мое (не)настоящее

      Он когда об этом сказал, все вокруг какое-то ненастоящее было. Как во сне, знаешь, картинку в контурах узнаёшь, место то, персонажи те, что-то происходит-происходит, а ты в стороне, наблюдаешь со стороны. Ты как будто и рядом, чтобы встрять во все это, а с другой стороны — слишком далеко, чтобы просто открыть рот и сделать так, чтобы тебя услышали, чтобы заметили вообще.       Вот так это было. Не по-настоящему как-то.       — …и я не знаю, что делать, Тиш, — Ваня почти шептал, медленно расставаясь с сигаретой и высвобождая губы для слов, которым Тихон не верил. — Это все как-то так … Уф, это вообще другой level, понимаешь? Типа, ощущение такое, будто затылком в потолок уткнулся и хочется как-то увернуться, в три погибели там сложиться нахуй, а не получается. Давит на тебя потолок, прям прибивает к полу, а плечи не гнутся, колени не гнутся. И руками нихуя не упрешься, тело не слушается и все такое только …       Он присвистывает, жестикулирует, играет интонациями и собственными эмоциями, монологизирует, играет роль. Не заученную, импровизированную, когда слова на языке сами рождаются, наворачиваются и тут же слетают быстрее мысли. Ванька читает свой монолог и докуривает, не замечая ни взгляда, ни недосказанных фраз Жизневского.       — … все из-под контроля вырывается, ебанная центрифуга тебя разматывает на колесе ответственности и выход один — пробить этот потолок, — Янковский пожимает плечами, шарится по карманам и быстро заряжает вторую сигарету. — Ну или сдохнуть. Не в прямом смысле, ты же понимаешь? Это о другом. О самом себе и своей чести, совести. Это сделка уже с ней, как мужика с мужиком… Не, как с мамой. Как разговор с мамой на кухне поздно ночью, помнишь, когда накосячишь пиздец и она тебя к себе уже не за шкирку, а по-доброму так, мол, садись, рассказывай. Это вот так, Тиш. И я со своей совестью вот так разговаривал, разговаривал... А потом, знаешь, решил всё-таки к мамке. Позвонил, сказал, мол приеду сейчас, она сразу обо всем догадалась, ну... Не обо всем, а что случилось что-то. Выслушала. Молчала долго, потом улыбнулась и, знаешь, что сказала?       Тихон не хочет знать. Честно перед самим собой сейчас, перед потемневшими мыслями глазами Ваньки — не хочет. Хочет не так, не об этом сейчас. Он ещё несколько часов назад в поезде летел, думал только о том, как они забудутся друг в друге, как их магия сделает все за них, вылечит-исцелит, где надо спрячет, кого надо — нахуй пошлёт, только бы не мешали им в этот момент. Вот так хотел, чтобы в обнимку валялись в кровати, чтобы Ванька дурачился, прыгая сверху и норовясь придушить подушкой, а потом пальцами в кудри и неслучайно случайными прикосновениями губ к щекам-шее, чтобы близко и тепло, чтобы как раньше. Чтобы не об этом, не сейчас, не так.       — Тиш, все … Все в порядке? — он молчал слишком долго, за это время у Вани морщина между бровей легла и уголки губ сползли вниз, сигарета дотлела быстрее предыдущей. — Ты прости, наверное, что я на тебя вот это вот все... Так.       — Это ты прости, Вань, — Тихон чувствует, как ложь скатывается каплей дёгтя по горлу, оставляя на языке и глубоко в глотке горький след, но силится не подавать виду, только подкуривает. — Я к таким новостям, блин… Реально готов не был и все это как-то…       — Хочешь, не будем? — Ванька кусает фильтр сигареты, а хотел бы губы, это заметно в том, как он те поджимает, совсем как дед. — Тиш… Правда, это все пиздец, как сложно, я сам пока в голове не разложил и …       — Вот и я не могу… — понять? принять? смириться? проститься? Хер его и ебись конем, господи, блять, и как сформулировать хоть что-то, когда губы сжирают друг друга, а взгляд мечется по лицу напротив. — Не могу разложить, Ванька... Все это как-то разложить в своей голове пока тоже … Не могу.       — Блять, братан, прости, — Ваня обрывает жестко, неосторожно сбивая пепел на длинные пальцы, шипит, морщится, но больше ничего не говорит, только своё «прости» на репите, почти не глядя в ответ.       — Может, завтра как-то… — Жизневский пытается как-то вылавировать, но его плот сегодня плывет нахуй вместе со всеми его мыслями и страхами, переживаниями, не боясь признаться самому себе, чувствами. — Я сегодня с поезда и на репетиции ещё утром был, да и вообще дни забитые и …       — Все нормально, ладно? — Янковский отряхивает руки от остатка пепла на них, отмахивается от назойливого облака дыма, отворачивается, чтобы повернуться с подобием улыбки, которую Тихон предпочёл бы никогда не видеть. — Пойдём, покажу тебе, чего накидал по сценарию… Помнишь, рассказывал тебе? Вот я там линию одну растянул, накинул пару смысловых петелек…       Ванька внук своего деда, иначе не оправдать и не воспеть талант перевоплощаться. По щелчку пальцев, за один взмах ресниц — до неузнаваемости, но слишком заметно для Жизневского. Он Ваньку знает слишком хорошо, чтобы прочувствовать фальшь, а тем более на расстоянии вытянутой руки, но тот заупрямится, нахер пошлёт, рассмеется в лицо, но не признается, больше не заговорит о том, что внутри.       И не заговорил ни до утра, ни до вечера следующего дня. Смеялся, только изредка проваливаясь в своей же роли и не успевая спрятать задумчивый взгляд. Цеплялся за плечи, как прежде, утыкался носом в шею, снова смеялся, дыханием щекоча до мурашек по коже и пушка светлых волос торчком во всех местах, но когда за стенами и дверьми — все можно. Они в квартире Ваньки, как в убежище, своём маленьком мирке, каким сначала были съёмочные вагончики, а только позже — квартиры. Съемные, арендованные на сутки-двое, но так правильно было. У Тихона Ксеня, у Ваньки — Диаша, к чему развозить грязь? Любовь, она же не об этом, да и вообще об этом говорить не надо. Чувствовать надо и пользоваться моментом, когда Питер со своими заботами где-то далеко, а Москва бежит куда-то за окном.       Так и бежала. День-два-три, пока оповещение в телефоне не напомнило о том, что поезд ‘Москва — Санкт-Петербург’ отправляется уже сегодня. Поезд-то отправлялся, а они так и не вернулись к тому разговору.       — Ванюх, мы… — Тихон поймал его на кухне, беседующего с кофемашиной. — Все в порядке? Я просто подумал …       — Мы в порядке, — Ванька видел и слышал всегда глубже, иначе, у него свои призмы-стёкла были, чтобы поймать нужные ниточки разговора и связать их между собой, вот и сейчас поймал. — Тиш, ты зря обо всем этом думаешь сейчас и …       — Мне жаль, что мы не поговорили, — Жизневский лукавил, как никогда в разговорах с Ваней. — Правда жаль и если ты захочешь…       — Даже если я захочу, я не стану, если буду знать или чувствовать, что ты этого не хочешь, — ‘чувствовать’ было ключевым и последним, самым важным и однозначным — Ваня больше не заговорит об этом, чувствуя, что Тихон не хочет этого слышать.       И другой бы порадовался просто пройти мимо, переступить и дальше по беззаботной дороге жизни, но Тихона изнутри сжирало чувство непонятности и непонимания. Он все ещё был где-то в стороне этой ‘ненастоящей’ картины. Даже не случайный зритель, просто пустое место, по которому периодически ещё и проходятся в движении и действии какой-то картины, разворачивающейся по неизвестному сценарию.       — Напиши, как доедешь, — Ваня жмётся тесно, с нажимом проскальзывает ладонями по спине и к плечам, не отпускает первым.       — Напишу, — обещает Тихон, напоследок шумно вдыхая запах Янковского за ухом, носом зарываясь в волосы и котом вниз по шее, жмурясь до неприятного, пока пальцы сжимают рёбра. — Напишу, Вань.       Знал, что не напишет. Какого-то черта, не объясняя и не объясняясь, ни перед Ваней, ни перед самим собой, больше ни перед кем — не напишет.       Брошенный все на той же обочине чужой жизни, жизни того, кто ещё несколько дней назад был частью его самого, Тихон не мог заставить себя посмотреть правде в глаза, просто, блять, поговорить. Не с Ваней, так с самим собой. Поговорить, проговорить и, может, тогда впитать эту правду со словами, со звуками-буквами, но кишка тонка. Хуй там.       И пугал даже не сам факт того, что Янковский станет отцом, а ебучая неизвестность, пронизанная какими-то смутными идеалами, идеями и мыслями, которые так охотно толкают в массы. Круто же, продолжение актёрской династии, тут тебе и популярность, и новый вираж на страницах журналов и газет, считай, новый этап в жизни. ‘Новый level’, цитируя Ваньку и горько усмехаясь этим же словам в своей голове.       Тихон выкручивал себя наизнанку.       Он до этого как-то не задумывался о том, что такое вообще когда-нибудь случится. Точнее, это рано или поздно должно было случиться, это обычный сюжетный поворот, предсказуемый и ожидаемый, но это было где-то слишком далеко. Настолько далеко, что Тихон впервые задумался о том, что бы он делал, скажи ему сейчас Ксеня, что беременна.       Нет, они-то предохраняются и вообще, об этом разговора не было, но…       — Ксень, а ты бы … когда-нибудь хотела, ну, — Тихон плохим каламбуром родил вопрос только спустя несколько недель. — Ребёнка?       — Тиш, ты чего? — Ксеня явно недопонимала, напрягалась и не слишком хотела об этом говорить за чашкой утреннего чая. — Да я как-то …       — Да я тоже, — Жизневский пообещал себе себя возненавидеть за каждое слово этого разговора. — Просто решил спросить, может, ты думала о чём-то… Таком.       Предсказуемо для Ксени, удивительно для девушек ее возраста, но выяснилось, что она о таком ещё не думала и вообще, почему это Тихон решил об этом заговорить, если только в процессе там ничего не порвалось-слезло или случилось что-то ещё, о чем сама Ксеня не догадывалась.       — Да Ванька … То есть, не сам Ванька, девушка его беременна, — Тихон впервые произнёс эти слова вслух и охренел от того, в какой морской узел завязались его внутренности.       Позже они развязались, даже отпустило как-то, но ровно до сообщения Ваньки, в котором он немного обижался, немного ущемлялся и все-таки больше переживал о том, все ли в порядке и почему Тиш ему не написал и не отвечает.       И пока благородство Тихона размахивало мечом семейных традиций и простой человеческой чести, защищая какие-то смутные идеалы, другая, загнанная в угол часть Жизневского просто хотела все, как прежде. Чтоб по щелчку пальцев, проснулся и все. Как страшный сон, где они такие же, какие были. Где они бессмертные, всесильные, сверхлюди, предоставленные самим себе и желаниям, своим талантам и бесконечному актерскому пути по сцене или съёмочной площадке.       — Тихон, ты, блять, если хочешь что-то сказать, ты говори, — Ваня рычал в голосовые, прерываясь на тугие затяжки. — Мне эта игра в молчанку в тридцать лет, как леденец в жопу… Чего ты? Я же сказал, что ничего не изменится, слышишь? Все, как прежде будет. Мы с тобой, вот это… Наше, оно же вне всего, ну. Чего ты, блять, ебланишься, а? Перезвони мне, блять.       — Да не может ничего не измениться, Ванька, — начинал записывать ответ Тихон и удалял сразу же, заряжая дубль. — Вань, у тебя семья появится, настоящая семья с … Да блять…       И так ещё несколько дублей, обрывками фраз в никуда, только призрачным значком записи голосового, который Ванька обязательно увидит и взбесится окончательно, но как, блять, иначе?       Тихон головой понимает, что все изменится. И Ванька сам изменится. Ребёнок — это же совсем другое уже. Это же, охренеть вообще, это пиздец в самом неоднозначном смысле этого слова, потому что … Да потому что.       И головой правда понимал, а всем остальным — нет. Ни сердцем, ни телом. Ничем не понимал, упрямился хуже барана, хуже Ваньки, а тот, когда упрется — пиши пропало, пиздец же. И это в мелочах всяких наружу вылезало: смс-ки написаные и неотправленные, палец над кнопкой вызова и потом -ну нахуй- и снова телефон в блокировку до следующей сигареты.       От мысли к мысли, пока те не упирались в силуэт Ксени утром и тогда уже о другом сам с собой — а хотел бы он ребёнка конкретно с ней? Видит ли он ее матерью? Женой? Своей женщиной. Но ведь она уже его женщина, его любимая.       Но Ванька — это же другое.       Ванька брат и больше, он как что-то непоколебимое, он тихое и важное, тайное, какое никому показывать не хочется и похуй, что пинтерест пестрит совместными фотками и какими-то фанфиками. Ваня — это другое. И это ‘другое’ развеивалось, рассыпалось, сквозь пальцы не песком, стекольной крошкой, которую не поймаешь, не сожмёшь, потому что разрежет те же ладони, что пытаются удержать.       И Ванька сам такой. У него семья — это не родители и сестра, не бабушка даже, это целое комьюнити людей, объединённых каким-то общим признаком любви Янковского, оберегаемых его заботой.       — Тиш, ты моя семья, — он тогда впервые сказал, когда укурились в слюни, и похуй, что пускал их на плечо Жизневского. — Я тебя люблю, слышишь? Ты моя семья.       У Тихона эти слова на рёбрах изнутри курсивом выведены. Он каждый их контур чувствует, когда Ванька сверху влезает, когда коленями бёдра сжимает и ластится, как кот. Когда курит возле окна в одних трусах и голый торс хочется спрятать в объятьях, хочется влипнуть грудью в спину и руками надёжно, как никогда и никто и щетинистой щекой по тонкой коже на шее, чтобы сжимался, ёжился, чтобы волоски на руках и груди торчком и нос морщил. Чтобы его семьей оставаться, быть. Чтобы любил. Чтобы они были в порядке.       Тихон позвонил сам только через несколько месяцев. Оставив десятки сообщений без ответа, столько же звонков — без внимания. Звонил и знал, что Ваня сейчас в лучшем случае пропишет путевку нахуй, в худшем — не ответит, но ответил.       — Можно, приеду? — Тихон проглотил все сухие слова в ответ на его мягкие и осторожные, но конкретный вопрос встал поперёк горла.       — Можно, — Ваня не мучил, ответил сразу и предупредил, что будет занят в ближайшие дни, потому через неделю будет ждать «дома».       Это «дома» так гадско проехалось по Жизневскому, что в тот вечер он не отказал себе ужраться в стельку, а на следующий день купил билеты.       Неделя прошла слишком быстро для того, чтобы придумать, что он вообще будет говорить, но недостаточно медленно для того, чтобы окончательно принять неоспоримый факт, округливший живот Пожарской до размера маленького глобуса.       Тихон не был уверен, что хотел быть посвящён в эту интимную подробность, но Ваня предупредил, что подхватит Тихона на вокзале, но только с условием, что сначала они завезут Диашу домой.       — Диаш, тебе… Идёт очень, — Жизневский не понимал, зачем открыл рот раньше, чем откроется дверь их с Ванькой «дома», но Пожарская своим смущенным румянцем и улыбкой дала понять, что слова в тему и беспокоиться не о чем.       — Спасибо, Тишань, — Диана зацепила руку Вани на прощанье, напомнила о какой-то дате и выскочила из машины с удивительной для беременной лёгкостью.       — Последнее УЗИ, — Янковский вывернул руль и поймал взгляд Тихона в зеркале заднего вида.       — А вы не знаете, кто у вас… Ну, — Тихон очень старался говорить мягко и непринужденно, кажется, получалось или ему показалось, что Ваня улыбнулся.       — Нет, отворачивается. Крутится так, Диашке всё оттоптал уже, — и теперь точно усмехнулся. Лёд тронулся, не все потеряно.       До самой двери, до щелчка замка не получилось сцепиться фразами больше, чем одной за другую, но когда тишина пустой квартиры приятно обволокла обоих, надёжно связывая, языки развязались.       — Ванюх, ты … Прости меня, а? — Тихон решил топиться сразу, чего уже барахтаться. — Вёл себя, как придурок последний. Просто, блин, мудак.       — Не могу не согласиться, — Ваня охотно поддакивал с кривой полуухмлкой, но больше не перебивал.       — Я просто … Я испугался, Вань, — и это было самой простой правдой, которую нужно было понять и принять. — Испугался, что вся эта ситуация изменит тебя, изменит твоё отношение ко многим вещам. Изменит нас.       — Изменит, — а чего врать. — Меня изменит, Тиш. Или ощущения, мои мысли, мои чувства. Это будет самый мощный переворот, речардж всей моей жизни, всех тридцати лет, которые я прожил до этого. И я тебе об этом говорил.       — Я помню, но …       — Но это не изменит моего отношения к тебе, Тиш. Да, в моей семье появится человек, которого я буду не просто любить, не просто оберегать. Я буду за него в ответе, Тиш. До конца жизни, — голос дрогнул, Ваня сглотнул, но продолжил с придыханием. — Но даже это не вытеснит тебя из моей жизни, Тиш. Не вытеснит из моей семьи.       — Вань … — Тихон плавился от его слов и ноги сами сделали нужный сейчас шаг навстречу, пока руки боязливо сжимали пальцы вместо родных плеч.       — Я говорил, что люблю тебя, Тиш, — Ванька не сдвинулся с места, но рукой первым дотянулся до Жизневского, мягко опуская на рёбра и подпуская к себе ближе, раскрывая объятья. — Я люблю то, что между нами, я зависим от тех эмоций и чувств, которые рождаются во мне, когда ты рядом. Когда мы вместе. Когда закрываем двери и открываем окна, когда выключаем телефоны и просто молчим, сплетая пальцы, дышим в унисон, делим одни мысли на двоих, одни чувства на двоих. Когда ты дышишь мной, зарываясь носом в волосы на затылке, смеёшься в шею и до красноты царапаешь своей щетиной. Когда пересчитываешь рёбра кончиками пальцев и смущаешься, когда я целую твои плечи или ключицы. Я люблю это «наше». Я люблю тебя, Тихон. И мне было больно, когда ты молчал, когда игнорил меня. Больно и сейчас, когда я понимаю, что ты сомневаешься во мне и моих чувствах, но я хочу верить в то, что мои слова и то, что ты сейчас … Целуешь мою шею — это доказательство того, что у меня получилось сделать так, чтобы ты снова поверил мне, как тогда, когда мы впервые уснули вместе на съемках «Огня».       Тихон больше не сомневался, Ваня — не пытался ничего доказать. Слова были сказаны, уроки — усвоены, а вот тоска друг по другу ещё несколько дней сплетала пальцы между собой, теснила и теснилась между грудью и плечами, на кончиках носа, каким ластились друг к другу случайно или нарочно. Смущаясь, как прежде, опрометчиво смелых поцелуев в плечо или шею, выключая свет и пряча в темноте что-то большее, чтобы на утро ловить взгляд друг друга и кусать губы вместо слов.       Тихон уехал через несколько дней, оставляя босоногого Ваньку на пороге их «дома» с невидимыми следами рук на груди и спине, губ — на шее. Следом несколькими сообщениями и звонками, а вечером того же дня — неожиданное и взаимно приятное свидание с Ксюшей расставило все точки над И. Так было правильно, так было хорошо.       Диаша родила двадцать шестого июня и всю ночь Ванька от неё не отходил, чтобы потом рассказать Тихону в подробностях абсолютно все, задыхаясь от переполняющих его эмоций.       — Я тебя поздравляю, Ванюх. Ты, блин… Ферзь-тузяра, я не могу! — Тихон смеялся, жмурясь Ваньке на дисплее телефона так, чтобы тот не рассмотрел блеска в глазах. — И … Спасибо тебе. Спасибо за то, что показал то настоящее, от которого я пытался отвернуться. Я люблю тебя, Вань. И … И очень хочу заглянуть хотя бы на денёк... Можно?