Тошнотворные сны

      День Пенни, как обычно, начинался с орущего будильника, водных процедур, и риска быть отравленной дядиными кулинарными шедеврами. Брейн дремал где-то за диваном, но она решала не задавать вопросов.       В конце концов, его дело.       Она здоровалась с дядей, садясь за стол, и большую часть времени скорее ковырялась в тарелке, чем ела.       Никто не разговаривал, увлечённый своими мыслями.       (На самом деле Пенни не хотела, Гаджет боялся тревожить племянницу, а Брейн пока мог отдыхал. )       Заканчивая трапезу, вставала, и бросала неосторожно, почти растерянно:       — Спасибо.       Пенни всегда благодарила и каждый раз получала ответ.       Почти.       Гаджет особо не интересовался её делами, что в какой-то мере было странно. Он давно не спрашивал про самочувствие Пенни, или как у неё получается справляться на миссиях без царапин. Просто… Он как был рядом, так и остался, но Пенни ещё сильнее чувствовала что-то нехорошее.       (Постоянно.)       Утро, задание, тренировка, миссия, миссия, тренировка, и только потом, может быть, хороший сон. И так не-де-ля-ми. Месяцами. Всю жизнь?       Пенни даже не появлялась дома, посвящая себя работе и Штабу. Дядя не обращал внимания на то, что возможно, девушка, под одеялом, какая-то бугристая, и напоминает кучу подушек, а не спящего человека.       А она и не спала.       Пенни прокрадывалась в Штаб, запускала программу и до потери сознания (буквально), до обморока отрабатывала техники.       Она дралась как бешеный зверь, которому скажешь фас — и он действительно порвёт на куски всех неугодных.       И это имело определенные последствия.       Ей чудились шорохи, грохот и скрипы, какой-то навязчивый шепот, смутно напоминающий голос Талона, иногда так сильно гремевший в ушах, что становилось трудно дышать.       Люди боятся того, чего объяснить не могут. И Пенни не могла объяснить происходящее вокруг себя.       Наверное, именно поэтому она избегала его? Сначала сон был спасением, а потом худшей вещью на Земле, которую только можно представить.       Он доставал её и там, заставляя сушить подушки и менять постельное бельё; Пенни стала ненавидеть запах пота так же сильно как маразматика Кло.       Она просыпалась со слезами на мокрых светлых ресницах и не могла пошевелиться. Или наоборот, вскакивала с кровати и, спотыкаясь, снося горшки с цветами, мчалась в ванную. Снотворное сработало два раза, ледяная вода — один.       Пенни изобретала другие способы...       Но это не особо помогало, а лишь доставляло больше хлопот.       *       И вот, она снова лежит в кровати, чистый воздух из открытого настежь окна приятно холодит кожу, но это не радует. Ночь, как обычно, тёмная и звёздная в это время года.       Чувства Пенни обострены, и она не знает, что нужно делать с внезапным приливом тревоги. Она наполняет легкие свежим запахом порошка, исходящим от наволочки. Не особо помогает. Ей жарко. Приходится избавиться от одеяла: оно неотвратимо спихивается на край кровати.       Глаза закрываются…       Вокруг темно. И пусто.       А деревья на улице шелестят свежей листвой. Пенни вдыхает как можно больше кислорода и выдыхает, отпуская сегодняшние воспоминания. Она оставляет голову абсолютно пустой для того чтобы забить её мыслями про вселенную, космос и то, что она изучала на семинаре по астрономии, не пуская рутину и проблемы, которые нужно как можно скорее решить.       Судьба и гадания, о которых говорила цыганка в подземном переходе, зазывая Пенни и Брейна, возвращавшихся домой, всё-таки смогла расковырять в ней интерес.       Слова хитрой женщины в цветастом платке, из-под которого копна шёлковых кудрявых волос струилась по смуглым плечам, больно ранили. Пенни не их хотела помнить. Она ей не могла не поверить: всё слишком странно сходилось...А то, что она сказала про будущее Пенни отвергала.       Ей не до разговоров. Они ничего не решат.       Надо получать документы, сдавать анализы и утверждаться в обществе не как самостоятельный ребёнок, а как полноценный человек. Она хочет пропустить два месяца и получить бумажку, утверждающую, что Пенни — обычный человек. Бетамеги самые лучшие, самые спокойные и самые-самые обыкновенные, им не нужно никому ничего доказывать или страдать из-за стереотипов, на них не лежит огромная ответственность за семью или детей. Люди не считают их чересчур заносчивыми, заранее не называют неженками и не вешают ярлыков. Они почти наравне с теми же альфамегами, считающимися несколько столетий назад привилегированным слоем населения. Как говорит Профессор: слава рудиментам.       Постепенно становится спокойнее.       На время: тихо.       Пустота.       И одиночество. Неестественное.       Она, на самом деле, всегда была одна: киборг может рассказать сказку на ночь, погладить по голове, заклеить пластырем небольшую царапину на коленке… Но про то, как вести себя с людьми, кого бояться, а кому действительно верить, он не рассказал.       Про менструацию, про то, что возможно, она никогда не должна была видеть и слышать, но обязана была знать;       Про то, что делать, если ты осознаешь, что человека, с которым тебя связывало нечто большее, чем соперничество, ты начинаешь бояться до онемения рук и лица, панической атаки или смертельной бледности.       Сначала это была некоторая влюбленность, потом переросло в нездоровый азарт, а теперь, когда она так и не поняла, кто же такой Талон на самом деле, начались непонятные психи и истерики, от которых инспектор вставал в ступор и даже горсть таблеток не могла успокоить ревущего подростка.       А приступы были чаще и чаще, всё хуже и хуже.       Шеф утешал её, почти как родной отец. Почему-то чужое сердцебиение, теплые мягкие руки были способны сделать с неконтролируемым психозом хоть что-то.       Кайла начинала мягко рассказывать неизвестные, но странные и как будто сказочные истории, заставляя больное горло Пенни расслабиться. Она слушала подругу, часто засыпая у неё на плече.       Стильштейн мог переключить внимание, но не спасал от слёз, которые реками бежали по щекам. Он пытался сбегать от неё, но не мог оставить пока ещё ребёнка, рухнувшего на кафель, задыхаться в одиночестве. Профессор умел играть на флейте, что было удивительно: по нему и не особо скажешь.       Она могла находиться с этими тремя всё время, и не отходить от них ни на шаг, но так сделать было невозможно физически.       А что дядя? Он таращил глаза, но не понимал даже того, что с ней происходит, не говоря уже о причинах.       А ведь это случалось не только в здании Штаба.       Пенни старалась понять, что происходит, записалась к психологу и даже психиатру, но никто из них не сказал ей ни-че-го. Полный ноль.       А если Пенни из себя не представляет… Ничего?       И тут же, в панике, (прекрасные, как говорит дядя) голубые глазки распахиваются.       Сладость дрёмы как горький порошок скрипит на зубах.       Она дышит как будто с перебоями, силуэт, замеченный и вскакивает с постели. Девушка почти падает, спотыкаясь об собственные ноги.       Пенни бежит в ванную, раскручивает кран, снова плещет ледяную воду в лицо.       Зеркало напротив встречает её красными глазами и сумасшедшим, страшным взглядом.       Пенни не может спать.       Пенни не может жить.       Пенни не может не видеть позади себя своё же тело, осунувшееся лицо и ловить каждый ненастоящий звук, вылетающий из сухих потрескавшихся губ.       — Ты не станешь лучше.       Но она не верит, и с размаха впечатывает кулак в несчастное зеркало.       Осколков много, и все они теперь лежат у её ног, или впились в ладони. Дура ты, Пенни.       Дура-дура-дура.       Это пятое зеркало.       Но она попросту не может остановится, как и пойти к врачу. Тогда её никуда не допустят, и все эти старания спрятать рвущуюся наружу болезнь (скорее всего это расстройство) пойдут прахом. А у неё так хорошо получается... Шеф ей поможет, а вот комиссия ни за что не пропустит.       Ей необходимо продержаться ещё совсем, совсем немного.       *       Пенни не может не оборачиваться, не держать ухо востро каждую ебучую секунду, и мечтать о смерти каждого из этих мужиков в фиолетовой униформе, смотрящих на неё внимательным, оценивающим взглядом.       А вдруг они тоже найдут в ней что-то интересное? Они тоже начнут шутить про страшные вещи и считать её, собственно, за вещь? Вдруг они последуют примеру мальчишки, который находится на несколько ступенек выше их самих? Почему же нельзя?       Пенни после этих мыслей прикрывает рот рукой и сдерживает рвотный позыв.       Но даже они не сравнятся с тем, чем при каждой встрече её одаривает Талон. Никто.       Он смотрит и смотрит и смотрит, лыбится, скалит зубы и щелкает языком прямо над ухом, заставляя её промахиваться и почти сворачивать шею. Пенни теряет концентрацию и бьёт мимо.       Как-то раз он намотал ее волосы на кулак, и прижал к стене металлургического завода с отвратительным звуком хруста костей.       А потом чмокнул в губы, и если бы она не оставила приличный клок волос в его руке, то наверное, лишилась кончика, в лучшем случае, носа. В худшем он ради смеха мог сломать все руки.       Она смотрела в ненормально суженые, как и сам Талон, зрачки, и боялась вдохнуть, прикидывая, как долго нужно смотреть на него, чтобы он потерял интерес.       А он не терял, уебок.       Талон душил, бил головой об всевозможные поверхности и желал ей гнить в овраге за городом; так детально свои мечты о смерти Пенни ещё не описывал.       А она остервенело царапалась, кричала и в ответ выкручивала руки, заламывала локти и на грани истерики продолжала драться.       Он больной — факт. Даже Шеф спрашивал, не знает ли она о странных группировках, в которых Талон может состоять. А может он даже их основатель. Ей нечего ответить потому что она ничего не знает. Пенни мотает головой и грустно отвечает, что ничем помочь не может.       Откуда Пенни знать? Она вообще не может предугадать его действия.       Талон может копаться в мусорных баках, ища какие-то странные ржавые детали и предлагать ей присоединиться. Он способен искать сгнившие тела кошек и собак, собирать их и расфасовывать разложившиеся остатки по коробкам: так называемые эксперименты, до которых дядя не додумается. Что потом он с этим делает, тоже неизвестно.       Да, Кло до такого не додумается. И это страшно. То, что племянничек окончательно ёбнулся.       Талон может ужинать жареными голубями или крысами.       Талон может поставить ей подножку, и рассчитать всё так, что её рука точно окажется в капкане, заранее установленном. А потом резко опомниться, и потянуть её за капюшон.       Он любит связывать, приковывать к стулу. Орать на ухо, доставать якобы шприцы с наркотиками и подносить к её глазам... Отходить и копаться в инструментах, перепачканных кровью. Этот человек заставляет её хрипеть от недостатка воздуха и перечисляет все изнасилования и кражи за последние недели, все те преступления, которые она не предотвратила, в которых якобы она виновата, Талон предлагает оказаться ей на месте жертв и угрожающе приближается; хватает за мокрые горячие щёки и с таким недоумённо-расстроенным лицом спрашивает:       — И чего же ты рыдаешь?       А потом он блять, как обычно, смеётся и садится к ней на колени.       И так мерзко улыбается.       Заглядывает в душу.       Он целует, прокусывая ей губу. После слизывает кровь и снимает перчатку с одной руки, лезет под три слоя одежды, липкая холодная ладонь впивается в бок и поднимается к застёжке топа; Пенни морщится, сдерживая новый поток слёз, вертит головой и с замиранием сердца ждёт, когда Талон успокоится.       Она выше его на целую голову. Талон кладёт свою ей на плечо и почти ласково обнимает, всё-таки расстегнув часть белья. Пенни чувствует как широкие лямки спадают, как мучитель пересчитывает позвонки через гусиную кожу и другой рукой накручивает волосы на пальцы.       Пенни тошнит.       Для него ничего не имеет значения.       В другую их встречу он ходит по тоненькому краю ограждения Высоченной высотки без своих реактивных сапог и хохочет, раскинув руки в стороны.       На ошарашенный, после непонимающий, а затем разъяренный взгляд Талон отвечает просто:       — Ты так не сможешь.       И когда он опасно наклоняется назад, сердце Пенни ухает куда-то в ноги не потому что она боится за него, а потому что труп повесят на неё;       — Да ты вообще ничего не можешь! — и каким-то чудным образом оказывается сзади.       Талон танцует на трупах птиц, отравленных непонятным газом.       Талон берет в голые, ничем не защищённые руки заражённых опасным вирусом змей, большинство из которых — тоже мёртвые.       *       Он оттаскивает от нее старика-психопата, идущего с уже окровавленным ножом. Кидается, смеётся, кричит, и глаза у него бешеные, дикие. Талон уворачивается, потешается над чужой жизнью и сединой, выродок Кло говорит про конченную мать и папашу-алкоголика, и то, что от них этот мужчина не отличается никак.       У Пенни нет сил двигаться: потому что себя она уже исчерпала. Как только парень швыряет противника в стену, а потом в сопровождении треска калечит его ногу, (скорее всего непоправимо), тащит её на себе подальше от этого места. Она замечает на его руках кровь. И её много. Явно выше нормы, которая должна быть при самообороне. Ну или защиты.       А если бы не он, то наверное, Пенни оттуда живой не ушла.       Поговаривали, старик каннибал; недавно сбежал из психушки. Ирвинг с такими не работает потому что контроля над действительно больными людьми у него нет.       На половине пути Талон с себя её сбрасывает, и гонит в шею, говоря о том, что вызвал полицию. Причин не верить ему нет.       Верить, кстати, тоже.       И когда Пенни, запыхавшаяся, прилипает к кирпичному зданию в другом районе, племянник недо-злодея выдаёт:       — А он сидел не только за человечков, — Талон подходит ближе, нависает над ней, заставляя вжиматься в грязную стену, — но ещё и, — и тут у агента окончательно спирает дыхание, — за двести семьдесят первую, и вторую, и третью…       У неё дрожат губы. Опять.       Талон продолжает:       — Надо было тебя там оставить.       Глаза начинают слезиться.       Пенни открывает рот, и не знает, что ей говорить.       Она не знает что ей делать.       — Ты что?       Она понимает, что зрение плывёт, и это не потеря сознания. Становится, как обычно, душно и плохо.       — Блять, Гаджет, не говори что собралась реветь. Он ненавидит смотреть как она плачет, но почему-то всегда доводит именно до этого.       Пенни захлопывает челюсть, спустя секунду понимая что прикусила язык, и не может моргнуть; банально пошевелиться.       Талон продолжает пялится на её лицо, а потом устало трет переносицу, отворачиваясь.       Непонятно откуда он достает сухие, но пахнущие спиртом салфетки, и оставляя красные следы под глазами, вытирает весь этот позор. Пенни хочет скривить лицо. Очень-очень сильно хочет, чтобы он убрался от неё очень-очень далеко.       Пожалуйста? Отойди от меня, не трогай меня, не прикасайся ко мне, я боюсь тебя-       С максимально брезгливым выражением лица, Талон вглядывается в девчонку напротив.       Пенни не говорит. И не двигается. И наверное, не дышит.       Она надеется, что он уберется отсюда.       В прошлый раз парень подумал, что возможно, она просто придуривается и строит глазки, выставляет себя жертвой и тянет время. Бомба в трёхста метрах от них тикала и тикала, пока он держал под подбородком Пенни нож. И кровь текла-текла-текла… Пока она не воткнула оружие ему в плечо, по самую рукоять. Она просто хотела жить. Пенни не особо помнила, как это получилось. Ей просто стало…Страшно. Очень страшно. А ещё Пенни не помнила как эту бомбу обезвредила. А может это сделал подоспевший в последний момент Брейн…       — Ну и где крики? Ау? Ты жива, или что? — Талон наклоняет голову вбок.       И в конце концов, Талон решает, что уже поздновато для прогулок и разборок. Спать охота. Он снова закидывает её к себе на плечо, но теперь шагает не в сторону Штаба, в котором осталась часть собственного браслета, а квартиры Инспектора, мирно спящего в своей кровати.       Пенни думает о том, что возможно, потерпит, потому что стать жертвой некрофила хуже, чем быть избитой Талоном. Обычно он не проявляет к ней никакого интереса, пока Пенни не является угрозой.       Проблема в том, что она всегда — и есть угроза, самая настоящая.       Он ругается и матерится сквозь зубы: Пенни тяжелая. По крышам лезть неудобно. Зато он успевает откровенно щупать её за бока, до синяков сжимать икры и комментировать лишний вес, который она набрала за несколько недель. У Талона найти её больное место, гноящуюся ранку получается отлично:       — Ай-ай, надо себя контролировать, Пенн, а то ведь разнесёт как корову. А в ней ценят мясо, а не жир. Или ты больше будешь похожа на свинью, как думаешь?       В другой ситуации Пенни бы над этим заявлением показательно посмеялась, нашла хитровыебанный ответ и оставила в своей коллекции пару человеческих зубов. Но явно не сейчас.       Сейчас она очень, очень высоко над землёй.       Она не замечает, как они оказываются на балконе её дома. Думать о том, что он помнит (знает), где она живёт, не хочется.       Пенни уже почти заснула, от усталости вырубилась, как вдруг этот выродок скидывает с себя, а потом с ноги вышибает дверь, ведущую в квартиру.       — Проснись и пой, прелесть! Спасибо говорить не надо, лучше придумай способ защитить свой дом понадёжнее. Просто поставить шифровку недостаточно.       Пенни с отвращением смотрит на недо-помогайку и сплёвывает кровь, скопившуюся на языке.       — Фу. Бывай, детка.       Талон разворачивается и раскинув руки в стороны, ухмыляется.       Он исчезает, телепортируясь, и единственное доказательство его присутствия здесь — разломанная дверь. Пенни тошнит.       Сегодня она опять не уснёт.       Или не проснётся?       Пенни?       Пенни!       Пенн!       Пенни-и-и-и!       Вставай.       ***       Она подрывается на месте, вскакивая с кресла Профессора.       В груди тяжесть оседает мёртвым грузом и Пенни хватается за голову. Стильштейн осторожно кладёт руку ей на плечо.       Опять всё это повторяется.       Кайла сидит напротив и держит бутылку с водой.       — Плохой сон? — мужчина понимающе гладит по волосам, подруга откручивает крышку и суёт в руки прохладный пластик.        — Да...Плохой сон.       " — Ты будешь видеть всё это даже когда уедешь отсюда. Поговори с ним."       Как назло предупреждение гадалки всплывает именно сейчас.       И Пенни думает, что терять ей нечего от слова совсем. Да. Она поговорит.