мгчд: драбблы

В коридоре Константин падает на ближайшую лавку и пару минут сидит так, глядя в стену. Стена глянцево-синяя внизу и шершаво-белая сверху, так красили, когда он еще учился в академии — больше двадцати лет прошло с выпуска, ужас какой, куда улетело время. Да вот же, всего два года как в академию поступал Игорь — Константин еще спрашивал, пойти ли с ним подавать документы, а тот, самостоятельный и ершистый, как все восемнадцатилетние, улыбался от уха до уха. Пап, ну ты меня еще за руку отведи, сам справлюсь, да меня на входе еще по фамилии опознают, ты ж у них висишь на доске почета до сих пор. Висел. Последние лет десять точно. «Академия гордится ими» и его хмурое фото, майор Гром, К.И. Теперь вот сняли, повесили другое взамен — кудрявое, с солнечной улыбкой. «Академия гордится ими: курсант Гром, И.К. Посмертно.» — Кость, — спрашивает Федя мягко. — Обратно пойдешь? Константин качает головой. Прощание устроили прямо в академии, в актовом зале, спешно убрав из него все стулья. Открытый гроб на сцене и в нем Игорь, его Игорёк, в парадной форме и со сложенной на груди фуражкой. Кудри такие же золотистые, лицо непривычно заострившееся — в памяти Константина он по-детски мягкий, щекастый, с пушком над верхней губой и густыми ресницами. Вроде логически понимает, что так выглядят мертвые тела, благо, не первое на его памяти, не первое даже родное, деда хоронил, отца, коллег — а в голове не укладывается. Как его мальчик может быть мертвым телом. — Кость, — он качает головой снова, но Федя только трогает за плечо. — Полковник сказал, что никаких... ну, рапортов, за то, что ты на него... короче, все входят... в положение. Полковник читал над гробом прощальную речь. Помним, любим, скорбим. Был таким замечательным человеком. Погиб, как герой, делая то, что должен был — защищая мирных граждан. Всё это Константин пропускал мимо ушей, только об этом и шли разговоры последние три дня, его даже в морг вызывали, начав с того, что академия потеряла лучшего своего курсанта. Бросился он на последних словах. «Мы все понимаем, что такой человек, как Константин Игоревич, не мог вырастить другого сына...» После этого был секундный черный провал, а потом его уже держал Федя, а полковник держался за нос, и первые ряды курсантов сломали строй, не зная, что им делать и за кого из старших чинов болеть. «Не мог вырастить другого сына». Наверное, это был комплимент. Попытка поддержать Константина в его безграничном горе, мол, ваш сын умер так, как вам должно было хотеться. Вот только слышалось в этом другое. «Не мог вырастить другого сына». Не мог, не справился. Не вырастил такого, который в минуту опасности подумал бы спасти от пуль себя, а не десяток посетителей никому не интересного фестиваля в городском парке. Подписал сыну смертный приговор в тот момент, когда взял его на руки в роддоме и мысленно пообещал неразумному кульку: я хорошо тебя воспитаю. Хоть бы заплакать, а слез всё нет и нет, все три дня нет. В морге думал, что вот сейчас, вот-вот, упадет на колени, завоет в голос, видел же, как это бывает с матерями, с отцами, когда они понимают — там, под простыней, это правда мой; но получилось только коротко кивнуть и спросить, где расписаться за тело. — Я тогда пойду, там... однокурсники его сейчас... — Федя не заканчивает, но Костя понимает. Он сам, наверное, будет потом жалеть, что не дослушал. Эти два года он Игоря почти не видел, с его академией и своей работой, спроси сейчас, кто был его лучший друг, какой был любимый предмет, в кого он был влюблен — не скажет. Хоть бы по рассказам близких собрать недостающие кусочки. Соберет. Завтра, на кладбище — спросит тех, кто придет, кто самый близкий. А обратно, в зал, он просто не может. Федя уходит. Приоткрываются большие двери, из-за них выплескивается гул голосов, чей-то хорошо поставленый громче других, и тихая торжественная музыка фоном. Оставаться тут дальше кажется бессмысленным. Так дела не делаются и он плохой отец (у хороших дети не умирают), но Константин собирается бросить всё на Федю. Пусть распорядится, куда увозить тело, и орден (звезда героя, посмертно) тоже пусть заберет (а зачем он Константину?). Он с трудом поднимается на ватные ноги, а дальше они сами ведут его в сторону туалета на первом этаже. Сейчас он сполоснет лицо, станет похож на человека и пойдет... куда? В пустую квартиру? На кладбище? Может, застрелиться? Он рассматривает этот вариант с минуту, подставив ладони под холодную до потери чувствительности воду. Жить ему незачем. Все, что отделяет сейчас от самоубийства — вот эта странная телесная и мысленная тупость, из-за которой он никак не может пошагово спланировать, что нужно для того, чтоб пустить пулю в лоб. С другой стороны, заслужил ли он такой быстрый исход? Те, по чьей вине умирают дети, должны жить и мучиться, разве не так? Константин взвешивает за и против, окончательно перестав чувствать что-то ниже запястий. Мысли еле ворочаются, так что на звуки из коридора он тоже реагирует не сразу. Тихий, щенячий почти взвизг, шлепок, еще один невнятный звук. Константин не знает, что это, и его не касается — он просто хочет уйти сейчас как можно дальше от проклятой академии (она тоже немного виновата, тем, что манила Игоря с детства, хотя не будь он курсантом — всё равно бы бросился, закрывая собой от стрелка, выбивая из рук оружие последним осознанным движением, господи, как будто он не знает собственного сына); но он сталкивается с ними (их двое), как только выходит из туалета. Мальчишка в отглаженном костюме и солидный квадратный мужчина в форме; у Константина нет сил даже отдать честь, но генерал, увидев его, сам выпрямляется, отпустив ребенка (сопливый нос, красный отпечаток на лице), и протягивает руку. — Константин Игоревич? Юрий Хазин, московское управление. Мы встречались... — Я помню, — Константин рвано кивает. Межведомственное сотрудничество было давним и недолгим, и Хазина он запомнил только потому что они обменялись парой разговоров в курилке («у вас сын? у меня тоже, чуть постарше вашего»). Хазин тут же подхватывает мысль: — Мы с вами еще делились советами по воспитанию... Ужасная трагедия, конечно. Мы с Петей как раз были в городе, и я подумал, что нужно зайти. Оказать почести, ну и ему, — он стреляет на мальчишку взглядом, и тот замирает, перестав расправлять складки на пиджаке, прямо в той позе, в какой его застигли, — будет полезно посмотреть. — А театры закрыты, не сезон? — интересуется Константин сухо. Хазин хмурится, потом улыбается половинкой рта, как будто не может определиться, это была шутка или все-таки наезд (это был наезд). — Да что вы... вы же понимаете... ваш Игорь — это сын, о котором любой отец, тем более отец нашей с вами профессии, может только мечтать. Не то что этот... Мальчишка быстро выпрямляется, почти как на построении. Он маленький — Игорь Константина перерос еще в старших классах, а этот немногим выше его плеча, узкий, остроносый, глазищи здоровенные. Выглядит ну на четырнадцать край, но Константин делает мысленную математику и прикидывает, что ему сейчас должно быть семнадцать-восемнадцать. Еще не поздно для последнего скачка роста, может и вытянется. Помнится, в той курилке, лет десять назад, Константин на это и жаловался: ты ему только обувь купил, а у него нога еще на размер, ну куда растет... и Юрий, помахивая сигаретой, кивал и подхватывал: да, и ведь не ценят же, жопы неблагодарные, ты ему фирмУ покупаешь, а он в ней локтями по парте, что потом пузырями висит, и лупи, не лупи — не помогает. — Гордость. Настоящая отцовская гордость. Не сын, а пример для подражания, все бы сыновья такими были. Умница, отличник, спортсмен, теперь еще звезда героя — ну! Этот способен только по тусовкам шляться. С похмелья! Видите? Вон, — Хазин толкает мальчишку в бок, и тот ойкает и покачивается. — Из гостиницы его не выпускал, так он выжрал все, что было в мини-баре, а теперь стоит! Стоит, как позорище! Спину выпрямить не может, голова у него болит! Убил бы! — он замахивается и отвешивает мальчишке подзатыльник. — Игорь не пил, — говорит Константин. — А я и не сомневался! — часто кивает Хазин (Игорь не пил, крутится в голове Константина на повторе: не пил, не пил, не пил, он не успел ни разу в жизни напиться, не пришел домой смешным и пьяным, не мучился с утра чугунной головой, не врал, пряча глаза, что всего бутылку пива). — Вот говорю же, пример! Образец! Все бы отдал за такого сына вместо этого... вот цензурно же и не назовешь... — Поменяемся? — ровно спрашивает Константин. — Простите? — Поменяемся? Вам мертвый образец для подражания. Мне — этого, — он кивает на растерянного мальчишку. — Вот этого пьяного, позорного. Живого. Меняемся? — Ох, Константин Игоревич, да если б я мог! — он смеется, и Константин, что удивительно, даже не видит перед глазами сплошную черноту, не кидается с кулаками, как на полковника. Это все равно что с деревом драться за то, что оно дерево и не может чувствовать по-человечески. — Лучше похоронить с почестями, чем когда вот такое живет и... в адвокаты он захотел. Смотри, говорю, кем ты должен стать... адвокат... чтоб звезду героя мне... — Я бы выбрал адвоката, — перебивает Константин. — Я бы выбрал дворника. Художника. Безработного. Я бы выбрал голубого, наркомана, с тремя детьми, больного, убийцу, какого угодно, только не мертвого. — Константин Игоревич, я понимаю, у вас горе. Я не имел в виду... — Вы хотели поменяться? На здоровье. Заберите звезду героя у Федора Прокопенко, скажите, Костя велел отдать. Она вам нужнее сына. Хазин меняется в лице. Мальчишка рядом с ним морщится и осторожно сдвигается к стене. — Слушай, Костя, горе горем, но вы бы выбирали выражения. Я ведь и похлопотать могу... О боже, да насколько же насрать. Константин, теряя всякий интерес, оборачивается — мальчишка профессионально сливается со стеной и под взглядом Константина пытается показать лицом, насколько ему не нравится эта сцена (под взглядом отца лицо в тот же момент становится вежливо-нечитаемым). — Восемнадцать есть? Мальчишка неуверенно кивает. Хазин набирает воздуха в легкие, квадратное лицо багровеет, и если Константин что-то понимает в людях, пощечины и подзатыльники покажутся пустяками на фоне того, что будет в гостинице за закрытыми дверями. Он отвешивал Игорю подзатыльники дважды и еще однажды выкрутил руку, сильно, до синяков, Игорь еще вскрикнул: папа, больно! Тогда пальцы сами разжались, и Игорь, непуганный зверек, почти не дичился, только смотрел, нахмурившись, как будто не мог понять, как это папа и вдруг мог сделать ему неприятно. — У нас тут юридических много, — уведомляет он мальчишку, пока Хазин пытается не лопнуть от подскочившего давления. — Не хуже московских. Можно и на адвоката. Ты приезжай, устроим. Паспорт только возьми. Да можно и без паспорта, восстановим. — Гром, я тебе проблемы устрою, не посмотрю, что сын... — Номер мой на сайте главного управления есть, я в любое время суток беру. А если что, можно прямо в отделение. Меня там знают. А этого... цензурно-то и не назовешь... не слушай. Звезда героя... подвиги... живой бы... — что-то в больных, испуганных глазах пацана вдруг бьет поддых и впервые за три дня Константин чувствует вставший в горле ком, мешающий говорить, и быстро проводит тыльной стороной ладони по глазам. — Мне бы такого, господи... как ты... — Да не... — выдавливает мальчишка с нервным смешком, но тут же втягивает голову в плечи, едва не попав под еще один подзатыльник. — Пётр, не вздумай разговаривать с этим человеком, или прошлый день рождения тебе легким массажиком покажется, — рычит Хазин негромко. — А ты, Гром, в отделение едь собирать вещички. Папаша... только и хорошего, что сын успел подохнуть героем... Вот тогда Константин все-таки выбрасывает кулак вперед и слышит удовлетворяющий базовые инстинкты хруст кости и разъяренный вой — и знает, еще до того, как на шум успевает кто-то прибежать, что сегодня ему простят и спишут все, даже сломанный нос генерала. Игорь бы одобрил. Может даже сказал бы: видишь, пап, всё не зря. И вообще ты у меня такой, всамделишный герой, бьешь плохих парней и защищаешь хороших, а я просто пытался быть как ты, и это чистая случайность, что пуля унесла меня в могилу раньше, чем тебя. И, наверное, можно и пожалеть Хазина, который понятия не имеет, что это такое — когда сын хочет быть на тебя похож... — Ёб вашу мать! — выкрикивает полковник, а за ним добавляет пару крепких Федя, и коридор заполоняют другие люди, все, кто были в зале, курсанты, педагоги, важные чины, даже пара человек из городской администрации, ну, те, кто принесли звезду. — Константин Игоревич! — Он сказал, что мне повезло, что мой сын сдох героем, — поясняет Константин услужливо, чтобы не тратить всеобщее время на разбирательства, и настрой толпы меняется мгновенно, как цвет моря, когда на небо набежали тучи. — Я считаю, ему повезло, что обошлось носом. — Эээ... Юрий Андреевич... что ж вы так неаккуратно... — Упали, — подает голос кто-то с задних рядов. Раздается нервный смех, педагоги шикают. Федя пытается протолкаться к Константину, но он не хочет сейчас разговаривать, тем более с Федей, который вцепится, как клещ, поэтому талантливо отступает и только окликает напоследок замершего, распластавшись по стене, мальчишку, совсем крошечного и тощего на фоне курсантов: — Петя! Я серьезно. Мой номер. Понял? Тот смотрит оленем в свете фар, явно чувствуя скорую катастрофу, но кивает, и этого достаточно. /// Стыдно: пока Федя решает вопросы с телом, Лена печет и варит для завтрашних поминок. Константина встречает, не отворачиваясь от плиты, поэтому он спрашивает у её спины (платье в неуместный сейчас цветочек и строго собранные волосы): — Лен, как думаешь, еще одного поднимем? Она оглядывается через плечо. Взгляд усталый, спокойный и совершенно не удивленный. — Надо будет — поднимем. — Вот и я так подумал, — кивает Константин. — Готовь больше, там надо будет откармливать, а то недоросток какой-то. — Ну да. В хорошем Громе же должно быть два метра роста. — Метр девяносто один, — усмехается Константин; потом вспоминает, когда последний раз нужны были мерки Игоря, и начинает беззвучно, со стыдным облегчением плакать, а Лена обнимает его, утыкая лбом в белое от муки платье, как обнимала Игоря, как будет обнимать Петю — он может представить уже сейчас, — и держит, даже когда с плиты начинает отчетливо тянуть горелым.