Прежде чем всё разрушится

      — Куда ты собрался? — глухо спросил Адам, как только Антонин спустился со второго этажа их нового дома и направился ко входной двери.       — В бар, — коротко ответил он, даже не повернувшись в сторону гостиной, где расположился приятель, по-турецки устроившись в кресле и держа в ладонях чашку с горячим чаем, сильно благоухающей вмешанной в него успокаивающей настойкой.       — Ты придурок? — почти неслышно шепнул Адам.       Антонин остановился у входной двери, потупив взгляд, медленно опустил голову, задумавшись, и не сразу ответил:       — Не переживай за меня. Среди ночи вернусь.       Он снял шляпу со стойки и приготовился выйти наружу, как тот окликнул его:       — Тони, остановись.       Антонин тяжело вздохнул, на мгновение прикрыв глаза, затем развернулся и увидел, как Адам тяжело поднялся из кресла, поставил на стол дымящую паром чашку и прошёл в коридор, заглядывая ему в глаза своими потерянными и сияющими болезненной безнадёжностью.       — Останься дома, — тихо заговорил Адам, невольно подняв взгляд к уходящей вверх лестнице, будто проверяя, что никого здесь нет. — Ты же слышал, что сказал Август — лучше не высовываться.       — Мне плевать, что он сказал, — отозвался Антонин и сокрушённо услышал, как его голос на последней ноте вздрогнул.       Нет, ему совсем не плевать, но он не может ничего с собой поделать. Он всего лишь хотел, чтобы ему по-настоящему стало плевать.       — Тони, — безжизненным тоном снова остановил его Адам, вцепившись в его запястье и сминая ему белые манжеты своими серыми, похожими на мертвецкие пальцами, — перестань делать глупости. Останься дома.       Антонин чуть приоткрыл губы, притуплённо посмотрев на то, как ледяные конечности даже сквозь ткань обдают холодом, затем поднял на Адама пустые и в то же время наглые, сквозящие неукротимостью и мятежностью глаза и в тон ему ответил:       — Со мной всё будет хорошо. Отпусти, Адам.       Тот посмотрел на него настолько пустым, режущим холодом и испугом взором, что у Антонина внутри что-то дёрнулось и, по ощущениям, чем-то острым нанесло новую глубокую рану жизненно важным органам, на секунду перебив дыхание, — ему показалось, из глаз Адама смотрят бездонные и погребённые в безмятежности зрачки, утратившие живой блеск и замершие навечно. Антонин едва преодолел желание выдернуть свою руку из цепкой хватки, но тот сам медленно, будто разрушая мёрзлый, сковавший бледные пальцы лёд, отпустил его и поджал искусанные от переживаний губы.       — Если не вернёшься до двух часов ночи, я сам найду тебя и прикончу. Ты понял? — наконец хмуро произнёс Адам, пронзив его угрожающим взором.       Антонин усмехнулся, приподняв уголок губ, — что бы между ними ни случалось, а в вопросах безопасности других Адам был так же озабочен, как и сам Том. Они все были не готовы понести какие-то потери, особенно когда знали о том, что их может ждать впереди.       Когда они вернулись после допроса, Августус настоял на том, чтобы они немедля сменили место жительства и максимально реже выходили из дома — только по острой необходимости. И за одни сутки, казалось, перевернулась перед глазами вся их жизнь.       Том намеренно вёл привычный образ жизни, посещая те же самые места наряду с Августусом — было принято решение, что в целях безопасности ему больше не стоит показываться на пороге их нового дома, поэтому остальные остались абсолютно отрезанными от внешнего мира, словно затаившись на самом дне в ожидании хоть каких-то новостей, что приносил Том. Впервые они ощутили, что оказались на лезвии ножа, пытаясь балансировать, чтобы не сорваться вниз, и с тех пор прошли сутки. После допроса неприятелей Джонатан закрылся в своей комнате и спустился только на обед и ужин, погрузившись в абсолютное безмолвие и едва уловимое созерцание чего-то, — Антонин не имел представления, что происходило после его ухода из той квартиры у него и Фрэнка, и не решился узнать об этом до сих пор. Адам, напротив, занял место в гостиной вместо любившего там пребывать Джонатана и постоянно смотрел то в окно, то в газеты, то находил собеседника во Фрэнке, который часто курил одну за одной сигару, выпуская густой дым изо рта и задымляя комнату за день так, что нечем становилось дышать, но Адам не фыркал и брезгливо не морщился по привычке, а смиренно вдыхал тяжёлый воздух и стискивал колени, с силой прижимая их к груди.       Они дико нервничали, и больше всех переживал Адам, рассеянным взором созерцая багряный ковёр, раскинувшийся на полу зала, и от напряжения поджимая губы-бантики, пересохшие от угнетающей тишины.       Их буквально убрали со всех позиций, заключив в безвыходности шататься по дому, минимизируя риск быть настигнутыми и убитыми. Они и так в последнее время не занимались больше ничем: все организационные вопросы улаживал фон Фейербах и его друзья, министерские обязательства после убийства Бенжамина легли на Августуса, который рисковал своей жизнью не меньше, чем остальные, продолжая создавать иллюзию порядочного работника в секретном отделе немецкого министерства и выполняя все указания своего начальника — господина Хартманна. Их заключили будто в тюрьму, из которой есть выход, но слишком страшно выбраться за решётку, за пределами которой мир грозится обрушить что-то дикое и смертоносное, отчего у Антонина сводило желудок и ладонь сама тянулась к бутылке, чтобы заглушить внутреннюю дрожь, природа появления которой ему совсем неизвестна.       Он и не хотел знать, отчего время от времени его постигает мандраж — он не то чтобы боялся и не то чтобы переживал, а всего лишь ощущал незнакомую, плотно обволакивающую, как липкая плёнка, внутреннюю пустоту, похожую на настоящую бездну, во тьму которой он стремительно летел вниз. Ему хотелось за что-то зацепиться, но окружающий мир в разуме с каждым часом мрачнел, ввергая его во всё большую темень, в которой сейчас уже не было ни единого просвета — кто-то погасил источник яркого тепла, оставляя его замерзать в прохладном воздухе и темноте пропасти, и единственное, чего ему сейчас хотелось, — на минутку почувствовать себя свободным и бесстрашным, а затем взглянуть в выразительные глаза, что белоснежным маяком светились в этой чёртовой бездне, маня его за собой сквозь мглу, истерзанную кровавыми разводами и тёмно-багряными нитями, сплетёнными в тугие узлы и пульсирующими, как замедляющее биение сердце.       За сутки Антонин понял, в чём ещё он может видеть теплеющую жизнь, которая не даёт ему окончательно стать погребённым в ворохе кроваво-чёрных дней, потому готов рискнуть и выйти за порог дома, не страшась быть настигнутым врасплох, предпочитая погибать в яростной борьбе снаружи, чем запертым в отчаянной схватке внутри себя.       Потому он коротко кивнул Адаму, поправил смятую им манжету и толкнул дверь, глубоко вдыхая терпкий аромат угрожающей свободы, перемешивающийся на языке с горечью недавно выпитой последней бутылки виски.       Но стоило Антонину пройти несколько шагов по подъездной дорожке, как его охватил лёгкий дурман, заставивший мокрый асфальт ощутить неровным, а ноги — отяжелевшими и несгибаемыми. Он немного замедлил шаг, прозорливо огляделся по сторонам, подмечая природную пустошь из потерявших соки травянистых холмов, а затем устремил взор в сторону молодого леса, начинающегося через мостовую, проходящую над узким протоком Хафеля. Везде было пусто, и только ветер слабо шелестел жёлтыми листьями на ветках, тем же потоком подталкивая Антонина не медлить и исчезнуть отсюда прочь, что он и сделал в ближайшие несколько мгновений.       Он оказался на неприметной улице Берлина, где уже вовсю царил сумрак наступившего вечера, и только смельчаки прохаживались вдоль таверн и местных кабаков, выбирая место для отдыха или увеселения. Антонин посильнее опустил шляпу на глаза, не обращая внимания, как взъерошенные ветром пряди стали мешать взору, спокойно пересёк улицу и, приметив самое тихое заведение, быстро зашёл внутрь. Не размениваясь на обстановку, он сразу же оказался возле стойки, за которой работал мужчина, приближенный к преклонному возрасту, и обратился к нему с просьбой наполнить два стакана чем-нибудь крепким. Тот не задал никаких вопросов, а молча выполнил заказ, после чего отстранённо развернулся вполоборота и принялся дальше заниматься своими делами.       Глядя на тёмную, плескающуюся от воздействия ладони жидкость, Антонин тяжело вздохнул и залпом осушил половину. Его ресницы сомкнулись, будто вместо него перетерпливая горечь и скапливая в себе весь внутренний мандраж, затем медленно распахнулись, и взгляд уставился на другой стакан, в котором болталась такая же жидкость, что и в первом. Он схватил его и также выпил половину, снова ощутив, как дрожь в ресницах заставила опустить веки и перетерпеть горечь алкоголя.       Ему было паршиво, но от чего именно — не понимал.       Единственное, о чём он знал, это о том, что ему было абсолютно плевать, даже если сейчас в эту таверну завалятся толпы волшебников, пришедших по его душу, — почему-то Антонин был уверен в том, что без тягот и излишнего сентиментализма справится с ними. Палочка находилась во внутреннем кармане раскрытого нараспашку пальто: один жест — и она будет резко направлена в грудь неприятелю. И из неё вряд ли выйдет какое-то противодейственное заклинание, обезвреживающее нападение.       Из неё выскользнет то, чего сам Антонин никогда не применял, но что точно ликвидирует любую попытку уничтожить его. И это даже несмотря на то, что он чертовски пьян.       Антонин до конца осушил первый стакан и уже не стал жмурить глаза, а лишь немного навалился грудью на стойку, ощущая, как алкоголь прожигает внутренности.       Ровно так же его прожигали неразборчивые чувства, вспыхнувшие ещё в театре и не отпускающие до сих пор. Ему казалось, что жизни до спектакля и после него абсолютно разнятся и между ними нет никакой связи — между прошлым и настоящим Антонином нет никакой связи.       Все события так стремительно пробежались перед его глазами, что он даже не успел ничего понять и осознать — ему будто прокрутили перед глазами фотоплёнку на тысячу кадров, из которых только некоторые выжгли в памяти неизлечимое клеймо на сетчатке потемневших и потонувших в сумраке дремучего леса глаз. И никакой анализ произошедшего не мог завладеть им — всё уже случилось и стремительно следует дальше, а он, считавший себя кукловодом своей жизни, неожиданно сам свалился в свои же нити, крепко затянутые на ваге, и потакал вспыхнувшим порывам. После второго осушенного стакана его следующим порывом стала как раз Гермиона.       Вытряхнув из кармана деньги, Антонин ладонью придвинул их к мужчине, после внимательного взора дождался его кивка, соскочил со стула и порхнул прочь. В темноте наступившего вечера он, слегка покачиваясь, быстро прошмыгнул в закоулки неприметных домов, откуда трансгрессировал к нужному и, легко врываясь в защитную зону, забрался по ступенькам, на последней так опасно пошатнувшись, что пришлось ухватиться за перила. С момента, как кулак коснулся двери, прошло буквально несколько секунд, будто хозяйка то и дело поджидала гостей под нею, потому как она резко распахнулась.       На пороге стояла Гермиона, облачённая в выходную одежду, будто собиралась покинуть дом, а на мраморном лице застыла настолько мёрзлая маска, излучающая отчуждение, что вызывало ощущение — её задуманные планы безжалостно прервали. Тем не менее, отчуждённость притягивала и желала наполнить полупустой сосуд настоящим теплом, лишения которого той приходилось переживать, но Антонин только грузно облокотился о косяк, невольно приоткрыл утончённые губы и вперился в эту чуждость туманными глазами.       Вперился и больше не смог отвести взгляда.       Перед глазами лёгким крылом грациозной величественной птицы порхнули все воспоминания, изменившие всю его жизнь — с приходом другого человека в этот мир у него она определённо изменилась, — осели тяжёлой сажей в разуме и заставили воспылать чем-то неконтролируемым и абсолютно неподвластным ему. Глядя уже в привычные полюбившиеся очертания, Антонин не сдержал ухмылку, вспомнив, как впервые увидел Гермиону в саду на площади, где у Риддла прошло его второе и самое лучшее выступление перед толпой заинтересованных слушателей, в числе которых была она — он время от времени ещё гадал, откуда она прибыла, такая светлая, выделяющаяся из толпы и притягивающая своим видом, но ужасно отталкивающая взглядом. Кажется, в тот момент в их подводный зыбучий мир опустился тяжёлый якорь, сотрясший всю илистую твердь, изменив возможный ход истории, в том числе и его жизнь, но теперь в этом иле тонула и она — на первый взгляд, беря во внимание её равнодушие и холодность, и не скажешь, но он точно знал, что Гермиона так погрязла в делах своего предназначения, что шансы вырваться из трясины уже значительно были сокращены, если не подведены к нулю. Несмотря на всю сухость и бездушие она ощущала мановение полноценной жизни и погибала в её отсутствии, сходила с ума от одиночества и выпавшего бремени, но неуклонно двигалась вперёд к своей цели, исполосовывая не только надежды, но и ладони, из которых выпускала любой намёк на то, что однажды и у неё всё будет хорошо.       Она не казалась заблудшей, но точно была несчастной. То, на что обрёк её Том, — равноценным ли была их негласная сделка? Что она получит взамен? И получит ли она вообще хоть что-то, учитывая, что все её действия, как одержимые, были неуклонно и безукоризненно направлены к тому, ради чего они оба видятся, общаются, действуют.       Но только ли ради этого он пришёл сейчас на порог этого дома?       В выразительных глазах Антонин уже наблюдал не отрешённость, а обеспокоенность, замечая, как быстро они просканировали всю видимую территорию за его спиной.       Да, она его не дождалась в театре, но что она знает о произошедшем?       — Один? — тихо спросила Гермиона, снова мимолётно осматривая улицу.       Почему она думает, что он мог прийти не один?       Антонин тяжело оттолкнулся от дверного проёма, остро замечая рябь действительности от ударивших в голову алкогольных паров, и перешагнул порог, не глядя прикрывая за собой дверь.       — Встреча с Риддлом на следующий день, — наконец, догадался он, соображая, чего она ожидала — они же договорились познакомиться поближе и обсудить интересующие Тома детали.       — Я знаю, — ответила та, отступая на шаг, тем самым приглашая Антонина пройти в гостиную, а сама не спускала с него пристального взора, в котором он научился видеть тень озабоченности, которая прикасалась к ней, пусть и не овладевала целиком.       Он не стал обращать внимание на то, к чему она тогда задала этот вопрос, и, пошатываясь, направился в комнату, не в силах удержать в голове хоть какую-то мысль — они проносились где-то мимо скоротечным потоком, и пока ни одна не цеплялась ему в нутро, кроме враз вспыхнувшей жгучим разрядом тока по спине, на миг заставив оцепенеть: граница тактильности, наконец, нарушена.       Гермиона прикоснулась к его плечу тёплой ладонью и спросила:       — Почему ты пьян?       Оцепенение прошло не сразу, но как только Антонин совладал с собой, то медленно развернулся, невольно сбрасывая прикосновение ладони, и туманным взглядом сфокусировался на бездонных глазах, не торопясь отвечать.       Несколько долгих, показавшимися вечностью секунд они смотрели друг на друга, пока губы сами не приоткрылись и не сложили слова в почти неслышном ответе:       — Не знаю.       Она также выдержала паузу и пояснила:       — Я знаю, что ты сделал — я видела. Поэтому?       Антонин не смог сдержать усмешку, почти полностью сомкнув ресницы, из-за чего его взор стал почти неразличим, и выпрямился, пряча ладони в карманы распахнутого пальто, наконец, ощущая своё истинное отношение к произошедшему.       Он нисколько не сожалеет о содеянном, и в крови каждый раз пробуждается адреналин, пронизывая артерии и вены в полыхающем желании защитить и отстоять всё то, что ему так дорого.       Чёрт подери, они оказались в настолько смертельно опасной и критической ситуации, что от одной ударившей об этом в голову мысли пальцы, спрятанные в карманах, сжались и долго не могли расслабиться.       — И что я сделал?       Не колеблясь, Гермиона обошла его мимо, немного опустив голову, и в пустоту произнесла:       — Я знаю, что ты убил.       — Тогда ты знаешь, что я убил, потому что чуть не убили меня? — с тенью возражения отозвался Антонин, разворачиваясь к ней лицом.       Он до сих пор так и не может понять её мыслей, будто постоянно открытая книга захлопнулась. Или, может быть, он просто слишком пьян, чтобы с лёгкостью вчитываться в расплывающиеся строчки?       Словно в ответ на его мысли, Гермиона обернулась у стола, невольно обхватив пальцами спинку стула, и Антонин различил, как в уголках её губ затаилась улыбка.       — Прошло два дня, Антонин. Неужели ты думаешь, я не понимаю? — спокойно заговорила та, а затем сбавила тембр на вкрадчивый и как-то слишком проникновенно добавила: — Я всё понимаю, но хочу, чтобы и ты понимал: ты не один. Для всего происходящего у тебя есть я. И если перед друзьями ты не можешь показывать слабину, то передо мной нечего кичиться хотя бы потому, что я доверяю тебе, а ты... можешь доверять мне, — она выдержала короткую паузу и настолько вкрадчивым тоном завершила мысль, что у Антонина по спине прошлись мурашки. — Будем честными друг с другом: я не потерплю игр ещё и с тобой.       Какой ловкий ход манипуляции, слишком сильно оттеняющий подходом Риддла: расположить тембром успокаивающего тона и заставить верить во всё услышанное. Но если тот всегда обманывал других, то насколько вероятно, что Гермиона тем самым вводит в заблуждение его? Или она просто воспользовалась этим лишь для того, чтобы быстрее разорвать все рамки и остаться в шаге друг от друга в вакуумной пустоте, где любые недомолвки будут лишними и абсолютно ненужными?       Дурманный разум заставлял быть настороженным там, где наверняка этого не требовалось, мысли путались, и, прогибаясь под ними, Антонина зациклило на том, что и он не так прост в расположении даже к Гермионе, и ему тоже необходимо быть уверенным, что та готова оттеснить от них все оставшиеся рамки.       Он медленно начал подходить к ней, гипнотизируя туманным взором, в котором явно отразился озорной блеск, и остановился напротив Гермионы. Выдержав короткую паузу, Антонин на секунду закусил губу, после чего от мгновенно вывернувшей его наизнанку мысли тихо усмехнулся и улыбчиво спросил:       — Насколько честны?       Антонин видел, как её это насторожило, и лишь на секунду она заколебалась, но мягко ответила:       — Максимально честными.       Сначала это забавляло, но через несколько мгновений пристального осмотра неподвижного лица стало не так. В груди что-то встрепенулось и стремительным импульсом заставило сделать то, чего он сам от себя не ожидал — высунуть ладони из карманов, притянуть их к хрупким плечам и сдвинуть за них Гермиону к себе, на что та уступчиво сделала к нему шаг и позволила обнять, вздымающейся грудью оповещая его о вздохе. Антонин увёл ладонь ей за спину, ощущая, как его тело мягчеет и невольно расслабляется, но внутри, наоборот, что-то вздымается в неукротимом напряжении, поднимаясь, как опасная волна, предвещающая обрушение неудержимой лавиной. Машинально пронзая каштановые кудри пальцами другой ладони, он сомкнул ресницы и сильнее прижал кажущееся хрупким тело — настолько неестественно миниатюрным, тонким, как ножка хрустального бокала, но живым, потому как та осторожно просунула руки ему за спину, почти сомкнув его в кольцо, и уткнулась щекой в грудь, снова совершая глубокий вздох.       Думается, она полагала, что ему нужна поддержка, потому с несвойственной её душе заботой сильнее прижалась в ответ, пальцами отбивая размеренный темп по спине, а тем временем вздыбившаяся волна начала захватывать и удушать его, маня ароматом свежести и чего-то поистине превосходящего во вдохновении и ощущениях. Наверное, если бы перед ним открыли сейчас колбочку с Амортенцией, то у неё был бы точно такой же аромат, сначала резко поднимающий куда-то ввысь, на грани с блаженством, а затем стремительно сбрасывающий вниз, в пучину вязкой плотной воды из сдавливающего тепла и ошеломительно бархатного прикосновения, тень которого обнимала его за спину и очень медленно окутывала и обволакивала чем-то невыносимо трепетным, наполняя его существо неукротимой жаждой никогда не вырываться из скользящих и пропитывающих душу сластью чувств. Ощущения с каждым мигом многократно усиливались, и Антонин сокрушённо позволял себе потонуть в них, машинально стискивая Гермиону сильнее и утыкаясь ей в волосы, улавливая ещё один вздох, после которого услышал приглушённый тон, больно режущий тенью отчуждения и неизмеримого равнодушия.       — Это была необходимость. Если тебе будет от этого легче, то я тоже убила, и убила Риддла — представь себе.       Антонин не сдержал смешок и от того, как она воспринимает его порыв, и от того, что она сейчас произнесла: убийство самого Риддла она может считать настоящим достижением, не иначе!       А в следующее мгновение Антонина будто высунули из вязкой воды и заставили сделать глубокий вдох, лишая манящего и приятно обволакивающего тепла, — Гермиона отстранилась и, серьёзно заглядывая ему в глаза, произнесла:       — Это не значит, что ты убийца. Вы защищаете себя.       Она так ничего и не поняла.       Антонин сначала поджал губы, завороженно всматриваясь в её выразительные глаза, затем медленно сморгнул и тихим тоном ответил:       — Я об этом и не переживаю. Я не переживаю даже о том, что очень скоро — а может быть, уже, — на нас всех объявят охоту.       — А что же тогда? — чуть выгнув бровь, невозмутимо переспросила та, делая незаметный шаг назад, насколько позволяли держащие её за плечи ладони Антонина.       — Всего лишь хотелось поделиться с тобой частичкой тепла, — спустя короткую паузу сквозь прояснившуюся улыбку отозвался тот, и Гермиона усмехнулась, расслабленно роняя голову вниз.       В следующее мгновение Антонин снова прижал её к себе, обвивая руками за спину и вдыхая будоражащий аромат, немного наклонился и в спрятанное за локонами ухо одними губами прошептал:       — Нам понадобится ещё несколько таких минут, и после я расскажу тебе обо всём.       Гермиона снова отзывчиво приобняла его в ответ, и Антонин прикрыл веки, невольно скользя губами по щеке, а затем, зарываясь в пушистые волосы, ладонями крепче прижал тонкую фигуру к себе.

***

      Когда наступил вечер следующего дня, Гермиона полностью была готова к предстоящему разговору с Риддлом. Накануне Антонин счёл нужным без утайки пересказать ей обо всём, и они несколько раз проговорили все возможные варианты ведения диалога, попытались предугадать, о чём позволит себе Том поинтересоваться у неё и что на то или иное ей следует отвечать — Антонин знал того непредсказуемым собеседником, потому его присутствие было для Гермионы самым стоящим гарантом, чтобы в сложнейшей ситуации он смог взять русло беседы в свои руки или хотя бы сбить нагнетающую обстановку. Он научился читать её легко — он точно увидит, если вдруг она впадёт в замешательство.       Прежде чем покинуть дом, где ребята буквально прятались уже несколько дней с момента произошедшего инцидента в театре, Антонин на несколько раз воспроизвёл в своей голове весь разговор с Гермионой, но стоило Тому появиться в гостиной, кивком головы позвать за собой, то все размышления тут же стёрлись, оставив чистый лист для потока новой информации.       Том коротко предупредил остальных о том, что оба уходят на несколько часов из дома, затем на подъездной дорожке несколько раз перекинулся фразами с Антонином, и в настигшем их уже привычном молчании тот уверенно проводил его к дому Гермионы, с лёгкостью преодолевая выстроенный общими усилиями защитный барьер и без препятствий впуская туда нового гостя. Не успел он издать глухой стук костяшками пальцев, как дверь сама распахнулась, и на пороге их встретила Гермиона, полностью облачённая в выходную мантию тёмного цвета, изумрудными оттенками переливающуюся под неярким светом зажжённых в канделябре свечей. За ночь её лицо будто выровнялось, усталость и печальная тень, перемешанная с раздражением от вчерашних известий, исчезли, оставив только неприступную матовую гладкость, которая особенно сильно была подчёркнута всё теми же выразительными, прожигающими тьмой глазами.       — Добрый вечер, господа, — поприветствовала ровным тоном хозяйка, шире распахивая дверь и позволяя гостям войти внутрь.       Снимая головной убор и позволяя волнам волос принять свободную форму, Антонин переступил порог первым и на правах ухаживающего за Гермионой джентльмена сократил между ними расстояние, немного наклонился и прикоснулся к выбеленной щеке, оставляя на ней эфемерное прикосновение утончённых губ, а после того, как вполоборота обернулся на Тома, он проследил за тем, как тот так же сократил расстояние и вежливо поклонился, позволяя аккуратно уложенным тёмным кудрям спасть немного вперёд, а затем выпрямился и в тон хозяйке произнёс:       — Рад встрече, Гермиона.       Она с секунду стояла неподвижно, всматриваясь в изученное на сотни раз лицо, а затем бесцеремонно прошла к двери, хлопнула ею, закрылась на замок и ладонью пригласила пройти в гостиную.       Они расположились за столом, над которым тонким ароматом жасмина благоухал чай из горячего заварника, ожидающего, когда его разольют.       — К сожалению, не предлагаю кофе, так как не умею готовить, но вряд ли вы откажетесь от чая, — тонко усмехнулась Гермиона, бросив короткий взгляд на держащего прямо осанку Тома, и в этом взоре Антонин остро почувствовал подколку.       — Я так же не менее сильно предпочитаю чай, — вежливо улыбнувшись, отозвался Том, на мгновение заглядывая в чёрные омуты, явно пытаясь выработать привычку отсутствующе смотреть в них.       — Всё что угодно, — подхватил Антонин и поймал равнодушный взгляд Гермионы, которая принялась разливать чай в три белоснежные чашки.       Приятный аромат усилился, и на несколько мгновений повисла пауза, пока её не прервал Том, дождавшись, когда Гермиона устроится поудобнее за столом.       — В Берлине становится ощутимо холоднее. Не знаешь, какая здесь зима?       — Я прибыла сюда впервые в феврале, и в это время зима мне показалась довольно сносной, — с размеренной интонацией ответила та.       — В Британии всё-таки холоднее, чем здесь, хотя свежие порывы воздуха меня там более воодушевляют...       — Прошу прощения, но давайте оставим светские разговоры на другой раз? Побудем немножечко проще? — слегка выгнув бровь, твёрдо заявила Гермиона, прямо глядя сначала на Антонина, затем на Тома.       Она точно знала, как его тошнило от ежедневных скучных бесед, в которых каждый раз приходилось поднимать тему о погоде или ещё какой-либо ерунде, абсолютно несущественной и неважной никому из собравшихся. Ход был хорошим, и хоть довольно резким, но Антонин уверен, что произвёл больше положительное ощущение, нежели противоположное.       И он не ошибся — Том немного дёрнул бровями, мимолётно бросив взор на поверхность стола, и благосклонно отозвался:       — Согласен. Пустые разговоры абсолютно ни к чему, хоть и не могу не отметить в этом твою резкость.       — Это всего лишь говорит о моём отсутствии ведения публичной жизни, не так ли?       — Как твоя нога? — неожиданно резко перевёл тему Том.       — Уже зажила, я в полном порядке, благодарю, — сухо произнесла Гермиона, сделала глоток чая и отодвинула от себя чашку, выражая тем самым полную готовность к разговору.       — Антонин, наверное, уже передал тебе информацию, что в Министерстве так и не довели расследование до конца, уперевшись в тупик?       Антонин поймал пустой взгляд Тома, на что ответил кивком, и оба посмотрели на хозяйку, которая даже не шелохнулась, лишь переводя взор с одного на другого.       — Конечно, — неожиданно мягким тоном отозвалась она и с той же интонацией продолжила: — По этому делу Антонин держит меня в курсе, более того, знаю, что на вас напали в театре. Думается, всё-таки вам угрожает опасность?       Том не посмотрел на Антонина, заранее зная, какую легенду он якобы рассказал Гермионе о произошедшем в театре, потому ситуация выглядела так, как есть — у Тома появились враги, и для той это не секрет, только без настоящих подробностей того, что инцидент был намеренным и его последствия дали результаты.       — На политическом поприще в какой-то момент всегда появляются враги — это похоже на правило, — усмехнулся Том, тем самым разряжая обстановку, в которой Антонин почувствовал полное расположение собравшихся к разговору.       Не исключено, что Гермиона всё-таки произвела то самое впечатление, и Том пребывает в настигающем воодушевлении, позволяя искренней заинтересованности брать над собой верх.       — Ты очень спокойно относишься к этому, — намеренно заметила та, простодушно глядя в тёмные глаза, на что Том сначала замер, пытаясь выдержать окутывающий мрак, затем непринуждённо посмотрел в сторону Антонина.       — Я хотел бы, чтобы этот разговор был максимально искренним, — неожиданно произнёс Том самым спокойным и располагающим тоном голоса, — потому сделаю признание первым — у меня скопилось очень много вопросов лично к тебе. И я готов отплатить тем же.       Такой поворот не ожидали ни Гермиона, ни Антонин, потому оба пришли в едва уловимое движение, но сдержались, чтобы не посмотреть друг на друга, в то время как Том пристально начал осматривать черты лица напротив, словно выискивая в них какую-то деталь, рассказывающую об истинном отношении Гермионы к этому предложению.       Она на несколько мгновений затянула тишину, а затем согласно кивнула.       — Тогда и мне бы хотелось услышать по-настоящему искренние пояснения о происходящем с вами. Полагаю, это станет тем самым гарантом того, что мы можем не ёрничать друг перед другом, согласны?       Антонин заметил, как Том не удержался и выгнул бровь, однако на его лице промелькнуло настоящее удовлетворение — Гермиона Грейнджер оказалась ещё загадочнее, от того и интереснее.       — Что конкретно тебя интересует?       — То, что вас преследуют. Пойми, Том, — мягко заговорила Гермиона, будто копируя вкрадчивый тон Тома, — я прекрасно умею складывать существенные обстоятельства, и то, что нападение было совершено на меня — бесспорно. Однако у меня нет врагов и никогда не было, чего не могу сказать о тебе, пока ты находишься в публичной среде и занимаешься ответственным и опасным делом — внушением идеологии обществу. Если бы хотели изничтожить тебя, то напали хотя бы на Антонина, и я не так глупа, чтобы не понять, в насколько тяжёлую ситуацию попал ты и те, кто тебе помогают. И не думаю, что в театр вы решили сходить только потому, что там действительно шикарная постановка спектакля. Какое совпадение, что на вас снова состоялось покушение — и прошу заметить, в этот раз почему-то не на меня. У неприятелей сменились планы?       Она так легко об этом говорила, будто точно знала исход этого разговора, в то время как Антонин не мог понять — правильную ли политику ведения диалога выбрала она, находясь на острие ножа, где неверный шаг может столкнуть её вниз.       Но больше всего удивило то, что сам Том принял установленные им же правила, и теперь его голос, ведающий истину, разрезал слух Антонину — неужели и он собрался балансировать на краю ножа, вскрывая некоторые карты о себе?       — Всё верно, у них сменились планы, и их сменили мы, — уводя тональность голоса вниз, заключил Том, затем втянул в себя воздух, отодвинул чашку с чаем, к которой так и не притронулся, сложил локти на столе и, подняв взор на Гермиону, продолжил: — И инцидент в театре не был случайностью, и ты была приглашена не просто так — это было хорошим прикрытием...       — Да, и не будем упускать из вида тот факт, что это также могло стоить мне жизни, как в тот раз...       — И не будем упускать тот факт, что на этот случай у тебя есть крестраж.       Наступила тишина, в которой Том на мгновение показал слабую улыбку, но тут же принял серьёзное выражение лица, а Гермиона слегка приоткрыла губы, вперившись в тёмные глаза. Антонин буквально всеми нервными клетками ощутил, как в одну секунду атмосфера накалилась, но в следующую стала тут же разряженной.       — И по возвращении я от всей души тебя поблагодарила бы за это, — растянув губы в улыбке, отозвалась та и засмеялась, на что Том мгновенно подхватил её смех, в то время как Антонин продолжал сосредоточенно рассматривать то одного, то другого, выявляя незримую, но всей кожей ощущаемую схожесть этих двоих, отчего казалось, что они углубились в какую-то недоступную ему атмосферу, в которой остались только он и только она.       Гермиона не стала избегать прямых ответов, но и не стала переводить стрелку на Тома, очевидно, сочтя, что это определённо вызовет много лишних вопросов, да и никто из ребят, по представлениям того, кроме Эйвери, не должен был знать о крестражах, потому, если закрыть глаза на то, что смех в такой компании и на такой теме представлялся чем-то диким, всё было довольно непринуждённо и как-то... по-свойски? Антонин не мог правильно подобрать название этому ощущению, но длительное время пребывал в таком состоянии, будто созерцал общение давних друзей, у которых были общие темы для смеха.       — Даже стало любопытно ощутить твою благодарность, — усмехнулся в ответ Том, когда их смех затих, после чего снова прозвучал новым двухоктавным перезвоном.       — Лучше оставим ростки нашего общения в лучезарном свете, — заключила Гермиона, издала последний смешок, а затем посерьёзнела и сменившимся на ровный тоном продолжила: — Так что же вы устроили в театре?       — Ловушку, — откровенно отозвался тот, слегка передёрнув бровями и снова подняв глаза на собеседницу.       — Судя по всему, результативную.       Том кивнул, коротко взглянул на Антонина, затем снова на Гермиону.       — Мы примерно выяснили, что происходит и кто за этим всем стоит.       — Полагаю, пока что без имён?       — Верно, — приняв удовлетворённый вид, согласился тот и отклонился на спинку стула, опуская ладони на стол и немного расслабляясь. — Но есть предостаточно зацепок где и как искать, чтобы предпринять решительные действия. А теперь позволь узнать, почему тебя это так беспокоит?       Антонин напрягся и перевёл внимание на Гермиону, выискивая в её лице ответ, который она дала сразу же.       — На это есть несколько причин, и две из них сидят в этой комнате.       Том демонстративно опустил ресницы вниз, затем чуть сильнее повернулся к Антонину, улавливая и в его глазах замешательство, а после непринуждённо произнёс:       — С первой причиной мне вроде как понятно, а что же тебе нужно от меня?       — Ты же наверняка хотел узнать, зачем мне понадобилось кольцо — в этом заключался твой порыв откровений? Я хорошо различаю бартер, — мягко ответила Гермиона и чуть склонила голову набок, подаваясь к столу вперёд, чтобы оказаться немного ближе к собеседникам.       — Прежде чем ты ответишь на этот вопрос, хочу поинтересоваться, откуда столько проницательности? — выдав слабую улыбку, прокомментировал тот.       — Это не проницательность, а взаимопонимание, — доверчиво поправила та, складывая перед собой ладони, и Антонин моментально заметил, как черты лица Риддла преобразились — того будто посетило какое-то озарение, всплеск эмоций от которого невозможно было сдержать.       — Приятно слышать, что этот разговор приносит тебе такое же удовольствие, как и мне, — копируя тон Гермионы, мягко отозвался он.       Та неожиданно поднялась со стула, медленно выпрямилась, вышла из-за стола и принялась размеренно пересекать небольшую гостиную, ровным и уверенным тоном заговорив:       — Я уже говорила, что занимаюсь поиском и изучением разнообразных артефактов, и твоё кольцо входило в тот самый список, в котором находятся предметы, что я хотела бы изучить.       — Ты изучаешь семейные реликвии? — провожая её хождение пристальным взглядом, поинтересовался Том.       — Нет, — коротко ответила она, чем бросила вызов на следующий вопрос, давая мышлению собеседника простор для разнообразия идей.       — Почему же ты просто не попросила его у меня?       — Не считала это уместным. Вряд ли тебе бы понравилось, если бы я попыталась общаться с тобой ради выгоды, к тому же, без твоего ведома и спроса, — разворачиваясь к гостям лицом, прокомментировала Гермиона и коротко улыбнулась.       — Но ты решила, что воровство кольца больше произведёт на меня впечатление? — усмехнулся Том, снова отклоняясь на спинку стула и скрещивая пальцы в ладонях.       — Всего лишь не успела вернуть.       — Так и чем оно тебя привлекло?       — Слышал сказку о трёх братьях?       — О трёх братьях и дарах смерти? Детская сказка? — уточнил Том, и Антонин заметил, как у того чуть сузились глаза — шестерёнки в его голове усиленно заработали, складывая несущественные обстоятельства, чтобы увидеть существенное.       — Да, детская сказка, рассказывающая о трёх дарах, обладая которыми, человек, по легенде, должен победить саму смерть.       — И... — задумчиво начал тот, запнулся, тряхнув кудрями и вскидывая подбородок выше, а затем, направляя сузившиеся зрачки в лицо Гермионе, с тенью изумления и насмешки продолжил: — ты решила, что моё кольцо относится к этой сказке?       — Да, решила, — так же коротко продолжала отвечать та.       — Почему?       — Потому что ты — потомок Певереллов, о которых и написана сказка. Я изучила все писания о генеалогическом древе этой семьи.       — Откуда ты узнала, что я потомок, если кольцо украла раньше, чем я завёл свою речь в феврале на площади?       — А разве ты не представлялся так же в Албании? — выгнув бровь, с тенью насмешки отозвалась Гермиона.       — Тебя не было в Албании, — сухо заметил Том, на мгновение опуская взгляд на поверхность стола.       — Не было, — уверенно подтвердила та. — Но слухи распространяются быстро, и половина Берлина гудела о тебе ещё до твоего выступления. Волшебники, последовавшие за тобой из Тирана, совсем не умеют держать мысли при себе и многое заранее успели рассказать о тебе, твоём родстве, а также об идейности. Я поняла, что ты и есть тот самый потомок, у которого может быть дар смерти.       Тот опустил взгляд на кольцо, некоторое время о чём-то размышлял, затем протяжным тоном спросил:       — Почему ты считаешь, что это не сказка? Как ты докажешь, что это может быть дар смерти, если он никак не работает? Камень, если я не ошибаюсь. Хочу разочаровать тебя, но он не призывает мёртвых. Их невозможно призвать.       Гермиона медленно приблизилась к столу, остановилась в шаге от Тома и, глядя на него сверху вниз, произнесла:       — Посмотри на своё кольцо. Что-нибудь в нём видишь?       Он задержал на Гермионе взгляд, затем непринуждённо поднёс к своим глазам кольцо и принялся осматривать камень, в то время как Антонин задержал дыхание, пристально наблюдая за ним. Несколько секунд прошли в тишине, после чего тот снова поднял глаза на хозяйку и ответил:       — Здесь какой-то треугольный знак, плохо различимый.       — Неужели никогда его не видел?       Тому пришлось поджать губы и покачать головой.       — Тебе не хватает внимательности, судя по всему, — спокойно констатировала Гермиона, на что Антонин с любопытством проводил взглядом то, как Том выпрямился и ещё сильнее поджал губы — вот так просто указать на какую-то ошибку и настолько невозмутимым тоном, чтобы он в ответ не возразил? — кажется, у Гермионы было очень острое чутьё по отношению к нему.       Тем временем она рассекла палочкой в воздухе и вычертила знак, судя по всему, изображённый на камне кольца, и Антонин тут же произнёс:       — Символ Гриндевальда.       — Это не его символ, — поправила Гермиона, поочерёдно посмотрев на каждого. — Это знак даров смерти.       — Выходит, они существуют, и ты ищешь их, — утвердительно прошептал Том, вперившись в тёмные глаза, которые, видимо, перестали нести в себе неприятно окутывающую его тьму и отторжение, а, наоборот, затягивали притязательным расположением. — Но кольцо не работает.       — Потому что на нём тёмная магия, и мы оба знаем какая, — кивнула та с таким понимающим видом, что это совсем не выглядело, как камень, брошенный в него. — С ней он не будет работать.       — Другие дары ты находила?       — Нет, но есть одна зацепка. Если ты до сих пор не обратил внимание, то знак даров — это символ Гриндевальда, и нет ничего сложного в том, чтобы додуматься, почему он оставлял везде этот знак, — всё также непринуждённо продолжала кидать камни Гермиона, хотя это и не являлось таковым. — Он тоже искал дары, не исключено, что что-то нашёл. Полагаю, теперь тебе ясен мой мотив?       — Зачем ты ищешь их? — нахмурившись, резко спросил Том.       — Зачем ты сделал крестраж? — выпадом ответила та.       Тот замолчал и медленно взглянул на Антонина, который заметил в его глазах замешательство и наконец ощутил — Гермиона подвела его к тому самому моменту в партии, где противнику объявлен шах и мат.       — Полагаю, ты остаёшься заинтересована мной, так как кольцо принадлежит мне, и дальнейшее будет похоже на тот самый бартер, о котором ты заранее осведомлена.       — Полагаю, и ты теперь заинтересован в том, чтобы осуществился тот самый бартер, узнав от меня, что дары смерти существуют, — с лёгкой улыбкой отозвалась та, на что Том через несколько мгновений улыбнулся в ответ, неторопливо поднялся из-за стола и, опустив голову и пряча лукавую улыбку, усмехнулся.       — Не буду лукавить, но вижу тебя полезной.       — Не буду лукавить, но вижу тебя полезным, — кивнула Гермиона и протянула ему ладонь. — Из нас получится команда?       — Надеюсь, что да, — с расстановкой отозвался тот и пожал ей руку.       — Тогда давай ещё раз и заново ты честно расскажешь обо всём интересующем меня, а я — тебя, — подводя итог, она выпустила сжимающую ладонь и вернулась на своё место, чтобы опуститься за стол и притянуть к себе остывший чай.       Антонин проследил за тем, как заинтересованно вспыхнули у Тома глаза, а губы сложились в одном слове:       — Начинай.