвывает: — А эта сука молчит и говорит только о связывающем проклятье.       Джонатан хмурится, но никто больше не предпринимает попыток успокоить Фрэнка, так как он сам отворачивается от покачивающегося стула и сплёвывает на противоположную стену.       — Отвечай мне, — произносит он, снимая с головы шляпу и делая шаг к мужчине, который поднимает на него заплывшие глаза и издаёт с тяжёлым придыханием хрип.       — Я же сказал, невозможно обойти заклятье, уж просто убейте и покончите с этим, — на немного ломаном английском раздражённо отзывается тот и сплёвывает на себя кровь, скопившуюся в полости рта во время ответа.       Джонатан опускает на секунду веки, прикасаясь к грани привычного забвения и душевного равновесия, будто набираясь сил, после чего возвращает взгляд в реальность и сосредоточенно смотрит в изувеченное лицо.       — Назови своё имя.       — Гонтран Раймон, — неохотно говорит тот, склоняя голову набок.       — Твой возраст.       — Тридцать один.       — Какое отношение имеешь к немецкому министерству?       Гонтран поднимает глаза на Джонатана и дёргает губами, но не произносит ни одного слова: сыворотка правды работает, но она не обходит мощное заклятие связывающего языка.       — Значит, это связано с министерством, — заключает Джонатан и продолжает: — Как часто посещаешь министерство?       Тот снова дёргает губами, но не издаёт ни звука — значит, тема о министерстве полностью закрыта.       — Где ты познакомился с Риддлом?       В ответ тишина.       — Господина фон Фейербаха знаешь дольше, чем его?       — Это бесполезно, — спустя короткую паузу за спиной раздаётся голос Адама.       Джонатан опускает голову, пряча глаза за копной спавших соломенных прядей и углубляясь в задумчивость, затем додумывается до следующего суждения, которое стоило подтвердить.       — Ты ответишь хоть на один вопрос, связанный с Риддлом?       Тот недолго молчит, перекатывает голову на другой бок, прикрывая глаза от усталости, и глухо отзывается:       — Нет.       — Ты ответишь хоть на один вопрос, связанный со мной?       — Да, — наконец раздаётся хриплый голос, из-за чего Фрэнк медленно оборачивается к ним, а Антонин почти незаметно за спиной Джонатана подходит ближе.       — Ты знаешь моё имя? — продолжает он.       — Да, — свободно признаётся тот.       — Как давно ты знаешь моё имя?       — Примерно с июня.       — Откуда знаешь?       Тот снова молчит, на что Джонатан оборачивается на Адама и, кивая в его сторону, спрашивает:       — Ты знаешь его?       — Да.       — Как давно ты знаешь его имя?       — С июня.       — Значит, наши имена ты узнал в одно и то же время, так?       — Да, — неохотно подтверждает тот.       — Хорошо, — выдыхает Джонатан и снова поворачивается к остальным. — Кажется, у них запрет на всю информацию, связанную с министерством, именем Тома и господина фон Фейербаха.       — Но нет запрета на наши имена, — добавляет Антонин и проходит к Гонтрану, вставая напротив него. — Как давно ты знаешь моё имя?       Тот молчит, и это вызывает диссонанс образовавшейся теории.       — Ты знаешь, кто он? — улавливая ещё одну догадку, спрашивает Джонатан, кивая на Фрэнка.       Тот выгибает губы, но не отвечает, обречённо запрокидывая голову назад.       — Почему у них запрет на Тони и Фрэнка? — озвучивает вопрос Адам.       — Скорее всего, потому что оба были их целью. Всё связанное с ними автоматически становится табу. Это не коснулось только нас с тобой, Адам, — тихо отвечает Джонатан, и, поймав нить, способную привести его к ответам, продолжает: — Как давно ты знаешь Августуса Руквуда?       Гонтран молчит, и, не получив ответ, Джонатан с расстановкой продолжает:       — Знаешь род его деятельности?.. Как часто приходилось видеть его?.. Знаком домашний адрес?..       — Это бесполезно, Джо, на имени Августа, очевидно, тоже запрет, — тянет Адам, сменяя положение в кресле.       — У вас есть общие знакомые? — пытает последний шанс Джонатан.       — Да, — наконец, отвечает тот.       — Хорошо, — удовлетворённо кивает он, понимая, что не на имени стоит запрет, а на деяниях, связанных с интересующими его ответами на заданные вопросы. — Общие знакомые имеют какое-то отношение к министерству?       Снова тишина.       — Общие знакомые, напротив, не относятся к политической среде? — выворачивая по-другому вопрос, тут же отзывается Джонатан.       — Таких знакомых нет, — наконец, отвечает тот.       — Значит, твоё общение с общими знакомыми Августа складывается на политическом уровне?       — Да.       — Как близко ты знаком с ними?       — Достаточно, чтобы доверять, — с жёстким акцентом неохотно выдаёт Гонтран.       — Они старше тебя?       — Да.       — Насколько старше?       — Не могу точно сказать.       — Примерно?       — Пятнадцать-двадцать лет.       — Они работают с Августом?       Гонтран молчит, и Джонатан сразу же подступает к нужной информации с другой стороны.       — Ты знаком с господином Хартманном?       В ответ снова тишина, которую нарушает Антонин, обращаясь к Джонатану:       — Кто это?       — Это руководитель отдела шпионажа, под началом которого работает Август, — отзывается тот и обращается к Гонтрану: — Ты можешь отвечать на вопросы, связанные с ним?       — Нет, — выдаёт тот.       — И что это значит? — хмуро интересуется Адам, поднимаясь с кресла и равняясь с остальными.       — Это значит, что господин Хартманн имеет такое же прямое отношение ко всему делу и вряд ли находится на стороне Тома.       — Значит, Август... — с тенью изумления начинает Адам, но его тут же перебивает Джонатан.       — Нет. Это всего лишь значит, что Август ничего не знает о господине Хартманне, а потому спокойно выполняет те задания, которые ему велит руководство. У них есть досье на каждого из нас, — заключает он, поднимая глаза сначала на Антонина, затем на Адама, а после смотрит на Фрэнка, успевшего подойти к мужчине со спины и опереться о спинку стула, бросив удивлённый взгляд.       — Что?       — Август говорил Тому, что у него есть досье на каждого из нас, и оно хранится в архиве. Я спрашивал у Августа об этом, он рассказал, что его повысили с уровня аврора до секретного агента как раз в июне, а после поручили собрать всю информацию на Тома, объясняя это тем, что он ведёт общественный образ жизни, а значит должен попасть в картотеку министерства по объективным на то обстоятельствам. Узнавал у Августа, вытаскивали ли ещё раз из архива собранные бумаги, на что он дал отрицательный ответ...       — Так почему Август тогда не додумался, что этот Хартманн что-то замышляет против Тома?.. — перебивает Адам и не сдерживает фырканье.       Джонатан, закатывая глаза, переводит на него взгляд, скрещивает перед собой руки, удерживая концами пальцев шляпу, и тоном, будто тот спросил какую-то ерунду, отвечает:       — Потому что Август выполняет законную работу: собирать документы на тех, кто может представлять хоть какую-то угрозу министерству и немецкому обществу. Это их работа, понимаешь? И ничего удивительного в этом нет.       — Тогда причём здесь этот Хартманн, если он поручает логичную работу своему сотруднику? — морщась от непонимания, переспрашивает Адам.       — При том, что этот впечатляющий господин Раймон, — не то устало, не то саркастично начинает Джонатан, переводя взгляд на пленника, — связан языком в отношении информации о господине Хартманне и логично задаться вопросом: какого чёрта? Господину Хартманну примерно пятьдесят лет, секретным отделом он руководит очень давно и, более того, доступ к архивам, где как раз находятся досье на каждого из нас, только у него, так что уже давно пора понять, что на Тома накинулась та часть министерства, которой не выгодна смена политического курса, а господин фон Фейербах как раз и меняет его, потому неугоден ни той части министерства, ни господину Хартманну, который мгновенно к себе под начало взял Августа, потому что он и его сестра близко общаются с Томом, которого господин фон Фейербах использует для внедрения массового переворота в общественности. А теперь на минуточку задумайтесь и поймите, что это настоящая битва интересов, в которой Том — всего лишь оружие, которым первым успел завладеть господин фон Фейербах.       — Тогда разумно просто убрать с дороги Тома, и этот аристократишка остаётся безоружным, — возражает Антонин, качая головой.       — Разумно договорным путём заставить Тома уйти с дороги и оставить господина фон Фейербаха одного, потому что если просто убрать Тома, то знаешь, какую волну поднимет общественность, что всецело разделяет его взгляды? Это уже переворот, который, скорее всего, приведёт к настолько фатальным распрям между волшебниками, что может подвести к тому, что называется войной. Господин фон Фейербах совсем не идиот, Антонин, он точно знал, почему стоит связываться с Томом: если позволить ему влиять так сильно на общественность, как сейчас, что за него встают грудью, то ни один волшебник, находящийся по другую сторону мирового порядка, не посмеет тронуть Риддла, боясь начать переворот, которого они решительно избегают. А значит, они хотят убрать всю оставшуюся власть, что не разделяла взгляды в военное время, тихо и незаметно. Война сейчас никому не нужна и вряд ли есть сейчас тот, кого гласно определяют лидером, как это делали с Гриндевальдом, — никто не готов взять на себя ответственность быть главным, чтобы не повторить его судьбу, поэтому там, скорее всего, сложился равноправный круг лиц, в который входит господин Хартманн, и они хотят сохранить свою власть, а не отдавать её тем же аристократам вроде господина фон Фейербаха, который очень больно бьёт их убедительными изречениями Риддла, ввергая общественность на другой политический и социальный курс.       — Но с чего ты взял, что он не против Тома? — не соглашается Адам, прожигая его безжалостным льдом в глазах.       — Потому что тогда господин фон Фейербах ни за что не наделил бы Тома такой властью, которую в данный момент уже практически не свергнуть. Чем сильнее влияние Тома, тем сильнее господин фон Фейербах, — выдыхает Джонатан и снова переводит взгляд на Гонтрана, который так же внимательно слушал всё, о чём было изложено, и в сверкающей осознанности глаз точно понимал, что рассуждает верно. — Ты поддерживал взгляды Гриндевальда?       — Да, — серьёзно признаётся он.       — Ты входил в число сторонников Гриндевальда, которые преследовали Августа после того, как он отрёкся от желания разделять его взгляды?       Тот не отзывается, на что Фрэнк опускает взгляд ему в макушку и небрежно толкает локтем, фыркая:       — Вот ублюдок.       — Ты входил в число сторонников Гриндевальда, которые преследовали волшебников, что отрекались от его взглядов? — перефразируя, спрашивает Джонатан, но в ответ получает тишину.       — Почему не отвечает? На имени Гриндевальда нет запрета, раз он ответил, что поддерживает его взгляды, — хмурится Адам, брезгливо заглядывая в заплывшее лицо.       — Скорее всего... — задумчиво тянет Джонатан, опуская голову, и спустя короткую паузу продолжает: — запрет идёт на преследовании, а не на имени. Как я сказал, это наверняка круг лиц и лидирующего имени в нём нет, зато разделение взглядов политики Гриндевальда есть, и он не отвечает на эти вопросы, потому что преследовать — это род его деятельности, о которой ему говорить запрещено...       В комнате воцаряется слишком глухая тишина, обозначающая, что каждый углубился в свои мысли, пока Джонатан вновь не прерывает её, тихим голосом высказывая последующие умозаключения.       — Находящийся перед нами господин Раймон является типичным ищейкой, который, скорее всего, выполняет указания господина Хартманна, а значит, как и Август, работает в министерстве. Именно ему было поручено преследовать тебя, Фрэнк, а значит, есть все основания полагать, что таких людей, как господин Раймон, хватает на каждого...       — Хочешь сказать, за каждым из нас закреплён подобный ищейка, что выполняет указания этого Хартманна? — уточняет Адам, внимательно заглядывая ему в глаза.       — Да, и нужно выяснить, за кем закреплён второй ищейка. А за самим Томом, скорее всего, следит именно Август, раз он работает с его досье, иначе мы бы точно поймали другого за руку, если бы кто-то лишний следил за ним.       — Но-о... — ошеломлённо тянет Фрэнк и замолкает, пытаясь уложить озвученную мысль.       — Но Август не знает, что, выполняя обычную работу по сбору информации для министерства, заодно наполняет сведениями Хартманна, — заключает Антонин, глядя сначала на Фрэнка, затем на Джонатана, от которого следует согласный кивок.       — И именно поэтому мы никак не могли поймать ни одного из шайки ищеек, которые, судя по всему, и организовывали бунт в рядах общественности, выступая против Тома. Доносчик информации — сам Август, и тем этого было достаточно, пока влияние Тома с помощью господина фон Фейербаха не выросло настолько сильно, что пришлось внедрять в общественность этих безумцев, которые будут опровергать всю идеологию Риддла. И вы же помните, что это началось как раз с июня, когда до нас стали доходить слухи? Эффекта сильного это не произвело, разве что Том стал сильно сомневаться в искренности герра, с каждым разом скапливая подозрения о причастности на его счёт, но самое главное: им не удалось так сильно подбить общественность, как наверняка они на это рассчитывали. И тогда главный круг лиц решил воздействовать другим способом: пригрозить некоторым из нас смертью знакомых — это навело среди нас суету. Возможно, ожидали, что кто-то из нас покинет Тома, испугавшись и тем самым ослабив его, а может быть, ждали, что Том подумает на господина фон Фейербаха, и тот не сможет больше пользоваться Томом, как оружием. Исходов могло быть много, но главная в этом мысль — ослабить Риддла. Но они не добились ни одного из ожидаемых, Том не ослаб, а более того, мы смогли поймать тех, кто напрямую причастен к этому. Когда они узнают об этом, все карты, которые они прятали от нас, играя аккуратно и незаметно под нашим носом, будут вскрыты, и тогда...       Джонатан на секунду замолкает, выпрямляется, чувствуя пристальный взгляд в спину, и оборачивается на вход в зал, понимая, что его слушают Том и Августус. Сузив глаза, он снова поворачивается к остальным и, вздыхая, подавляющим тоном завершает мысль:       — ...и тогда скрываться им будет не за чем, потому что мы всё выяснили. И тогда им разумно будет незамедлительно нанести Тому самый мощный удар, из-за которого он не сможет функционировать дальше, а более того, может быть, станет очень сговорчивым.       — Какой удар? — тихо переспрашивает Адам.       Джонатан опускает на него взгляд и полушёпотом отвечает:       — Убрать каждого из нас.       В наступившей тишине Фрэнк медленно опускает голову вниз, Антонин отводит задумчивый взгляд куда-то в сторону, а Адам отворачивается, замечая на пороге Тома и Августуса.       — Что-нибудь выяснили? — севшим голосом интересуется он.       — Теперь уже да, — отвечает Августус, из-за чего Джонатан оборачивается следом и замечает в его очертаниях тени обеспокоенности, в то время как Том облокачивается на дверной косяк и задумчиво устремляет взгляд в пол.       — Что он вам сказал? — спрашивает Антонин, подходя к ним ближе.       — Очень агрессивный парень. В основном повторял, что, когда остальные узнают о том, что мы учинили в театре, вам четверым больше не жить, — спокойно отвечает Августус, переводя взгляд сначала на Адама, Антонина, затем на Фрэнка и, наконец, на Джонатана. — И первым будешь ты.       — Почему он? — хмурится Адам, также покосившись на него, из-за чего Джонатан отворачивается и размеренным шагом проходит к окну, прекрасно осознавая ответ на прозвучавший вопрос.       — Потому что они знают: кто первый до всего додумается, так это он.       — В таком случае, эти ублюдки уже опоздали, — за спиной слышится ядовитый голос Фрэнка.       Джонатан чуть щурится, сначала фокусирует взгляд на полупрозрачной ткани тюля, а затем позволяет зрению рассеяться, чтобы впасть в прострацию и отстраниться от реального мира, в котором погибают голоса и последующее обсуждение ребят.       Никто из них никогда так близко не стоял у грани со смертью, и вряд ли даже Джонатан когда-то думал о том, насколько опасным может стать приключение, в которое позвал их Том. Конечно, даже зная об этом ранее, вряд ли он отступил бы и остался в Британии, а сейчас так совсем нет никакого выхода, кроме как тщательно следить за каждым своим шагом, зная, что куча бумаг на него покоится где-то в руках заинтересованных лиц. И как теперь им всем не стать живой мишенью?       Найти ответ на вопрос, разгадать чужой ход мыслей — это реально, а что делать уже с полученной информацией, к тому же настолько серьёзной, — рассудить тяжело, но именно от правильного решения зависит их жизнь.       — ...мы не можем всю жизнь сидеть в заключении! — доносится грубое возражение Адама.       — Тебя никто не просит сидеть всё время дома! — жёстко обрывает Антонин.       — А где гарантия, что прямо на выходе из дома на нас не обрушат облаву?!       — По твоей логике, это может произойти где угодно!       — Потому что это так и есть, Тони!       — Перестаньте, — нарушает их разговор на повышенных тонах Августус. — Вам всего лишь необходимо сменить место пребывания и оградить дом всеми защитными чарами...       — Но это нисколько не спасёт от случайности на улице! — рычит Адам.       — Тогда уходи! Возвращайся домой! — срывается в ответ Антонин, на что Джонатан оборачивается ко всем лицом и замечает, как у обоих пылают глаза, будто оба вот-вот готовы сцепиться друг с другом.       — Не неси чепуху, придурок, я ни за что не уйду! И ты прекрасно знаешь, что мне некуда возвращаться! — яростно шипит тот.       — Тогда не ной, что боишься за свою жизнь, Розье, — с ответной яростью произносит Антонин, с силой сжимая ладонь в кулак. — Мы все в одной лодке и только все вместе сможем выплыть, тебе ясно?       — Он прав, Адам, — нервным тоном поддерживает Фрэнк, переводя с одного на другого напряжённый взор. — Не самое время выяснять отношения.       — Что вы сделали с тем немцем? — спрашивает Джонатан, глядя в глаза Тому.       — Вряд ли он ещё раз заговорит, — наконец, раздаётся по комнате хриплый голос Тома, после чего он пристально оглядывает Джонатана и спрашивает: — А что?       — Мы могли бы что-то придумать, вернуть их и сделать вид, что ничего не произошло, например.       — Не можем, — качает головой Том и, отталкиваясь от дверного косяка, проходит вглубь комнаты, поближе к остальным. — Антонину ещё до этого пришлось убить одного.       Джонатан переводит взгляд на Антонина, который мгновенно смотрит на него в ответ, и теперь понимает, что с ним не так: определённо, у любого человека после первого убийства случится стресс, который всеми силами он попытается подавить, — вот почему Антонин судорожно сдавливал в карманах пальцы, блуждал взглядом, будто желая за что-то зацепиться, и, конечно же, не мог найти за что, потому что теперь его мир не станет прежним. Не станет прежним и он сам.       — Что с этим будем делать? — кивая на Гонтрана, спрашивает Адам, равняясь рядом с Томом и доверчиво заглядывая ему в глаза.       Тот ледяным взглядом обводит всех собравшихся и, останавливаясь на Фрэнке, произносит:       — Также убрать и спрятать, чтобы их не нашли. У нас есть немного времени решить, что будем делать дальше, пока о них не забеспокоились и не начали искать. Фрэнк?       — Я справлюсь, — согласно кивает тот, сверкая непривычным ему звериным взглядом, на что Джонатан остро улавливает, как Том смог подловить Фрэнка на кровоточащей и сильно ноющей ране: кому и хотелось больше всего разделаться с этими отморозками, так это ему.       — Хорошо, тогда уходим, — мягко заключает Том и первым направляется к выходу.       — Я останусь с ним, — заявляет Джонатан, на что тот оборачивается, долю секунды думает над этим и согласно кивает.       Остальные следуют за Томом, и меньше, чем через минуту, в комнате остаются трое.       Джонатан переводит взгляд на Фрэнка, явственно осознавая, насколько он полон решимости выполнить поручение Тома, и, очевидно, в его светлых глазах в последний раз видит чистое сияние, которое через некоторое время станет опороченным безжалостной смертью.       Джонатан всегда знал Фрэнка как самого простодушного и задорного парня, в жизни которого звёзды так сложились, что пересеклись с течением жизни Антонина, и оба стали поразительным дуэтом, привносящим в их узкий круг смех, беззаботность и шквал последующих приключений, из которых нередко Тому или Джонатану потом приходилось всех вытаскивать.       Наверное, из них всех Фрэнк был тем самым другом, у которого никогда и ни в чём не было проблем. Если у Адама были сложности с родителями, которые не примирились с его желанием, когда тот собрался отправиться странствовать с Томом по Европе, вынудив его сбежать из дома и осесть в чертогах лондонского дна, то отец Фрэнка отпустил наследника рода, не моргнув и глазом, невозмутимо переворачивая свежее газетное издание с новостями. У него не было таких же сложностей с семьей, как у Джонатана, на которого наплевали родители, лишившие его материнской ласки и твёрдой опоры отца, отправляя с раннего детства на все четыре стороны, лишь осыпая вслед громким звоном золотых монет, чтобы у того ни в чём не было нужды, — от Фрэнка деньгами не откупались и все его нужды покрывали с любовью. Несмотря на то, что ему, как и Джонатану, пришлось в детстве потерять мать, у того ещё были две младшие сестры, которые не давали ему спокойно жить, требовали заботы и внимания, поддерживали с ним даже во время странствия тёплую связь и с нетерпением ожидали возвращения, потому что просто скучали — он был кому-то нужен, в отличие от остальных ребят. Сравнивать его положение с Томом или Антонином совсем было бессмысленно, потому что на их фоне у Фрэнка было абсолютно всё.       Фрэнк — общительный и приятный парень, к нему всегда хорошо относились окружающие люди, он легко заводил знакомства и отлично поддерживал со всеми связь, и даже если человек ему не нравился, то с превосходством умел лицемерить так, что тот ни в коем случае ни о чём не подозревал. Он умудрился даже затянуть с собой в путешествие Бенджамина и привязать немного к делам Тома, рассчитывая на его азарт и подвязанный язык. И наверняка Фрэнк уже об этом пожалел ввиду нынешних обстоятельств, но именно это резко сломило в нём того самого приятного и разговорчивого парня, которым он ещё был больше недели назад. Теперь в его светлых, кристально чистых глазах зияла самая настоящая чёрная дыра, в которой горел безжалостный огонёк мести, обуявший всё его существо. Джонатан украдкой наблюдал, как и без того восприимчивый и плохо скрывающий нервные переживания Фрэнк теперь безостановочно летел в пропасть, переживая один за другим нервные срывы, разрушающие его психику к чертям, а сейчас уже готов разбиться о скалистое дно, после чего с трудом подняться на ноги и, оставив за спиной прежнее простодушие, беззаботность и доброжелательность, идти по велению мести, безжалостности, жестокости и эгоизма, чтобы прийти туда, где уже давно их всех поджидал Том, имея за спиной мерцающие тени жертв неизвестных им деяний.       Фрэнк потерял близкого друга, в его крови бушует месть, и для него, как и для Антонина, мир так же уже никогда не станет прежним.       Они все последовали за Томом и больше не смели отступиться ни на шаг, и сейчас Джонатан остаётся здесь лишь для того, чтобы самостоятельно, без принуждения судьбы и нелепых случайностей перечеркнуть прошлую реальность, несколько часов назад уже успев мельком посмотреть в лицо смерти, и теперь намерен сделать то, что и в его глазах окончательно изменит этот чёртов мир.       Если когда-то он принял решение идти вместе с ними, то уже точно не отстанет и дойдёт до конца — в преданности ему было не занимать.       — Проверь другого, что он точно мёртв, — просит Фрэнк, обходя стул, на котором давно затаился Гонтран.       — Хочешь, чтобы я просто оставил тебя с этим всем наедине? — поведя бровью, насмешливо спрашивает Джонатан.       Скорее всего, этот вопрос его задевает, и Джонатан на восемьдесят процентов уверен, что теперь Фрэнк будет вершить своё личное правосудие прямо на его глазах.       Он не дожидается ответа, молча выходит из зала, движется по коридору до следующей двери и входит внутрь: на стуле обмякшей куклой растёкся волшебник, которого в стенах театра чудом удалось побороть и привести в бессознательное состояние. Если ещё тогда в нём теплилась жизнь, то сейчас у него остались только пустые, широко распахнутые тёмные глаза, рассеянный взгляд которых смотрит прямо на Джонатана. Невольно поджимая губы, несколько мгновений он стоит неподвижно, всматриваясь в их безмятежную пустыню, затем тихо пересекает комнату, подходит к мертвецу и прикасается к месту, где находится сонная артерия, убеждается, что тот точно мёртв, и медленно опускает руку вниз, продолжая неотрывно смотреть в обездвиженные зрачки.       У смерти глаза красивые — они завораживают так, что сложно отвести взгляд.       Джонатан медленно опускает голову, позволяя кудрям скрыть лицо, накрывает шляпой свою густую шевелюру, прячет ледяные ладони в карман плаща, ощущая, как волна адреналина снова настигает его, вызывая во всём теле мелкую дрожь, и тихо отступает на шаг, затем ещё на шаг и кое-как отворачивается от притягательной пустоты в застывших зрачках.       Безмятежность невероятно очаровательна — именно в ней он привык витать, каждый раз прикрывая веки и прикасаясь к грани привычного забвения, в котором иллюзорный, созданный им мир выглядит красиво, эстетично и вдохновляюще. Только там он может проникнуть за панцирь каменного, застывшего от коварного безразличия сердца и умопомрачительно любить грёзы, в которых жадно, закрывшись ото всех, оставшись наедине с собой, прозябал изо дня в день.       Медленно возвращаясь в зал, рассеянно глядя себе под ноги сквозь витиеватые светлые пряди, Джонатан прислушивается к тишине и уже на входе внутрь видит Фрэнка: он стоит напротив Гонтрана и сосредоточенно долго смотрит ему в заплывшие, мерцающие желанием жить глаза. Оба не обращают внимания на то, как он входит в комнату, почти неслышно пересекает её, останавливается у окна, скрещивает на груди руки, облокачивается на подоконник и с отвратительным безразличием поднимает на них глаза. Он ловит себя на том, как завораживает вид подобной картины: горящий местью взгляд, неотрывно смотрящий в чужой напротив, выпрашивающий жизнь; палочка наведена уверенно в грудь, ладонь даже не дрожит, но крепко сжимает древко — один взмах, и тот испустит свой последний вздох, запомнив яркий зелёный свет в последний миг своей жизни.       Джонатан медленно склоняет голову набок, позволяя густым кудрям спасть на лицо сильнее, в ожидании приоткрывает губы, прячась за высоким воротником, и загипнотизированными глазами неотрывно наблюдает за воцарившейся в этой комнате безжизненной пустотой, наслаждается выразительной тишиной, блаженной неподвижностью и ощущает подступающее и наполняющее всё его существо волнующее вдохновение, чтобы потом, оказавшись дома наедине с собой, провалиться в обитель грёз, в которой из-за этого дня воздвигнется новая существенная деталь, привносящая ещё больше красоты в созданном им мире.       Потому что с красоты начинается ужас.       И теперь в этом ужасе он видит умопомрачающую его красоту.       Комнату озаряет ядовитая изумрудная вспышка, ослепляющая глаза, а затем свет меркнет, обличая в застывших зрачках тусклую безмятежность, от которой снова не хочется отводить пустой, но одновременно завороженный взор.

***

      Они переехали на другой конец города и, кроме Тома, оборвали со всеми связь.       Спустя три дня Джонатан узнаёт, что Антонин и Том покидают на некоторое время Берлин и отправляются в Ленинград за ответами на волнующие их вопросы, связанные с любопытной особой по имени Гермиона Грейнджер, к которой накануне оба нанесли визит.       Адам безвылазно сидит дома и не высовывается, страшась нарваться на неприятности, — да, он труслив, со времени отъезда Тома и Антонина очень тяжело справляется со страхом, находится с ним в постоянной борьбе, подавляюще молчит и даже не фырчит, часто обнимая свои колени, прижимая к ним щеку. Фрэнк составляет ему компанию, бросая привычный образ жизни и зарываясь глубоко в себя, в свою сжигающую безжалостность и месть, не найдя в совершённом должного удовлетворения, также молчалив и не весел, но не позволяет отчаянию или удушливой безысходности овладеть им, наоборот, наполняясь энергией бороться за свою и жизнь других.       Кажется, замер весь мир, кругом повисла мёртвая тишина, в которой трое чего-то ждут, иногда листая печатные сводки новостей на разных языках.       Находясь в своей комнате, подпирая ладонью щеку и пребывая в умиротворённом состоянии, из-под светлых полуопущенных ресниц Джонатан следит за тем, как в прозрачной ёмкости грязно-розовый раствор выпускает маленькие пузырьки, по исчезновению которых долго готовящееся зелье, запрещённое всеми министерствами мира для изготовления и использования, будет завершено.       Однажды ему приходилось нарушать закон и варить это зелье как раз по окончанию школы — никто об этом даже не знал. Тогда впервые он столкнулся не со сложностью варки, а с нахождением необходимых для этого ингредиентов, которые даже на чёрном рынке было сложно достать, и пришлось воспользоваться помощью прекрасно разбирающегося в этих делах Тома, который указал, к кому можно обратиться за необходимым списком и приобрести нужное за немыслимые деньги. В этот раз он не в Лондоне и ему пришлось проявить всю смекалку на то, чтобы обзавестись необходимым: найти здешний чёрный рынок, выудить продавцов и проявить особый к ним подход, поучаствовать в ничего не гарантирующей передаче товара, рискуя, как минимум, деньгами, а максимум, свободой, но Джонатан уверен — это точно стоит того.       И спустя несколько недель он удовлетворённо наблюдает, как зелье, а точнее грязно-розовый раствор, проходит последний процесс готовки, и буквально через некоторое время можно им воспользоваться.       По-прежнему подпирая щеку ладонью, он неотрывно рассматривает его, по меньшей мере, ещё час и всё это время с безмятежностью позволяет потокам разнообразных эфемерных мыслей скользить мимо, на грани с привычным ему забвением.       Он зарывается внутрь себя, перебирает перед глазами будто кадры из жизни, касающиеся его тактильностью, похожей на сон, медленно прикрывает веки, смахивая ресницами один за другим пережитый сюжет, и останавливается на том, где своими глазами видел, как умерла в постели мать.       Это было лето перед седьмым курсом — ей было настолько плохо, что она не узнавала даже его, своими тусклыми смотрела ему в яркие, сквозящие надеждой стальные глаза, неуверенно вкладывала ему в ладонь ледяную руку и позволяла сжимать пальцы, не зная, зачем это делает, ведь не могла осознать, что это он. Джонатан неотрывно наблюдал за ней, изучал каждый штрих в её блёклых радужках и видел всё тот же, что и всю жизнь, отстранённый взгляд, лишённый тепла и любви. Она даже не изменилась — была такой же холодной, как лёд. Она бредила в бессознательности, с непониманием разглядывала его в ответ, почти не разговаривала, ни о чём не спрашивала и казалась настолько чужой, насколько должна была быть ему близкой.       Когда она испустила последний вздох, Джонатан даже не сразу понял, что в вечно безмятежных зрачках всё застыло — они снова будто не изменились: так же холодны, жалят равнодушием и бесчувствием к нему, лишь становятся мёртвыми, теряют блеск и превращаются в зеркало, в котором он видит себя, свои неразборчивые эмоции, где плескается смесь жалости, угнетения, и всё это покрывается корочкой леденящего безразличия, сдавливая и с глухим звуком ломая ему сердце. Он дёргает уголком губ, несколько раз трепещет ресницами, замирает, с пустотой вглядываясь в безжизненные, отражающие его образ глаза, и лишь спустя минуту перестаёт сжимать ледяную руку, аккуратно выпускает из пальцев и выпрямляется на стуле, отстраняясь от постели.       Спустя несколько минут, завороженно всматриваясь в отражённое очертание себя в чужих глазах, он понимает, что рядом уже стоит отец, потому медленно, как во сне, поднимает на него голову, широко распахнутыми глазами рассеянно скользит по его лицу, будто стремясь что-то выискать, но, ничего не находя, опускает подбородок вниз, прячась за спавшими кудрями, молча поднимается со стула и уходит прочь.       Он надолго закрылся в себе, боялся своего безразличия и выискивал внутри хоть одну живую эмоцию, ночами и днями лёжа на своей кровати, сложа ладони на груди, неотрывно разглядывая пустыми, широко распахнутыми глазами потолок, вместо него созерцая те самые холодные, вечно лишённые любви и тепла глаза.       Он погрузился в безмолвие и неподвижность, ничего не ел, почти не поднимался с постели, всё время лежал и абсолютно не обращал внимания на скользящие мысли, утягивающие и утапливающие его в самую затяжную апатию, из которой невозможно выбраться. Признаться, и не хотелось — до странной боязни ему было плевать.       И теперь, смахивая ресницами этот сюжет, он видит перед собой следующий, в котором на него смотрят такие же наполненные безмятежностью чужие зеркальные глаза, излучающие красоту и вдыхающие в него вдохновение. Он отводит взгляд с готовящегося зелья выше, к потолку, рассеянно скользит снова вниз и поджимает губы, ощущая согревающее умиротворение и спокойствие, позволяя себе устремиться в это и понять, что этим он уже жил и с безразличием готов дальше жить этим и сейчас.       Джонатан снова опирается щекой на ладонь и пустым взором смотрит на грязно-розовую жидкость, издавая тихий вздох и углубляясь во всю ту же неподвижность.       Наконец все пузырьки выходят, и водянистая жидкость замирает. Просидев ещё несколько минут, чтобы убедиться в готовности, Джонатан поднимается со стула, проходит в тёмный, неосвещённый угол комнаты, где расположена кровать, наклоняется и просовывает ладонь под простыню, затем вытаскивает оттуда сложенный до невероятных размеров клочок бумаги и аккуратно раскладывает его.       «…стал понимать, что ключевую роль во всём происходящем играет ещё и Гермиона Грейнджер…», — наверное, в тысячный раз перечитывает Джонатан, выучив за несколько недель почерк Тома до малейшей закорючки.       Обгоревшие края практически осыпались, но сохранили вид жжённой бумаги. Он кладёт кусок на поверхность стола, с помощью палочки трансфигурирует ёмкость в более плоскую форму и снова проверяет правильность консистенции, затем берёт щипцы, подхватывает ими за кончик пергамент и аккуратно опускает в грязно-розовую жидкость. На глазах пергамент пропитывается раствором, сереет и приобретает пепельный цвет, в котором почти стёршиеся на минуту буквы вдруг начинают проявляться густыми чёрными чернилами, жирными разводами будто впечатываясь в саму воду. Осторожно подхватив щипцами большой чистый лист пергамента, Джонатан опускает его в раствор поверх исписанного клочка, лёгкими тычками топит, и внимательно наблюдает за тем, как бумага приобретает пепельный цвет, вбирая жидкость и чёрную расплывшуюся густую краску. Затем Джонатан опускается обратно на стул и терпеливо ждёт, складывая локти на стол, сцепляя пальцы в замок и опуская на них подбородок. Несколько минут проходят в полной неподвижности и трепетном ожидании, как вдруг вся краска жирных чернил начинает просачиваться в чистый лист, разрастаясь узорами, замысловато блуждая по всему пергаменту, обличая местами знакомые символы.       Джонатан сосредоточенно наблюдает дальше, расцепляя из замка пальцы, и опирается щекой на открытую ладонь, чуть сдвигает брови при виде того, как узоры начинают приобретать в разных местах вид букв, исписанных почерком Тома по всей поверхности нового пергамента, и нервно принимается покусывать нижнюю губу, ощущая, как мощное вдохновение от успешной реализации замысла настигает его с головой, топит его, подобно бумаге в растворе, в переизбытке волшебных чувств, в которых в моменты находок он любил прозябать.       По ощущениям было похоже на то, что скоро перед ним приоткроется завеса глубокой и невероятно масштабной тайны, из-за чего Джонатан чувствует, как в теле циркулирует взбудораженная кровь, и слышит, как в ушах раздаётся размеренный стук сердца, загорающегося предвкушением.       На пергаменте проявляются все двадцать букв английского алфавита, использованных при оригинальной записи на клочке, в разных местах — там, где рукой Риддла они когда-то были исписаны. За некоторое время бумага полностью проявляет все исходные буквы в том порядке, в котором они однажды были изложены на оригинальный лист, и теперь это выглядит настоящим огромным изложением, где в словах были пропущены оставшиеся шесть букв алфавита, и чтобы прочитать всё, нужно всего лишь по смыслу подставить недостающие символы в нужных местах.       Выждав ещё время до завершения процесса, Джонатан резко поднимается, хватает щипцы и, затаив дыхание, аккуратно достаёт пергамент, на котором отчётливо видны жирные, впитавшиеся чернила. Кладя его на стол, он воодушевлённо присаживается обратно на стул, быстро хватает чистый сухой пергамент и берётся переписывать всё, что проявилось с помощью раствора, последовательно подставляя по смыслу в некоторых словах пропущенные буквы.       Перо быстро скользит по поверхности, секунды ускоряют свой бег, чужие мысли просачиваются в голову и оседают тяжёлым, даже невообразимым смыслом, что иногда кажется, будто местами он подбирает неправильные буквы, но перепроверяет и убеждается, что всё складывается как нужно.       Скоро должен наступить рассвет, а в глазах ни капли сна: он неотрывно и увлечённо переписывает всё до последнего символа, исчёркивает весь чистый лист и доходит до последней, уже известной ему фразы. Тяжело вздохнув, небрежно отбрасывает перо в сторону, хватает готовый пергамент и сжимает в пальцах, снова и снова блуждает по нему расфокусированными глазами и вбивает в голову каждое когда-то написанное Томом слово, затем расслабляет пальцы, дрогнув ладонями, выпускает изложение и медленно растекается на спинке стула, запрокидывая голову к потолку, вперившись в него рассеянным, опустошённым взором.       Он смотрит в него очень долго и в забвении пропускает через себя поток мыслей, как вдруг резко поднимается со стула, убирает всё с поверхности стола, сминает проявившийся и свой исписанный пергаменты, хватает плащ и мгновенно прячет их во внутренний карман, затем одевается и вылетает из комнаты. Невероятно быстро спускаясь вниз и пересекая гостиную, в которой никого нет, Джонатан выбегает из дома, настороженно оглядывается потерянными, ничего не видящими глазами вокруг и мчит к потонувшему в сумраке оставшейся ночи переулку, откуда трансгрессирует в уже знакомое место.       Пройдя к нужной подъездной дорожке, он очерчивает границу защитного барьера, жадно смотрит в окно, в котором через некоторое время загорается блик тусклого света, и видит в нём тень фигуры, что через секунду бесследно исчезает. Джонатан чувствует ослабленную защиту, мгновенно пересекает дорожку, взбирается по ступенькам и нависает тёмным силуэтом на приоткрывшуюся дверь: на пороге стоит Гермиона и молча обеспокоенно всматривается ему в лицо.       Он остаётся неподвижным, пристально, даже завороженно рассматривает её мерцающие глаза, тьма которых больше не отталкивает, не заставляет отвернуться, абсолютно не пугает и не нарушает душевное равновесие — теперь ему кажется, что он смотрел в них тысячу раз и невозмутимо с откровенным равнодушием готов смотреть ещё столько же.       Они смотрят друг на друга очень долго, и от этого Джонатан замечает, как её лицо при виде его пустых, широко распахнутых глаз начинает оттенять замешательством, некоторым испугом и подавленностью.       — Что... случилось? — выдавливает она, отступая на шаг назад.       Не отводя от неё взора, он медленно, как во сне, тянется в карман, нащупывает свой исписанный пергамент, достаёт его и протягивает ей, на что она дрогнувшей ладонью, кожа на которой изранена свежими глубокими порезами, принимает, неспешно разворачивает и бегло осматривает лист.       Некоторое время царит мёртвая тишина, в которой Джонатан осматривает чужие, ещё не затянувшиеся болезненные раны, быстро соображая о причинах их появления. Вскоре Гермиона поднимает на него тусклый, ошеломлённый взгляд и отступает ещё на шаг, наблюдая, как он медленно опускает голову, прячась за густотой соломенных кудрей, и, опасно сверкая принявшими странный блеск зрачками, исподлобья смотрит ей в глаза.       Она ничего не может произнести, и они снова будто вечность смотрят друг на друга, пока Джонатан ещё сильнее не опускает подбородок, из-за чего его взгляд превращается в по-настоящему не сдерживаемый, пугающий и заставляющий ту окончательно обездвижить свой, и теперь в очередной раз в чужих зрачках он видит уже преследуемый отражённый образ себя.       Джонатан переступает порог дома, протягивает к Гермионе руку и аккуратно забирает из её оцепеневших пальцев свой пергамент, на мгновение неторопливо смыкает ресницы и, снова бросая завороженный взор на глубокие раны, выгибает тонкие губы в тёплой, но оттеняющей чем-то странным улыбке.