Прежде чем всё разрушится

      Гермиона плохо спала и в очередной раз распахнула глаза, садясь резко на кровати, оттого что ей почудилось, будто в соседней комнате что-то скребётся о пол. Замерев и прислушавшись к ночной тишине, она ощущала, как сон мгновенно сходит с затуманенного разума, а через полминуты медленно запрокинула голову назад, позволив тяжёлым растрёпанным кудрям свалить её вниз, обратно на подушку. Уставившись в потолок и не чувствуя больше сна ни в одном глазу, Гермиона снова задумалась о прошедшей встрече с Томом и Антонином.       Она рассказала ему практически всё.       Верный шаг был совершён или стоило половину карт держать в рукаве?       В течение нескольких дней Гермиона лихорадочно соображала над их разговором, пытаясь понять, смогла ли заинтересовать Тома так, чтобы он поддерживал с ней связь на постоянной основе, или тем самым она отдалила его от себя, из-за чего тот, получив всю необходимую информацию, решит сам заняться поиском и исследованием того, что ему нужно.       С той встречи она больше не виделась ни с Томом, ни с Антонином, получив от последнего только короткое послание, в котором было указано, что оба покидают Берлин на несколько дней. Узнать об итогах прошедшей встречи было не от кого, но где-то в глубине души Гермиона была уверена, что всё вышло так, как было бы лучше всего — после разговора по душам Том должен был проникнуться к Гермионе и мало того, что заинтересоваться её занятием, но и наверняка посчитать, что у неё припасено множество секретов, без знания которых поиски Тома могут стать усложнёнными.       Если, конечно же, он не решит воспользоваться поразительными способностями своего приятеля, который и так очень чутко и почти впритык ходит за её самой сокровенной тайной по пятам, грозясь обрушить хоть какое-то подобие плана, как ей и Антонину действовать дальше. Легко догадался о крестражах и быстро нашёл информацию о них, мгновенно понял, что её и Антонина связывает что-то большее, чем просто какие-то совместные дела и липовые ухаживания, распознал в ней самозванку, что-то скрывающую ото всех, — может быть, с таким успехом он поможет ей найти хоть что-то о таинственном Амон-Рухе? На протяжении долго тянущихся дней ни крупицы информации она нигде не может найти, и почему сразу не сообразила о подобной авантюре, когда Джонатан заходил к ней? Уверена, о цене они бы точно договорились, учитывая то, что он сам предложил ей подобрать взаимовыгодное предложение, которое принесёт пользу как ей, так и ему.       Написанное Марте письмо не получило никакого ответа — Гермионе в какой-то момент даже показалось, что все связи с ведьмой — тлеющий плод её воображения. Казалось, это было так давно, что в памяти почти выгорело, лишь оставляя необычайно красивый угольный пепел — этим ярким выразительным цветом она подводила по утрам глаза, той самой краской, которую сунула ей Марта, а в последние дни одиночества опускала взгляд со своего отражения в зеркале на ладонь, пальцами сдавливала кончик и небрежно измазывала кожу, будто желая, чтобы уголь впитался в неё, проникая внутрь меркнущими воспоминаниями, которых оставалось так мало, настолько они превратились в эфемерные, что течение жизни преобразилось в жирную блёкло-серую кляксу.       Нескончаемый пепел воспоминаний — такой удушающий, доводящий до скуки и тени раздражительности, что накануне она снова стояла перед зеркалом в ванной комнате, глазами зацепила нож, не помня себя сжала в ладони и провела острым концом по другой. Лишь на четвёртом медленном разрезе Гермиона осознала, что старательно рассекает кожу, мгновенно покрывающуюся кровью и заливающую всю поверхность ладони, а в теле эйфорически почувствовала разлагающуюся ноющую боль, будто вдыхающую в неё свежий глоток воздуха и спектр умерших эмоций.       Она не вспоминала, как обещала себе и Антонину, что больше такого не совершит, а лишь пропадала в экстазе от того, что по-настоящему может чувствовать, и это было странно-ошеломительно — на языке и губах ощущать вкус жизни. Она не помнила, как выронила в медный таз окровавленный нож, вышла из комнаты и устремилась в спальню, чтобы рухнуть на кровать и сомкнуть глаза. И эта ночь мучила её, подсовывая странные силуэты и картины, заставляя ворочаться с бока на бок, сминать руками и ногами одеяло и вздрагивать от мнимого шума, раздающегося в соседней комнате.       Возможно, уже близился рассвет — не понять, ведь окно плотно зашторено, — а Гермиона не могла спокойно спать.       И сейчас, устав разглядывать потолок, она лениво поднялась, оставив постель незаправленной, зашла в ванную комнату, чтобы умыться, и лишь вскользь посмотрела на грязный нож. Включив воду и притянув раненую ладонь открытой стороной к глазам, Гермиона дёрнула уголком губ, начиная испытывать болезненность в руке, прояснившуюся после сна, а затем принялась умываться, жадно впитывая в себя пощипывания от соприкосновения ран с водой. Затем она схватила краску и углём подвела глаза, нервно сдавила маслянистую субстанцию, подсознательно впитывая образ той, кто внёс эту краску в её жизнь, а после бросила на тумбу и вышла в гостиную.       Гермиона намеренно не включала свет, довольствуясь лёгкой полутенью одной рыдающей свечи, дальше всех стоящей от окна, заварила чай и накинула на себя мантию, сонливо поёживаясь в плотной бархатной ткани, — почему-то тревожно и достаточно зябко. Устроившись за столом, она поднесла чашку к губам, сделала глоток, как вдруг ощутила, что чары, стоящие на доме, сигнализируют о распознании их, но последующего вторжения не происходит.       Гермиона сразу поняла, кто это мог быть, потому незамедлительно поднялась, взмахнула рукой, зажигая неподалёку от окна ещё одну свечу, и, порхнув мантией, быстро прошла в маленькую прихожую, пропуская то ли слишком позднего, то ли очень раннего гостя на территорию. Распахнув дверь, она убедилась, что её подозрения верны — перед ней стремительно выросла высокая фигура Джонатана Эйвери, тенью спадающая от горящего вдалеке фонаря, освещавшего подъездную дорожку, которую за мгновение он пересёк так быстро, словно его подгонял сам ветер, чтобы переступить порог её дома, находя в нём то ли укрытие, то ли необходимую отдушину.       Только он замер, не переступая порога и всматриваясь ей в глаза — точно в глаза, а не переносицу, как хитро он делал это раньше, — а взгляд настолько заворожен и оттенял чем-то странным и даже пугающим, что Гермиона под его натиском невольно отступила на шаг назад, не понимая, друг или враг сейчас переступит её порог. Какую новость он принёс: хорошую или плохую? Вид искажённой из-за тени улыбки ввёл её в замешательство, и лёгкая тревога принялась аккуратно проникать в нутро её леденящего царства, где оживился прозорливо охраняющий снежный дракон, вопрошающе приподняв голову и заставив повторить Гермиону этот жест.       Глаза Джонатана были широко распахнуты и пусты, но одновременно таили в себе что-то настолько вязкое и глубокое, из-за чего Гермиону не покидало чувство, будто в них заключены все секреты и истины мироздания — как они пугающе чисты и опасливо сверкали чем-то громоздким и невыразимым, что она не в состоянии была вынести, потому не своим тоном выдавила, чтобы нарушить тишину и разорвать этот таинственный секрет, вызывающий тревогу:       — Что... случилось?       Не отводя от неё взора, он медленно, как во сне, потянулся в карман плаща, что-то нащупал в нём, а после неторопливо вытащил исписанный пергамент и протянул ей. Дрогнувшей ладонью, глубоко исцарапанной ножом, Гермиона молча приняла его, развернула и бросила беглый взор на первые строчки.       Её схватил озноб, а мантия показалась ледяной коркой, не способной больше согревать — буквы, написанные почерком Тома, поплыли перед глазами, а смысл никак не желал усваиваться разумом, вздрогнувшим то ли от глубокого непонимания, то ли от удушливого страха.       Прямо сейчас на её глазах Джонатан Эйвери достал из своего кармана пергамент, когда-то исписанный Томом о секрете, который ей с Антонином в этом времени приходилось беречь и намёки на который неделю или две назад она безжалостно сожгла, превратив в сыпучий пепел.       Как, чёрт подери, это возможно?!       Как, чёрт бы его побрал, он это сделал?!       Гермиона скользнула взглядом до конца пергамента, а затем подняла на Джонатана невероятно ошеломлённые глаза.       У неё не то что не хватало слов — все мысли враз будто разлетелись и устремились прочь искать границы вселенной, но точно не желая вернуться в голову назад. Она даже не понимала и не разбирала, что чувствует, но пальцы, сжимающие плотную бумагу, омертвели, а тело превратилось в каменное изваяние, и лишь глаза жадно проследили за тем, как Джонатан медленно опустил голову, прячась за густотой соломенных кудрей, и, опасно сверкая принявшими странный блеск зрачками, исподлобья принялся рассматривать её.       Будто вечность они смотрели друг на друга, пока Джонатан ещё сильнее не опустил подбородок, из-за чего его взгляд превратился в по-настоящему не сдерживаемый, пугающий и заставляющий Гермиону окончательно обездвижить свой — ни одна мысль так и не теплилась в голове, пока она не ощутила, как в ледяных чертогах встрепенулся снежный сторож, впервые за очень длительное время тяжело расправляющий крылья, со звоном сбрасывающий с себя мелкие льдинки и, взбунтовавшись, призывающий что-то предпринять.       До разума так медленно и будто неуклюже пыталось добраться осознание происходящего, в то время как Джонатан уже переступил порог её дома, аккуратно вытащил из её оцепеневших пальцев свой пергамент, убрал во внутренний карман, неторопливо сомкнул ресницы и сквозь ворох соломы посмотрел на раненую ладонь, выгибая тонкие губы в странной, но довольно тёплой улыбке.       Как много он думает? Как много узнал? О чём догадался? Насколько близки его мысли к истине? Что он готов предпринять?       Друг или враг затаился в стальных, протыкающих насквозь глазах?       Снежное существо внутри мгновенно пришло в трепет, нетерпеливо забилось крыльями, чем резко оживило Гермиону, которая, не смея взглянуть в глаза гостю напротив и заранее выдать тем самым последующую реакцию, в миг сделала широкий шаг прямо на Джонатана, с невероятной силой толкнула его локтем в живот, отвлекая и в этот же момент доставая волшебную палочку из мантии, и бросилась преследовать то ли нелепую, то ли жизненно необходимую одну-единственную мысль, полностью разорвавшую разум — сейчас же сгинуть от этого прозорливого волшебника прочь.       Она не готова — к такому сейчас она точно не готова.       Не помня себя, почему-то сильно и слишком долго, будто он — нерушимая скала, она упиралась в него плечом, полагая оттолкнуть и стремительно выскочить в распахнутую дверь, только не сразу поняла, что тот неуклонно загородил проход, вцепился ей в рукав мантии, и когда заветный свет фонаря, маяком манящий вырваться на улицу, потонул в тени, Гермиона осознала, как грубо Джонатан оттолкнул её назад и уже выставил волшебную палочку перед лицом. Лишь мгновение под натиском она пятилась назад, но в следующую секунду чуть наклонилась и со всей силы оттолкнула того в сторону, из-за чего он сбил прицел, выпустив золотистую искру мимо, и наконец-то отшатнулся, ударившись головой о дверной косяк.       Но чёрт бы его побрал — Джонатан ловко ухватился за подол почти упорхнувшей мантии и рывком дёрнул на себя, а Гермиона уже обернулась, снова попятившись и едва удержав равновесие, и угрожающая вспышка снова пронеслась мимо, выскочив наружу. Та мгновенно бросила заклятие в ответ, чтобы Джонатан отцепился, и совершила огромный рывок вперёд, но тот молниеносно уже перехватил её за рукав и снова дёрнул на себя, из-за чего Гермиону встряхнуло и покачнуло, а после она запнулась и повалилась на порог, свободной ладонью пытаясь найти опору, чтобы тут же подняться и отбиться.       Он уже схватил её за мантию на плечах, а Гермиона раненой птицей забрыкалась так сильно, что его хватка постоянно ускользала, но только она привстала с одного колена и повернула палочку в его сторону, как тот всем весом повалил её обратно вниз, заламывая ладонь и сбивая прицел. Оборонительная вспышка врезалась в стену и рассеялась, в то время как оба повалились на порог, где Гермиона пыталась развернуться, размахивая руками, а Джонатан только сильнее до боли стискивал запястье и телом взбирался на неё, чтобы как можно скорее полностью обездвижить.       Как только оружие было вышвырнуто им в сторону, а его палочка больно уткнулась ей в шею, Гермиона замерла и широко распахнутыми глазами уставилась на противника, придавившего ей одно запястье коленом и нависшего страшной тенью прямо перед её лицом. Тяжело дыша, он сдунул с глаз ворох кудрей, обличая дикий взгляд, направленный прямо на неё, и та невольно брыкнулась в его цепкой хватке, на что получила более сильное укалывание остриём палочки, и грузно выдохнула, ощущая, что готова скорее потерять сознание, чем выдерживать опасно сверкающий взор, способный, наверное, в мгновение убить, как василиск.       В следующую секунду по телу начала проноситься слабость — от конца палочки раздалась слабая волна чего-то тягучего и незыблемого, чему хотелось поддаться и позволить окутать себя в объятия. Чужая хватка стала казаться мягкой, пальцы — до невообразимого ласковыми и тёплыми — неизвестное ей заклинание будто вело к эйфорическому забвению, — а прерывистый тихий тон прозвучал так отдалённо, что она не сразу смогла разобрать слова и осознать смысл.       — Ещё раз дёрнешься, и станет больно.       Гермиона лениво отвернулась, с несвойственным безразличием ощутив себя побеждённой, и устало опустила ресницы, после чего Джонатан молча выпрямился над ней, не сводя пристальный, опасно сверкающий взгляд, затем резко осмотрел улицу, где, к счастью, в это раннее мрачное утро так и не показался никто, а после призвал к себе палочку Гермионы и спрятал во внутренний карман.       — Как ощущения? — с хрипом поинтересовался он, снова опуская на неё взгляд, сменившийся с безумного на более ясный и смягчённый.       — Слабость, — размякшими губами еле вымолвила та, пытаясь шире распахнуть ресницы и поднять на того глаза.       — Перестарался, извини, — шумно выдохнул Джонатан и легко слез с неё, освобождая от оков.       Извини? Плавящийся будто в перистых мягких облаках разум абсолютно не хотел соображать, но Гермиона точно чувствовала, что это не то, что он должен был сказать ввиду всех обстоятельств.       Она тут же попыталась поднять голову, чтобы совершить рывок и выпрямиться, но вместо этого лишь слабо дёрнулась в неуклюжей попытке и подогнула колено — тело вялое и непослушное, но пребывающее в приятном, вызывающем улыбку оцепенении. Подобное состояние она знала как достигнуть зельем, но никак не заклинанием, и как-то глупо хотелось уточнить именно об этом, а не занять голову более важными проблемами. Рассеянное внимание определённо было действием магии, и сейчас Гермионе всего лишь хотелось ощутить себя на чём-то более привычном, вроде стула или кровати, а не лежать на полу, где за шиворот нагло просачивался морозный осенний ветер.       Словно в ответ на её желание Джонатан обступил её, опустился вниз над головой, просунул ладони за подмышки, сминая плотную ткань мантии, и потянул её сначала на себя, затем начал выпрямляться вместе с ней вверх. Ноги едва ли были послушными, но пол под ботинками она более-менее чувствовала, только стоило Гермионе попробовать сделать шаг, как она стремительно подогнула не держащие её колени и тут же была перехвачена за плечи. Тот затащил её за порог, палочкой закрыл входную дверь и повёл, точнее даже почти понёс, в гостиную. Усадив её в кресло и осторожно поправив за ботинки ноги, чтобы они приняли более естественную позу, Джонатан сначала возвысился над ней, а затем притянул ближайший стул и занял место буквально в нескольких десятках дюймов от неё.       — Где остальные пергаменты? Сожгла?       — Как ты?.. — невольно поморщившись, начала Гермиона непослушными губами, однако тот довольно твёрдо, но вежливо перебил.       — Позволь, вопросы в этот раз буду задавать я.       Гермиона с усилием оттолкнулась макушкой от мягкой спинки и посмотрела в ясные глаза напротив, уцепившись за мысль, что необходимо собрать сейчас всю волю на то, чтобы рассудительно соображать.       — Не очень удобно отвечать в таком состоянии...       — Скоро пройдёт, правда, будет немного неприятно, — внимательно блуждая по её очертаниям, спокойно отозвался тот.       — Откуда это заклинание?       Джонатан ничего не ответил, продолжая рассматривать её, затем глубоко втянул в себя воздух и повторил вопрос:       — Всё пергаменты сожгла?       В этот раз Гермиона зачем-то решила не отвечать, теперь взаимно пристально рассматривая его.       — Не согласна поговорить? — слегка приподняв бровь, через несколько секунд поинтересовался он.       Та устало вздохнула, пытаясь сообразить, как ей дальше поступать, но слабость и рассеянное внимание были совсем не союзниками в этом.       — Для начала мне бы прийти в себя.       — Чтобы снова предпринять попытку сбежать?       Наконец Гермиона ощутила, что её взор становится твёрже и острее, но в дополнение ко всему стал появляться неприятный шум в ушах.       — Не зная, чего от тебя ожидать, не стала рисковать.       — Если бы я пришёл с более плохими намерениями, то после всего вряд ли мы сидели бы напротив друг друга во вполне располагающей обстановке, — мягко отозвался Джонатан и бегло обвёл взглядом видимую ему сторону гостиной, после чего вернул к ней цепкий взор.       — Извини, но о своих намерениях ты не сообщил, — с холодом в голосе заметила Гермиона.       — Ты бежала не из-за этого, — сменившимся на усталый тоном сообщил Джонатан. — Просто испугалась.       — Повторю, что ты не сообщил о своих намерениях, — настаивала та.       — Тебе есть что скрывать и за что переживать, — не отступал тот, и Гермиона буквально ощутила себя некой линией, которую мягко и очень аккуратно пытаются выгнуть.       — Да, поэтому я сожгла пергаменты, — спустя несколько мгновений тишины сообщила она и сильно поморщилась, ощутив, как в голову начала врываться боль. — Какого чёрта?..       Джонатан почти незаметно поджал губы и выдохнул:       — Потерпи немного. В принципе можем подождать, если расскажешь, где пепел, ведь, полагаю, ты сжигала их в своём камине обычным огнём.       — Я не чистила его, — честно призналась Гермиона и медленно согнулась пополам, тяжело перенося головную боль.       Пока она полностью погрузилась в мучения, отходя от странного заклинания, Джонатан скрылся из зоны её видимости и лишь спустя несколько минут снова появился, замелькав подолом плаща перед глазами. Гермиона неохотно подняла выше стеклянный от застывших слёз взор, чтобы поймать изучающий взгляд, и, хрипло выдохнув, возмущённо прошептала:       — Что за чёрт?..       — Прости, видимо, излишне перестарался, — медленно сомкнув ресницы, с искренним раскаяньем отозвался Джонатан, а затем оживился и с тенью воодушевления продолжил: — Есть какие-нибудь травы? Могу заварить.       — Не уверена, что это поможет, — прокряхтела та, снова хватаясь за голову.       Тот на некоторое время замер в неподвижности, затем произнёс:       — И всё же?       — В крайнем шкафчике была настойка из полыни. Проверь.       Некоторое время сквозь шум в ушах Гермиона слышала, как Джонатан роется по шкафчикам, заваривает чай и ставит посуду на стол, после чего она наконец попробовала подняться на ноги, и от попытки снова ощутила, насколько они ватные и не особо послушные. Приложив все усилия на то, чтобы выпрямиться, она неторопливо прошла к столу и, поправив мантию, опустилась на стул, в то время как Джонатан пододвинул к ней чашку, благоухающую настойкой полыни, а затем ногой придвинул стул и сел напротив Гермионы.       Пара минут прошли в тишине — Гермиона потягивала чай и устало смыкала глаза, пока головная боль не стала отходить на дальний план. Джонатан заметил изменения в её состоянии, потому позволил себе заговорить первым.       — Ты понимаешь, что если бы я направился сразу к Тому со всем этим, то он свернул бы Антонину голову? Это в лучшем случае.       — Скорее, теперь понимаю, почему пергаменты были направлены Антонину, а не тебе, — слабо отозвалась та, в очередной раз притягивая чашку к губам.       Тот некоторое время что-то соображал, затем выразил согласие.       — Наверное, ты права. Будь он на моём месте, то сразу понёсся бы к нему. Но, хочу отметить, плохая у вас конспирация.       — Может быть, кто-то сильно суёт свой нос в то, что ему знать не следует? — почти раздражённо возразила Гермиона, с выразительным стуком опуская чашку на стол и переводя угрожающий взгляд на собеседника.       Джонатан слабо усмехнулся, опуская глаза вниз, затем снова поднял их и простодушно ответил:       — В наше время приходится быть в курсе всего.       — Наверное, плохо спишь, — не удержалась та от иронии.       — Очень хорошо сплю, — приподняв брови, мягким тоном не согласился он.       — Учитывая, что уже почти утро, очень сомнительно, — с нескрываемым недовольством настаивала Гермиона, на что тот снова усмехнулся, почему-то не испытывая никакого взаимного раздражения.       Может быть, и она зря так настроена к собеседнику?       Немного подумав на этот счёт, Гермиона тряхнула копной тёмных волос, расправила плечи, ощущая, как тело наполняется утраченной ранее силой, и глубоко вздохнула, заглушая поверхностную раздражительность.       — Хорошо, раз ты узнал то, что тебе не следовало, может, посвятишь меня в свои планы насчёт этого? Не знаю, насколько ты понял, но любой ценой Том не должен ни о чём узнать, и соблазн предпринять попытку стереть тебе память, пока не поздно, очень даже велик.       — Был бы он так велик, ты бы об этом промолчала, — со смешком возразил Джонатан, но резко посерьёзнел и продолжил: — Я прочитал и понял ровно то, что описано в том пергаменте. Кстати, какой он по счёту?       — Третий.       — А должно быть?       — Четырнадцать.       На мгновение он чуть приподнял брови, выразив удивление, а затем задумчиво опустил рассеянный взор на поверхность стола, что-то соображая. Гермиона некоторое время следила за ним, после чего продолжила:       — Откуда у тебя этот пергамент?       Джонатан медленно поднял на неё глаза, тяжело выходя из задумчивости, и легко ответил:       — Опрометчиво было сжигать пергаменты в обычном камине обычным огнём. Вполне вероятно, что остальные части смогу восстановить даже из пепла.       В этот раз теперь у Гермионы брови взметнулись вверх от удивления: о подобной возможности она ни разу не слышала — даже не могла приложить ума!       — Ты некромант? Может быть, ещё мёртвых умеешь воскрешать? — на полном серьёзе поинтересовалась она, на что тот мгновенно звонко рассмеялся, а та продолжила: — Иначе ты меня пугаешь.       Джонатан быстро затих, опуская рассеянный взор на стол, после чего спокойно ответил:       — Могу объяснить это тем, что всех секретов магии не изучишь, и у каждого своё направление копания в ней...       — Твоё любопытство когда-нибудь доведёт тебя до могилы, — скептично заметила Гермиона.       — Пока я сталкивался со случаями, что, наоборот, оно спасало. Полагаю, Антонин или Том рассказали уже, в какой мы ситуации?       — Да, я знаю, — кивнула она и до конца осушила чашку. — Но не знаю, что решили предпринять и куда оба направились.       — Раз не сказали, значит, считают, что тебе не следует об этом знать...       — Эй, — тут же встрепенулась Гермиона и направила на собеседника колючий взгляд, — так не пойдёт. Я имею право знать, что происходит вокруг Тома, и чем больше у меня будет информации, тем правильнее и надёжнее я выполню задачу, возложенную им на меня.       — Хм, — Джонатан на несколько мгновений задумался — или сделал вид, что задумался? — после чего прямо посмотрел на неё и вкрадчиво произнёс: — Ты решила принять моё предложение о взаимовыгодном сотрудничестве?       Как осторожно, мягко и ненавязчиво он выгибал всю ситуацию в свою пользу — Гермиона буквально чувствовала на себе, насколько у него цепкая хватка в том, чтобы не показаться настойчивым и грубым, сохраняя вполне миролюбивую обстановку, и при этом выжать максимально выгодные условия общения.       Она нахмурилась, воспроизводя в голове ту самую встречу, когда он явился к ней по просьбе Антонина и между делом завуалированно предложил обмениваться информацией. В том, что с этим прозорливым волшебником шутки плохи, а иметь его на противоположной стороне баррикад не самое лучшее решение, ей не нужно было убеждаться — всё равно обо всём узнает сам. Восставший чудесным образом из пепла пергамент был веским тому подтверждением, потому Гермиона напрочь отказалась испытывать судьбу, однако наступательно отозвалась:       — Если ты так хорош в том направлении магии, которая меня отныне интересует, то мой ответ будет считаться положительным, когда я получу требующуюся мне информацию.       — Что тебя интересует? — мгновенно спросил тот, стальными глазами пронзая её насквозь.       — Всё, что касается вот этой штуки.       Гермиона запустила ладонь под мантию и высунула куклу, которую летом ей вручила Марта, заставив нацепить и никогда не снимать.       — А как же первоисточник? Кто-то же отдал куклу тебе — нет никакой возможности узнать?       — Первоисточник, судя по всему, отказывается что-либо прояснять мне об этом.       — Хорошо, таковы твои условия, — глубоко вздохнул Джонатан, бросив скользящий взгляд на стол, затем вернул его к собеседнице и с твёрдостью заявил: — Я попробую что-нибудь найти об этом, но прежде мне необходимо знать всё, что с этой куклой связано: откуда она у тебя, что тебе говорили о ней и прочее.       — Я расскажу, — согласно кивнула Гермиона, пряча обратно под мантию куклу.       — Теперь мои условия, — вкрадчиво продолжил он. — Полагаю, кукла — часть произошедшей истории, связанной с Томом, из-за чего ты мне и так расскажешь обо всём и в условия это не будет входить, поэтому посмею выдвинуть следующее.       Та заинтересованно склонила голову набок, пока тот выдерживал паузу, очевидно, формулируя мысль.       — Что тебе нужно? — после затянувшегося молчания нетерпеливо спросила Гермиона.       — Хочу попросить, чтобы ты оставила Антонина в покое.       Его взгляд не изменился, но она почему-то ощутила, будто он располосовал её, как она накануне свою ладонь ножом.       — Я не могу прекратить общение с ним из-за...       — Я не об этом, — покачав головой, серьёзно перебил тот. — Разве ты не видишь, что делаешь с ним? Из-за тебя он сгорает на глазах...       — Антонин не идиот, и он прекрасно знает, что я ничего не могу чувствовать...       — Он идиот, потому что не понимает, как держит в голове надежду, что свои чувства ты когда-нибудь сможешь вернуть, — тихо возразил Джонатан, не сводя с неё пытливого взора.       Гермиона долго молчала, отвечая ему напряжённым взглядом, а затем первая сдалась и пришибленно опустила глаза.       — Ты мог бы попросить у меня всё что угодно, но выбрал всего лишь заботу о друге.       — Мне ничего не нужно от других.       — Самодостаточно, — задумчиво рассудила она, приподняв бровь. — И похвально.       — Ты откажешь ему, чтобы он это точно понял? — вкрадчиво переспросил Джонатан, возвращаясь к тому, что его, теперь очевидно, искренне беспокоило.       — Откажу, — твёрдо заявила она, выпрямляясь на стуле и смело заглядывая в стальные глаза.       Тот с благодарностью кивнул и, последовав её примеру, тоже выпрямился за столом.       — Договорились. Теперь давай поговорим о главном. Расскажи мне всё с самого начала.

***

      Он легко раскрыл ей все, казалось, уже давно зажившие раны.       Гермиона не думала, что, углубившись в рассказ с самого начала её истории, связанной с Томом, так отчётливо воскресит пережитые воспоминания, и, более того, сможет ощутить от них не только фантомный отголосок, поверхностно касающийся её разорванной души, но и настоящие эмоции, которые после завершения снова померкли, к счастью или к сожалению — после чрезмерно эмоциональной встряски она даже не могла этого понять.       Джонатан заставил её настолько основательно разобрать всё пережитое, досконально допытываясь до каждой детали, которую даже она не брала в счёт, что к концу долго тянущегося дня Гермиона ощутила себя одновременно самой что ни на есть живой, но до невообразимого разбитой. Она даже не поняла, в какой момент стала рассказывать обо всём подробнее и подробнее, отвлекаясь на несущественные мелочи и ничего не значащие, по её мнению, пережитые дни, где она элементарно жила в замке, уныло посещала занятия и вела повседневный образ жизни, или где она скиталась с друзьями по лесам, полям и гротам, когда в большинстве своём каждый скучный и непримечательный день ничем не отличался от любого другого.       Только по истечению дня и рассказа Гермиона болезненно осознала то, как выдала без утайки обо всём, переворошив в кратере весь осевший пепел от сгоревших воспоминаний, о котором давно успела забыть и который сумела даже похоронить.       Джонатан Эйвери умел не только восстанавливать сгоревшую бумагу из пепла, но и воскрешать мёртвые страницы перелистанного календаря жизни, поэтому если он на её глазах поднимет из мёртвых человека, она даже не удивится. Теперь точно нет.       Всё это время снежный сторож, взбунтовавшись, импульсивно и неукротимо трепетал костяными крыльями, не вынося нескончаемого потока смеси пёстрых и вдохновляющих эмоций, что нагло и жадно пробирались под кожу, проникали в нутро, пытали неуступчивого ледяного дракона и со всех сторон штурмовали высокие мрачные чертоги, в которых испуганно засуетилась ранее спокойная хозяйка — тоска. Чувства лавиной обрушались необъятным пылающим огнём, топили снежные стены, согревали внутренности и одновременно делали больно как Гермионе, так и не готовому к борьбе ранее спавшему сторожу, которому, по ощущениям, так много было нанесено ран, что костяные крылья сбросили весь лёд под выступившей отовсюду кровью. Он истошно высоко визжал от невыносимой боли, с каждым разом отступая от чертогов, пока совсем раненый не устремился прочь, оставляя в одиночестве царившую хозяйку, легко сдавшуюся натиску спектра ярко воспламенившихся эмоций. Они атаковали чертоги, устремились внутрь и проникли к самому сердцу, из-за чего, невообразимо сгорая, Гермиона поняла, что её личный кусочек сохранившейся души жив.       Он по-настоящему ещё жив!       Это настолько глубоко потрясло её, заставив чувствовать себя настоящей, живой, способной хранить, воскрешать воспоминания и быть как все, что внутри стало невыносимо радостно и одновременно зверски мучительно. Она не могла больше совладать с собой и пронизывающими чувствами и, как маленькая девчонка, разрыдалась, странно ощутив себя отныне способной плакать. Внимательно наблюдающий за ней Джонатан понял куда больше по её реакциям, нежели по словам, и терпеливо перенёс все её всплески ощущений, не передавливая в болевых местах и осторожно помогая ей собраться с мыслями и довести рассказ до конца. Когда она подошла к окончанию истории, остановившись на текущей первой неделе октября, то была уже меланхолично спокойна и будто выпита до дна, устало перебирала складки мантии, направив рассеянный взор на поверхность стола, где давно лежала её волшебная палочка, которую Джонатан молча вернул спустя пару часов её монолога, и слабым голосом заканчивала повествование о последней странице книги её новой жизни, по каким-то неведомым причинам полностью раскрыв её перед едва знакомым человеком. И почему-то она думала, что не зря.       На улицу снова опустились сумерки, перетекая в окутанный мраком вечер, как и рассказ перетёк в обсуждение дальнейших действий. Джонатан заявил, что ему требуется некоторое время, чтобы проанализировать услышанное, подумать, что в его силах сделать как с задачей, возложенной Томом на Гермиону, так и с условием, выполнить которое он пообещал, если та не даст никаких надежд Антонину. После он зачем-то попросил о состоявшемся разговоре и его осведомлённости не рассказывать Антонину, сославшись на то, что в его голове и так достаточно задач и проблем, и пообещал, что обязательно сам разберётся с этим вопросом, только в более подходящее для этого время.       Признаться, Гермиона и сама не имела никакого желания и не находила сил, чтобы рассказать обо всём Антонину, осознавая, что и ему придётся выдать всю историю от начала до конца поверх информации, которую он знал из пергаментов. Она никогда не рассказывала Антонину свыше слов Тома, а теперь, пережив все ощущения от первичного повествования о своей жизни, точно была не готова испытать всё заново. Это был первый и единственный раз, случайно доставшийся именно Джонатану. Больше она такого ни с кем и никогда не повторит — она уверена в этом.       Напоследок он попытался вызвать в ней улыбку и у него вполне успешно это получилось, но стоило ему, попрощавшись, переступить порог дома и под её пристальным взглядом исчезнуть прочь, как настигшее в конце вечера умиротворение вздрогнуло, а в глазах снова застыли непрошеные слёзы.       Гермиона хлопнула дверью, прошла в гостиную, не раздумывая достала бутылку огневиски и рывком откупорила её, чтобы наполнить стакан и в мгновение осушить до дна.       Одновременно с радостью и болью переживая в себе эмоции дня, она не знала, что поздно вечером её поджидает ещё один сюрприз, который неожиданно постучался к ней в дверь.       Сказать, что Антонин был крайне удивлён, застав её в таком настроении, значило бы ничего не сказать. Сначала он не смог сдержать себя и бросился чуть ли не сдувать пылинки, пытаясь вытрясти имя того, кто её довёл до такого состояния, но потом понял, что это всего лишь те самые захлестнувшие её переживания, основанные на том, что она в очередной раз хочет быть как все и что-то чувствовать.       Гермиона не собиралась ничего рассказывать Антонину, зато с готовностью выслушала от него новости.       Он разделил с ней бутылку огневиски, живо рассказал о том, что было в Ленинграде, и в красках описал, что происходило там, но в ответ не смог добиться хоть какого-то воодушевления или хотя бы интереса от услышанного. В итоге целый час она с отрешённым видом сидела напротив него, качаясь на двух ножках стула, и смотрела прямо перед собой, протыкая воздух чёрными блестящими глазами, водила по губе краешком стакана с огневиски и перекручивала в голове весь свой дневной рассказ Джонатану, вновь и вновь прикасаясь к испытанным воскресшим эмоциям, чтобы не забыть, каково их было ощущать и каково было являться настоящим человеком.       Антонин выпрямился, не отводя от неё уже которую минуту пристального взгляда, быстро вылил в себя содержимое своего стакана и поставил рядом с Гермионой, после чего оттолкнулся от стола и запрыгнул на него, оказываясь практически напротив собеседницы. Рассеянным взором она проследила за его действиями и снова отвернулась прожигать воздух и блуждать по воспоминаниям прошедшего дня.       Это всё было так по-настоящему — она смогла чувствовать! — что внутри болезненно щемило, и за это в одну минуту хотелось то горячо благодарить Джонатана за подаренную возможность жить, то осыпать проклятьями из-за того, как же страшно и невыносимо всё это приходилось отпускать — с его уходом воспоминания вновь померкли, а чувства стали плюшевыми, пока совсем не развеялись, дразняще скользнув перед глазами бархатным лоскутом.       Она сделала глоток, шумно выдохнула и с глухим стуком опустила стул на четыре ножки, после чего подняла на Антонина одурманенные глаза и произнесла фразу, которая за последний час прозвучала, по меньшей мере, раз пять:       — Я устала.       Она устала так существовать.       Затянувшиеся раны отныне сильно кровоточили, и ей казалось, что она готова сделать всё что угодно, чтобы чувствовать снова и снова.       Их взгляды встретились, и Антонин немного обречённо опустил голову, позволяя кудрям спрятать часть лица, тяжело вздохнул и протянул ей открытую ладонь, выражая тем самым всю свою искренность и желание поддержать в трудную минуту. Гермиона отвела свой стакан от губ, на мгновение прикрывая устало веки, вложила руку в протянутую ладонь и слабо сжала её, поджимая губы и улавливая его сочувствующий взгляд. Она чувствовала тепло, но чем дальше стремительно бежали минуты, тем сильнее оно меркло, грозясь снова не подступиться к павшим чертогам, защита у которых так же стремительно с каждым мгновением восстанавливалась.       — Тебе нужно перестать об этом думать.       — Я не могу уже об этом не думать, Антонин, — покачала головой Гермиона и показала искажённую улыбку. — Я просто наблюдаю, как мимо меня идёт жизнь: у всех что-то происходит, а у меня ничего не меняется. Вы все что-то чувствуете, глядя на других, а я?.. Мне приходится наблюдать, как Риддл носится за руку с Астрид и очень явственно осознавать, что... да плевать! Мне плевать, понимаешь?       Она невесело засмеялась и запила свой смех алкоголем, затем опустила глаза и сквозь искажённую улыбку продолжила:       — Мне плевать на всех, Антонин. Я уже даже не понимаю, для чего оказалась здесь. Чтобы прозябать в глухом одиночестве, запертой в своих же стенах? Осознавать свою ненужность и ощущать, что мне даже на это плевать?..       — Неужели в тебе ничего не вызывает даже это? — спокойно перебил Антонин, кивая на их сцепленные ладони, а затем свысока пристально посмотрел на Гермиону из-под полуопущенных ресниц.       — Вызывает, — кивнула та и подняла на него глаза. — Я чувствую твою поддержку, она дрожью устремляется к груди, но на этом всё. Это не затрагивает меня, как должно происходить с нормальным человеком. Я чувствую силу, но я не могу к ней проникнуться, понимаешь? Мне теплее или легче не становится...       — Хорошо, давай с другой стороны посмотрим на ситуацию, — тем же спокойным тоном продолжил Антонин и на мгновение задумчиво отвёл слегка рассеявшийся от выпитого взгляд, затем снова перевёл на собеседницу и, покачиваясь, произнёс: — Если я сейчас достану сигарету, подожгу и затушу уголёк об руку, тебе будет больно?       — Конечно.       — А что ты будешь чувствовать? Боль и раздражение от моего действия подступит к твоей душе?       Гермиона засмеялась — ей всегда нравились его нестандартные взгляды на ситуацию. Антонин чуть сильнее сжал ей ладонь, осторожно улыбаясь в ответ.       — Думаю, да. Мне будет больно и мне будет очень неприятно. Должно быть, я очень сильно разозлюсь и даже смогу выйти из себя от подобного обращения со мной, — легко рассудила она и добавила, посмотрев ему в глаза: — Но если это будешь не ты.       — Не я оставлю шрам угольком? — с насмешкой уточнил он.       — На тебя я не смогу так разозлиться, — она пожала плечами и поддержала его смех.       — Потому что я не потушу сигарету об тебя, — спокойнее добавил Антонин.       — Наверное, — успокаиваясь, вздохнула Гермиона, снова притянула стакан к губам, и он повторил то же самое за ней, после чего та поставила опустевший стакан на стол и произнесла: — Но я не это имела в виду.       — Я тоже не это имел в виду.       Её взгляд приобрёл вопросительный оттенок. Антонин повернулся на столе чуть вбок, схватил полупустую бутылку огневиски и неторопливо разлил его в опустевшие стаканы, ответив:       — Просто хочу понять, насколько физическая боль способна эм-м... проткнуть тебя и вызвать хоть какие-то оттенки чувств.       Она некоторое время молчала, наблюдая, как тёмная жидкость наполняет стаканы до краёв, затем спустя короткую паузу призналась:       — Я... подумала точно так же, как и ты — порезала себе ладонь, ожидая, что... мне будет по-настоящему больно...       Антонин резко обратил к ней туманный взор, который в один миг прояснился, и, даже не глядя, отставил бутылку обратно на стол, наклонился к Гермионе ближе и, сжимая сильнее её ладонь, опасно сверкая темнотой глаз, давящим тоном воскликнул:       — С ума сошла?! Зачем?       — Антонин, ты не понимаешь! — её лицо так сильно исказилось в безысходном отчаянии, что его аж передёрнуло. — Мне надоело! Я устала! Я хочу чувствовать даже боль! Настоящую боль! А не вот это вот всё...       Если бы он знал, насколько живой она чувствовала себя сегодня!.. Если бы он знал, как сильно она хочет чувствовать себя так всегда!..       Он сжал челюсти, забывая, как дышать.       — Помогло? — глухо поинтересовался он и, опомнившись, медленно разжал её ладонь.       — Помогло, — искажённо улыбнулась она, сдерживая в себе пытающиеся проступить слёзы. — Я добилась того, чтобы боль по-настоящему прикоснулась ко мне, а не дразняще всего лишь пробежалась дрожью по руке. Об этом даже до сих пор ярко сохраняются воспоминания, хотя обычно мне всё приходится забывать и хоронить под течением времени.       Только это было не от ножа, а от воскресших воспоминаний, о чём Гермиона не могла и даже не хотела рассказывать.       — Ты навредила себе, Гермиона. А если ты возьмёшься делать это постоянно только для того, чтобы чувствовать? Второй раз! Ты же обещала...       — Я не буду этого делать, можешь не переживать, — покачала головой Гермиона и заглянула в наполненные задумчивостью глаза, ощущая, насколько наплевательски она наблюдает за его реакцией — он ничего не понимает.       — Блядь, учитывая твою истерику, которую мне удалось застать час назад, кажется, именно это ты и хотела повторить, не так ли? Только не лги мне.       Он проследил за тем, как она сильнее сдавила заострённые скулы, но не отвела от него глаза, затем честно призналась:       — Нет, не хотела...       Гермиона чуть ли не продолжила и не начала рассказывать, почему у неё такое состояние, но тот принял её прерывистость за ложь.       — Отлично, — неожиданно засмеялся он, за миг осушил свой стакан и с глухим стуком поставил на стол, издевательски продолжая: — Полагаю, мне стоит занять одну из комнат в твоей квартире, чтобы в любой подобный раз вправить тебе мозги.       — Антонин, — глухо отозвалась Гермиона, закатывая глаза и даже не зная, что сказать, чтобы добиться понимания и в то же время не выдать ни себя, ни Джонатана, затем дёрнулась, осторожно высвободила из его ладони свою руку и произнесла: — Пока мы придумаем, как достать у Риддла кольцо, я превращусь в снежную королеву и сама разломаю себе ледяное сердце, позабыв обо всём, что я должна тут сделать. А это... это хоть как-то помогло мне снова почувствовать.       — Ты говорила, что у Марты ты чувствовала, — напряжённо напомнил он. — Давай вернёмся хотя бы ненадолго к ней?..       — Ты не можешь сейчас никуда уехать, бросая друзей, да и мне не следует сейчас покидать Берлин.       Она права: он не может сейчас куда-то снова сорваться, потому что все они были в огромной опасности и, до конца не разобравшись в серии покушений и состоявшегося накануне убийства, упустить нить, что так прочно затянулась в узел, было непозволительно.       — Послушай, — медленно начал Антонин, лихорадочно соображая, — есть другой способ что-то чувствовать. Это должна быть не только боль. Да и не о ней ты мечтаешь, верно?       Она заинтересовалась его рассуждениями, подняла на него пустой взгляд и ждала продолжения, на которое Антонин довольно легко тут же решился.       — Тебе нужны чувства, и по сути ты нашла способ, как к ним прикоснуться. Всё, что физически чувствует твоё тело, подаёт импульс тебе в душу. Другой вопрос: насколько сильным оказывается физическое воздействие, чтобы ощущения как можно дальше забрались к тебе внутрь. Если я тебя ущипну, вряд ли это как-то коснётся тебя, но если я тебе вставлю нож в спину, ты же явно ощутишь, как боль буквально пронизывает насквозь и изводит твои чувства, верно?       Она кивнула, и её взгляд высказал ещё больший интерес — тон, с которым он говорил, подавал какую-то надежду, чтобы заручиться постоянным потреблением ощущений, правда она надеялась, что не таким опасным способом, как увечья. Хотя о чём это она? Он и сам подобное не позволит.       — Почему ты решила проверить это с болью, если логичнее всего проверить это в чувствах?       Антонин склонил голову набок и, не глядя, потянулся к бутылке, чтобы налить себе и добавить Гермионе.       Наконец она поняла, к чему он ведёт. И она точно не думала, что так быстро ей придётся выполнять свою часть условий сделки с Джонатаном.       — Ты мне предлагаешь найти мужика, который согласится со мной переспать? — нервно усмехнулась Гермиона, а затем начала тихонько безостановочно смеяться.       Чёрт подери, Джонатан был прав, утверждая о том, какая яркая и пылающая надежда таится в нём на то, что она способна легко и просто вернуть себе чувства, чтобы, возможно, их похитить или хотя бы предпринять сейчас попытку распознать.       Но что бы она к нему ни чувствовала, отныне он точно не должен об этом знать.       — Ну-у... — тем временем протянул он и прикусил нижнюю губу, чтобы хоть немного ослабить проявившуюся озорную улыбку, затем хмыкнул и улыбчиво отозвался: — зачем сразу переспать? К тому же не думаю, что с неизвестным мужиком из этого выйдет что-то результативное.       — Аргументируй, — потянувшись к огневиски, сквозь смех попросила Гермиона, тем самым подчёркивая всю свою несерьёзность к его идее, к которой, признаться, он очень аккуратно и ловко подводил.       Антонин расслабился, очевидно, полагая, что она с лёгкостью устремляется в его ловушку, затем он потянулся к своим манжетам, медленно закатал их, с улыбкой наблюдая, как та сделала несколько глотков виски, и продолжил:       — Вот представь: перед тобой незнакомый мужчина, который начинает приставать к тебе, — что ты сделаешь? Как считаешь?       — Антонин, мне не интересны мужчины, — давясь смехом, отозвалась та, всё ещё надеясь, что у того не хватит смелости наступать на неё дальше.       — Не будь скучной! Представь.       Гермиона закатила глаза, затем опустила голову к столу, некоторое время думала, а после честно ответила:       — Незнакомый мужчина больше вызвал бы во мне дискомфорт. Я его не знаю и вряд ли смогла бы испытывать к нему хоть какое-то подобие чувств, даже если бы он... — она запнулась и, пряча за улыбкой неожиданно тронувшее её смущение от сюрреалистичной ситуации, сквозь смех продолжила: — даже если бы он решил соблазнить меня. Не получится — я же ничего не чувствую, а вся цель только в том, чтобы я смогла.       — Ну вот, я так и думал — никакого результата, — легко пожал плечами Антонин и потянулся за стаканом.       — Поэтому испытывать боль остаётся более верным и правильным решением, — твёрдо добавила Гермиона, надеясь, что идиотская идея Антонина была полностью сломана ею пополам.       — Нет, не совсем, — неожиданно не согласился Антонин, достал сигарету и быстро подкурил её, после чего принялся тут же объяснять: — Мы говорили только про незнакомцев. А теперь подумай, если бы это был кто-то важный для тебя.       Гермиона нахмурилась, но улыбка, принявшая тень разочарования, не сползла с её лица, после чего она задумчиво опустила взгляд на виски и сделала несколько глотков, прежде чем ответить.       — Я отказываюсь это представлять.       — Почему? — выдыхая дым, поинтересовался Антонин, пристально заглядывая ей в глаза.       — Потому что это можешь быть только ты — я ни с кем более не общаюсь.       — Ну и что? Просто представь и ответь: вызвало бы в тебе это хоть что-то?       Она перестала улыбаться и погрузилась в недолгую задумчивость, затем запрокинула голову назад и тихонько засмеялась, растягивая слова:       — Чёрт, Антонин, я не могу представить. Во всяком случае, сейчас я не готова волноваться.       — Значит, предчувствуешь взволнованность?       — Да, — призналась та и покосилась на Антонина, отмечая, что её реакцию он распознал по-своему, после чего она проявила всю несерьёзность, снова засмеявшись, и отвернулась. — Дай сигарету.       Он некоторое время молчал, не в состоянии отвести взор, и, не глядя за движением руки, достал ещё одну сигарету, сам подкурил её и, отводя от губ, протянул ей, а затем снова вдохнул дым своей сигареты, наблюдая, как та отклонилась назад после того, как поймала свою.       — Но ты же хочешь чувствовать, как мне показалось, отчаянно? Разве подобное не лучше того, чтобы резать себе руки и портить кожу ножом? — спокойно поинтересовался Антонин, выдыхая клубы густого дыма.       Теперь Гермиона погрузилась в молчание, втянула в себя сигаретный дым и задумалась над услышанным.       — Лучше, — наконец призналась она и подняла туманные глаза на него.       — Так почему ты выбрала худшее?       Они смотрели друг на друга цепко, и весёлость куда-то испарилась в воздухе, сменяясь чем-то напряжённым и недосказанным. Гермиона слабо выгнула бровь и тихо ответила:       — Антонин, я не могу просить тебя...       — Я же сам тебе предлагаю, — легко перебил он, будто этого и ждал, а затем спокойно добавил: — Ничего запрещённого, лишь проверить, что подобное действительно помогает.       — Я не уверена...       — Или ты не хочешь перестать сжигать себя бесчувствием?       — Я хочу, но...       — Лучше резать себе руки?       Гермиона не торопилась с ответом, всё ещё лелея попытку осторожно дать понять, что этот разговор нужно заканчивать и отвлечься на что-то другое. Её туманный взор превратился в растерянный, после чего одними губами она выдала:       — Нет.       — Тогда не занимайся ерундой и давай просто проверим, что есть ещё один способ заставить тебя чувствовать, пока ты своё ледяное сердце не раскрошила на куски и весь замысел не скатился в бездну, — твёрдо произнёс Антонин и небрежно потушил окурок в пепельнице.       Она резко бросила на него оценивающий взгляд, теперь точно осознавая, что он больше не оставляет ей выбора.       — Сама подумай: несколько дней назад нас чуть не убили, ты начала накладывать на себя руки, а к кольцу мы не можем никак подобраться. Что ты потеряешь? Нам с тобой просто нечего терять.       Им действительно нечего терять — так подумал он, а Гермиона отчётливо осознала, как он абсолютно не понимает, что во всём этом Антонин теряет самого себя.       Она уловила тот самый взгляд, который ей доводилось уже наблюдать на себе и тогда ещё не понимать его природу, а сейчас найти ему объяснение и распознать в нём смесь одурманивающего восхищения и вязкой беспросветной любви.       Гермиона тяжело вздохнула, собираясь с мыслями, — он точно не оставил ей выбора.       — Ничего личного, я буду осторожен, — успокаивал её Антонин, продолжая сильнее давить на неё.       Та некоторое время смотрела на него, убеждаясь, что действительно ничего не может к нему чувствовать, затем расправила плечи и мягко заговорила:       — Нет, Антонин. Нам есть что терять. И в первую очередь ты практически потерял самого себя.       — Мне не важно, что со мной, — на удивление, продолжил настаивать тот, не сводя с неё сосредоточенного немигающего взгляда, будто до сих пор не осознавая, что получил отказ. — Мне важно, что происходит с тобой и как ты чувствуешь себя.       — Поверь, это не стоит того, чтобы взамен ты остался с... разбитым сердцем ради того, чтобы моё некоторое время хоть немного полыхало.       — Некоторое время? Почему ты уверена в этом?       Антонин незаметно для самого себя сильнее сжал край стола ладонью и принял такой вид, будто усиленно боролся с какими-то настигающими чувствами, потому Гермиона попыталась объяснить как можно мягче:       — Потому что один раз, возможно, ты сможешь вызвать всплеск, а на второй всё начнёт меркнуть. Это разобьёт тебя и это опустошит меня.       — Твоё решение разбивает меня не меньше, — глухо произнёс он, и Гермионе показалось, что Антонин вообще не дышит — как напряжённо он выглядел и не смел пошевелиться.       Почему-то захотелось подняться и обнять его, заверив, что это всё глупости и не стоит заострять на этом внимание. Захотелось крикнуть, что они стали хорошими друзьями и именно это сейчас они могут потерять, если он продолжит настаивать на своём, но язык будто прилип к нёбу, а Антонин, не дождавшись от неё ответа, снова предпринял наступательную попытку добиться своего.       — Во всяком случае, лучше попробовать, чем потом всю жизнь жалеть, так и не решившись на это.       Он резко спрыгнул со стола, что послужило Гермионе сигналом тут же подняться и перейти к ответным уверенным действиям. Ощутив его ладонь на своей руке и то, как он приблизился к ней, слегка наклоняясь, она решительно отвернулась, опуская подбородок, тем самым не позволяя коснуться её, и с нотками жёсткости произнесла:       — Не настаивай, Антонин. И не тешь себя ложными надеждами. Даже когда я верну свои чувства, они будут принадлежать не тебе. Подумай об этом.       — Твои надежды тоже ложные: что бы ты ни чувствовала, Том никогда не вспомнит об этом, — будто подхватив её жёсткость, возразил Антонин, смиряя её оценивающим и в то же время пылающим взглядом, из-за чего Гермионе даже показалось, что он способен применить к ней насилие.       Но он продолжал неподвижно стоять вплотную к ней и внимательно рассматривать её очертания.       — А я и не питаю себя ими. Я всего лишь хочу выполнить то, что от меня требуется, добиться этого любой ценой, и... хочу попросить тебя, Антонин, — не мешай мне в этом.       Она подняла на него острый неприступный взгляд, и некоторое время они неподвижно рассматривали друг друга, пока Антонин не отвёл глаза, не выпустил её ладонь и не сделал плавный шаг назад.       — Хорошо. Вернёмся к этому, когда вернём тебе чувства.       — Мы больше никогда не вернёмся к этому, — тут же настойчиво и жёстко заявила Гермиона, продолжая сверлить его неуступчивым взором.       — Как пожелаешь, моя дорогая, — с выраженной горечью в тоне покладисто отозвался Антонин, склоняя перед ней голову и отступая ещё на один шаг, а затем выпрямился и растерянно окинул убранство гостиной, продолжив: — А теперь позволь мне оставить тебя. Я ещё не отдыхал с дороги, сразу направившись к тебе.       Не дождавшись согласного кивка под пристальным взглядом Гермионы, он обошёл её и вышел в прихожую, накинул пальто, схватил шляпу и открыл дверь. Лишь на пороге он остановился и бросил на неё нераспознанный мерцающий взгляд, в котором будто ярко горела жизнь и одновременно расползался быстро действующий смертельный яд.       — Как у нас что-то прояснится, я зайду к тебе и расскажу о дальнейших действиях.       Гермиона кивнула, по-прежнему сдавливая скулы, будто между зубами застряла ириска, и проследила за тем, как тот отправился в ночь прочь с подъездной дорожки. Захлопнув дверь, она устало прислонилась к ней спиной и прикрыла глаза.       Нет, в ней не было никакой жалости или элементарной человечности, хоть она и пыталась пробудить это в себе, но две вещи она точно за сегодня явственно осознала.       Во-первых, она любой ценой в ближайшее время вернёт себе чувства, даже если ей придётся ради этого обмануть весь мир или убить кого-то ещё.       Во-вторых, когда Антонин вернётся домой, то Джонатан сразу же заметит и поймёт, что она выполнила его условие, которое действительно оказалось полезным как для Гермионы, так и для Антонина — они не имели права усложнять себе жизнь ещё и этим, а тем более ставить под угрозу выполнение задачи Тома, да и на самом деле Гермиона помнила, что обещала ему попробовать вернуть его воспоминания, о чём во время дневного разговора Джонатан остро подчеркнул и напомнил ей, что нужно сконцентрироваться ещё и на этом, поэтому, вернув это всё любой ценой, она обязательно скажет ему самое искреннее спасибо.