Палач

— Хорошая шутка, Бурах, — едва сдерживая ехидство бубнит себе под нос бакалавр, увлечённый наблюдением метаморфоз в очередной микроскопической дряни. Но в ответ не летит (не очень) остроумная колкость, даже никакого раздражённого шебуршания не слыхать, и Данковский вынужден повернуться к коллеге. Он смотрит на Артемия долго, пристально, совершая взглядом короткие марш-броски от расслабленного лба до желваков и до сжатых неплотно, но решительно, губ, стараясь разгадать, очевидно, тонкую иронию в его словах. Иначе никак и не считаешь этот вздор, ведь так? Но Бурах молчит, не шелохнет ни одной мышцей лица. Статичен, как эти жутики в театре у Бессмертника. — Ты, друг мой, не надышался ли, часом, своих экспериментальных настоек из твирину? — наконец, хмурит брови Данковский, так и не удостоившись даже раздраженно закаченных глаз. Видимо, молчание в ответ значит, что не надышался. Бурах ждёт, когда до Даниила дойдёт, что он не шутит. — Артемий, ты, помнится мне, намерен был остаться. Линии отца чтить, — Данковский поворачивается всем телом, показывая готовность выслушать объяснения. Дрянь, которую он рассматривал минуту назад, все ещё занимает его внимание, но повернуться и заняться своими делами он не смеет — слишком давящая и мрачная волна исходит сейчас от гаруспика. Это занимает его куда сильнее. Не убегут его амебы из-под зеркальной башни микроскопа, а вот Бурах развернётся да уйдёт, когда пожелает, и объяснений от него тогда не допросишься. — Передумал, — чеканит Артемий, и осторожно ставит на пол свою сумку, набитую, как тщетно надеется Данковский, не склянками с холодными сердцами и почками. Гаруспик подходит ближе и суёт в руки Даниилу какие-то бумаги. — Прочти, ойнон. Бакалавр открывает письмо и с нескрываемым отвращением морщится, узнав почерк Аглаи Лилич, разрушительницы его едва обретенного смысла жить после того, как «Танатику» в совершенно буквальном смысле сравняли с землей, и, пробежав глазами ряды ровных острых букв, выдаёт ядовитый смешок. Смеётся он скорее над собой, чем над некогда опальной инквизиторшей: над своей доверчивой слепотой, над обоюдоострой ревностью и к гаруспику, и к расколоченному вдребезги Многограннику, над тем, что ему вообще довелось читать эти сочащиеся мёдом строки. Аглая страшна и опасна в спокойствии, до отвращения ужасна и ядовита в гневе, но ещё отвратительней для Данковского оказалось узнать эту женщину в светлом чувстве. — Не думал, что горхонский потрошитель окажется падок на сентиментальные заискивания столичной… крысы, — буквально выплевывает Даниил, едва ли не швыряя письма обратно в руки Бураха, и во взгляде его читаются неприкрытые ярость и обида. По лицу Бураха легко сказать — бакалавр его прямо за живое ущипнул, но, сколь ни велика обида, уйти без этого разговора он не может. — Не надо так, ойнон. Она может помочь с этой твоей… «Танатикой», — укол летит обратно скепсисом в тоне Артемия. Да, может. Да, Даниил с тех пор, как узнал о том, что стало с его лабораторией в столице, и живым себя чувствует едва ли наполовину. Но так унижаться — нет уж, увольте. Это не в его правилах. Однажды эта женщина уже растоптала его и уничтожила все, куда стремились его вожделения, едва не отняла даже этого строптивого степного хирурга, будь он неладен. Ещё раз такого позора Данковский не вынесет. — Я не приму ее помощи, — шипит бакалавр, и получает долгожданные раздражённый вздох и закаченные глаза. Неужели Бурах не понимает, какой позор пришлось пережить Данковскому, и на какой позор теперь он пытается его сповадить? — Уверен, ты не так глуп, чтобы не знать, почему. — Уверен, ты не так глуп, чтобы не знать, почему ее помощь — твой единственный шанс вернуться в столицу, — Артемий прислоняется к стене, скрещивает на груди руки, словно обороняется, предугадав вплоть до миллисекунд момент, когда Даниил выйдет из себя и вскочит со стула, едва его не опрокинув. — Ты хоть представляешь, что ты пытаешься мне предлагать, Бурах?! Коли хочешь — лучше изволь собственноручно проводить на плаху, голове моей не так стыдно будет катиться по площади! — разъяренный учёный одаривает коллегу долгим пронзительным взглядом, словно пытается разглядеть в этих его пресловутых линиях — поведет ли на эшафот? Но ничего нового в Бурахе не видать, и Данковский, громко топая, отходит к окну, дрожащими от бешенства руками закуривает и вновь поворачивается к Артемию. Тот лишь лениво скользит взглядом вслед за нервным силуэтом, смиренно ожидая, пока буря уляжется. — Я остался в Горхонске не потому что проникся местным провинциальным колоритом, черт бы его побрал! Никто, кроме палача, в столице меня не ждёт, а предложение госпожи Лилич, кстати, да будет тебе известно, восстановленной в должности ценой моей карьеры, — точно говорили о нем по приезде — змееуст. Как шипит-то! — Для меня — плевок в лицо, Бурах! Данковский замолкает так же резко, как расшумелся минутами ранее, тишина мгновенно становится вязкой и длинной, такой, что Артемию кажется, будто он слышит потрескивание плотной бумаги, в которую завёрнуто курево бакалавра. Резковатый дым табака вперемешку с чем-то неуловимо пряным — это молотая в пыль гвоздика, которую Даниил теперь добавлял в свои самокрутки, потому что Бурах научил, по степному обычаю, — тянется сквозняком в комнату, врезается в невидимую стену и рассеивается, словно и не бывал. Артемий считает минуты, пока бакалавр смиряется с очередной жертвой.