Пресный

Джисон живет на усилителях вкуса. Его вкусовые рецепторы давно перестали воспринимать вкус «обычной» еды. Если сладкое — то только такое, чтобы сахар хрустел во рту и зубы сводило до боли. Его язык вечно синий, зеленый, ярко-оранжевый или кислотно-желтый. Джисон обожает яркие конфеты и ест их пачками. Любой ребенок ему бы позавидовал. Любой взрослый крутит пальцем у виска. Джисон живет на адреналине. Встать впервые на скейт и скатиться с самой высокой рампы? Будьте уверены — он это сделает. Упадет, расшибив себе все, что только возможно, забрызгает кровью все вокруг и сломает пару костей. А по дороге в госпиталь будет весело хохотать и уворачиваться от медсестры, что попытается поставить укол с обезболом. Если дружить — то только с надрывом. Обнимать — до хруста костей. Быть верным — до смерти. Джисон смеется, пока не начнет задыхаться. Бежит, пока не упадет, кричит, пока не охрипнет. Джисон любит громкую музыку, от которой у обычных людей кровь из ушей. Джисона всегда неуместно много. Где бы он ни появлялся — везде с него сыпятся крошки и фантики, пролитая газировка и звон в ушах. От него пахнет ядреным парфюмом и каким-то адским табаком, который нормальные люди не курят. Джисон себя другим и не помнит, а вот его родители — очень даже. Поэтому ведут его к психологу. Его долго тестируют. Просят вести себя потише. Просят сосредоточиться. Просят говорить по-корейски. Умоляют не ходить по диванам в обуви и проявить хотя бы немного уважения к старшим. Ну хотя бы немного. Джисон не слышит — Джисон лишь хохочет. Романтичным особам покажется — Джисон познал какую-то жизненную мудрость. Какой-то секрет вечного источника счастья. Смысл жизни даже, может. Родители на всякий случай тестируют его на наркотики. — Мне очень жаль вам это сообщать, — говорит психолог. — О боже… — шепчет мать. — Что с ним? — стальным голосом спрашивает отец. — Он идиот. Мы бессильны. Но родители не сдаются и ведут его к другому доктору. Потом еще к одному. И к третьему. Все как один уверены — он здоров. — На той неделе он с разбегу врезался головой в стену. Намеренно, — сообщает отец новому врачу. Он опускает тот факт, что до этого сам от бессилия приложил сына головой об стену, а тот просто захотел узнать, что будет, если сделать это сильнее. — Попробуйте записать его в спортивную секцию, — советует психолог и, уже тише, добавляет. — Или в церковь сводите. Но спорт Джисон не приемлет. Он не любит, когда мячи летят не ему в темечко. Он не любит команду до тех пор, пока они не избивают его на заднем дворе. Какой-то по счету доктор ставит ему СДВГ и выписывает таблетки. СДВГ. Будто бы в этом емком названии можно описать то, что происходит с Джисоном. Но мама упрашивает его начать принимать лекарства и, о чудо! Он успокаивается. И это больно. Ему больно быть таким. Ему больно, но из-за тех же таблеток он даже кричать не может. Лежит только бесполезным бревном у себя в комнате и чувствует, как задыхается. Его тело, оказывается, такое маленькое и тесное. Когда не двигаешься постоянно — в нем просто невыносимо. В его голове так пусто и темно. Он не любит темноту. В его комнате куча гирлянд и причудливых ночников, но, когда он под таблетками, он не может их даже включить. Чего уж говорить о его голове. Он не хочет принимать лекарства. Он перестает принимать лекарства. Родители заставляют снова. В какой-то момент он решает сбежать, но способ выбирает интересный — обвязывает шею одной из гирлянд и пытается покататься на перекладине в шкафу. Он еще расстегивает штаны, надеясь за компанию получить лучший оргазм в своей жизни, но не успевает — мать заподозривает неладное раньше. Такой вот облом. Родители больше не настаивают на лекарствах. Они, вроде как, вообще сдаются. Лучше уж такой, чем мертвый. Наверно. Пока что. Джисон встречается с парнями и все как на подбор законченные придурки и садисты. Но Джисону такое нравится. Нравится их глупый смех. Нравится, что, если не посмеяться над шуткой, можно получить по ребрам. Или даже по лицу. Нравится, что, если не говорить «да», можно получить незабываемый секс. Джисон любит, когда все до боли. Когда везде синяки и ссадины. Когда голова гудит, потому что инстинкт самосохранения орет «беги». Нравится, когда до анальных трещин. Шутка. Но сидеть ему после свиданий бывает тяжело. Минхо, с какой стороны ни посмотри, пресный. Абсолютно безвкусный. Он говорит тихо, улыбается мало. Прическа — волосок к волоску. Одежка всегда отглажена как на похоронах. Хороший студент. Отличный бариста. Любимчик всех девчонок. Все движения — четкие и отточенные, словно бы он заранее себя программирует. Вставляет в шею шнур от компа и грузит в себя четкие алгоритмы. Каждая его фраза — будто заучена. Каждый поворот, каждый наклон, каждое чертово моргание. Он самый идеальный и самый пресный хрен на свете. Джисона от него тошнит так сильно, что выходят даже радужные хлопья, что он ел на завтрак. Минхо от него, впрочем, тоже тошнит. И это единственное, что их объединяет. Это. И Феликс, у которого та самая дружба до гроба с первым и тихий краш по второму. Феликс, к слову, такой мягкий, что даже нереальный. Джисон засыпает каждый раз, когда кладет ему голову на плечо. За это его и любит. Кормит конфетами, разрешает обклеивать себя пластырями. Запивает острое водой и никогда, действительно никогда не связывается с наркотиками. Все это Феликс. Без него Джисон бы давно отправился в самое увлекательное путешествие, что только может случиться в жизни человека. На тот свет, то есть, но при Феликсе этого говорить нельзя. Феликс, может, и мягкий, но от слов Джисона часто трескается и истекает слезами. И умоляет никогда, действительно никогда даже не пытаться. О том разе в шкафу Джисон решает ему не рассказывать. Феликс и сам не знает, зачем рассказывает ему свой секрет. Наверно, потому что Джисон скорее язык себе вырвет, чем кому-то расскажет. В этом Феликс даже не сомневается. А вот зачем еще — непонятно. Они с Минхо видятся иногда, но у них все странно. Непонятно даже, понимает ли Минхо интерес Феликса. И тем более непонятно — разделяет ли его. Потому что Минхо — безжизненное бревно. Как Джисон на таблетках, только ходить может. И говорить. Наверно: Джисон-то его все равно нифига не слышит. Слишком уж тихо. Но Минхо улыбается Феликсу чуть мягче, чем остальным, и наверно это что-то значит. С другой стороны, на самого Джисона Минхо смотрит куда свирепее, чем на остальных. Получается, это значит больше?.. — Ты с ним хоть спал? — спрашивает Джисон, надувая огромный пузырь из жвачки. Феликс молчаливо помогает ему соскрести жвачку со щек. — Ну послушай, — не унимается Джисон, — но так ведь не бывает, чтобы любовь без секса. Если он тебя любит — он тебя трахнет. Уже должен был трахнуть. Если не трахает — не любит. — Тебя много кто трахал, — тут же трескается Феликс в ответ, отсвечивая румяными от злости щечками, — и кто тебя любил? Тут он, конечно, прав. Джисон любви никогда и не искал. Любить страшно. От любви случаются дети, обмороки и подвиги. Джисон ничего из этого не хочет. Он любил однажды, и это было больше, чем он мог вынести. Чувство так сильно давило на грудную клетку, что он однажды упал грудью на перила. Просто чтобы проделать в ребрах маленькую трещинку — и дать чувству выйти наружу. С трещиной вышло. А болеть не перестало. Любовь — мероприятие нервное. Любовь — мероприятие слишком большое для одного. Любовь убивает бесславно в темном переулке, отбирая все, что было тебе дорого. Не такой смерти хочет Джисон. А любить можно и Феликса. Минхо продолжает гулять с ними двумя иногда, и это, если честно, начинает бесить. Кажется, даже Феликса. Он человек конечно мягкий, но, знаете, не такой мягкий, как тряпка. Ноги об себя вытирать никому не позволит. А отношение старшего начинает очень сильно походить на пару грязных ботинок. — Я спрошу у него прямо, — говорит Феликс, — и будь что будет. И было одно разбитое мягкое сердце и Джисонова клятва на крови из носа. За друга он отомстит. Феликс просит не делать ничего, в самом деле ничего, но Джисон слишком хорошо знает, каково это — жить с разбитым сердцем. А он ведь совсем не такой добрый и приятный, как Феликс. Феликса осколки будто ранят изнутри, потроша нежное нутро. В Джисоне они гремели, как гвозди в жестяной банке. Джисон не хочет, чтобы Феликс так страдал. Поэтому он отомстит. Идеи фикс — еще одна вещь, без которой не может жить Джисон. Он кладет за щеку чупа-чупс со вкусом колы, обещая себе выучить арабский. Хрустит мятным леденцом, разучивая оперу на немецком. Засыпает за губу шипучку, прыгая по зебре, ведь все, что не зебра — лава с крокодилами. Джисон спец по идеям фикс. Действительно спец. И только Феликс обычно может его затормозить. Но не сейчас. Сейчас у Феликса и без Джисона есть, о чем подумать. Поэтому Джисон разрабатывает план. Самый гениальный план за всю историю гениальных планов. Он такой гениальный, что все гениальные планы отныне должны называться его именем. Он заходит к Минхо после школы и предлагает прогуляться. Пошло ведет ярко-красным чупа-чупсом по влажным губам и глотает звуки так, что Минхо едва понимает, о чем он. — Ты сказал «минет» или «квартет»? — спрашивает он так же скучно и серо, как делает все на свете. — Я бы и квартету отсосал, если ты об этом, — стыд — это не про Джисона. — Мне найти троих друзей? — Минхо склоняет голову набок и смотрит сквозь Джисона. — Я не понимаю, чего ты хочешь. Ты слишком громкий. Джисон делает глубокий вдох, чтобы заорать во все горло, но он ведь не совсем дурачок. Ради Феликса он может говорить и потише. — Хочу с тобой погулять, — произносит он, подмигивая. — А минет чего? — Не откажусь, спасибо. — Ты меня бесишь. — Я в твоем вкусе. На дворе уже январь, и Джисон едва не отмораживает зад, дожидаясь окончания смены Минхо. — Зашел бы, — безразлично бросает Минхо. Джисона буквально тошнит от того, как он выглядит. Теплое пальто, уютный шарф. Все такое пастельное и невероятно сочетающееся. Отвратительно. Джисон сам в дутой черной куртке, по которой несколько раз прошелся цветастыми баллончиками с краской. Мама пришла в ужас. Феликс взвизгнул от восторга и помог приделать к куртке цепи, яркие бусины и стразы всех мастей. Теперь в куртке местами были дыры, но она была слишком уж хороша, чтобы от нее отказываться. — Однажды я поскользнулся на каком-то серпантине и разбил нос, — говорит Джисон, когда они проходят мимо катка, — кровищи было пиздец. Красиво. Минхо не реагирует. А еще однажды он упал с дерева, и рука причудливо изогнулась в обратную сторону. А потом он долго бежал и обе его щиколотки распухли так, что ходить он мог только в тапочках. Точнее, он не мог. Но пытался. А потом искра от петарды залетела ему в глаз. Феликс подарил ему красивую розовую повязку, а мама проплакала всю ночь. — Но глаз зажил. Только иногда на свет смотреть больно, — успокаивает Джисон, оттягивая веко за ресницу. В 12 он чуть не умер от аллергического шока, потому что мама велела не есть апельсины. К концу прогулки Минхо знает больше кринжовых историй, чем любой травматолог. — Смерть тебя не любит, — подводит он итог, — ты единственный во всем мире ей нахрен не упал. Джисон улыбается. — Ты все же слушал. Он хлюпает отмерзшим носом и принимает перчатки, которые тут же роняет в бурую лужу. Кто знает, специально ли. — Другие не слушают. Самый гениальный план имени Джисона оказывается под угрозой, когда оказывается, что трахается Минхо совсем не скучно. И что он любит сосать. Джисону никто в жизни никогда не сосал — все только свои члены за щеку пихали. Джисону от такого поворота событий крышу сносит напрочь, и он орет так громко, что аж самому уши закладывает. А Минхо вон ничего, только взгляд на него поднимает. И взгляд этот у него, блять, спокойный. Словно бы они в библиотеке сидят, а не в гостиной Минхо. Смотрит и глубже берет. Джисон вообще не понимает, что происходит, но голос его становится выше и отчаяннее. Ему настолько хорошо, что лучше уже быть не может. А потом Минхо сглатывает, и Джисон просто кончает. Кажется, он ослеп. И оглох. И уж точно не знает, как надо дышать. Он заваливается вперед, прямо на Минхо, который от неожиданности даже рот вытереть не успевает и больно бьется лопатками об пол, шипя на тощее тело сверху. Джисон дышит тяжело и трясет его так, словно бы он голой жопой в сугробе посидел. — Какого хуя… — содрогается Джисон, впиваясь пальцами в плечи Минхо. — Это значит, что я был хорош, — спокойно поясняет Минхо, а затем, положив руку ему на затылок, мягко уточняет, — у тебя такое впервые? Впервые. Что у Джисона впервые, по мнению Минхо? Секс? Да нет, Минхо прекрасно и сам понимает, что не первый у Джисона и даже не десятый. Было ли хоть раз, чтобы Джисона не использовали как дырку и грушу для битья? Ну, пожалуй, нет. Совершенно точно нет. Но Джисон не успевает ничего ответить, потому как Минхо бережно снимает его с себя и укладывает на бок, прижимаясь со спины. Скользит кончиками пальцев по позвонкам, что выпирают так сильно, что смотрится даже жалко. Проводит пальцами между ягодиц, подбираясь к месту, которым никто, кроме Джисона, не гордится. Ну, он не всегда гордится своим отверстием, вы не подумайте. Просто сегодня он хорошо подготовился. — Оу, — так же холодно отмечает Минхо, надавливая на пробку. Ну еще бы, думает Джисон. Это же гениальный план имени Джисона. Разумеется, он готовился. И вовсе не потому что в последний раз его отодрали насухую без спросу, и было так больно, что почти даже правда_больно, а не приятно_больно, как обычно. — Сюрприз, — отвечает Джисон и со стоном откидывает голову назад, потому как Минхо на пробку снова давит. Хорошо так давит — со знанием дела. Джисону так приятно было всего пару раз и всегда — от фиолетового дилдака, который мама уже пару раз выкидывала. С другим человеком такого не было никогда. Минхо ничего не спрашивает и не комментирует, но, убедившись, что у Джисона от манипуляций снова встал, пробку вынимает. — Чпок, — говорит Джисон. Минхо в него входит. Оказывается, это приятно. Когда тебя вот так размеренно и тихо трахают. Ни оскорблений. Ни пошлых хвалебных од. Молча. Зато как душевно. Джисон в Минхо растворяется весь. Слушает сбивчивое дыханье. Каждой клеточкой кожи сканирует, в каких местах его Минхо касается. Запоминает. Изучает сам себя. Оказывается, это так приятно, когда тебя вот так ненавидят. Тихо. Без боли. — Колени согни, — тихо просит Минхо, и у Джисона какой-то странный узел в желудке закручивается. Он, кажется, даже краснеет немного, но просьбу выполняет. Толчки становятся глубже и резче. Минхо облизывает пальцы и хватается за сосок Джисона. Тот уже почти спрашивает, зачем, но Минхо все объясняет наглядно. Джисон снова кричит. Под конец Минхо пару раз рвано стонет сквозь стиснутые губы, и Джисону от этих звуков становится так хорошо, что голова кружится. — Ты кончишь в меня? — спрашивает он плаксивым голосом. И даже ведь не изображает, как обычно. — Я в презервативе, — отвечает Минхо, — и очевидно не зря, раз ты даже не заметил. — Сука-а-а, — скулит Джисон и кончает. Минхо заваливает его на живот, нависая сверху, и двигается еще быстрее и резче, но это даже не рядом с теми ощущениями, которые бывают у Джисона, когда он уже кончил, а его еще трахают. Сейчас ему не скучно. И он, внезапно, хочет, чтобы Минхо кончил. Хочет, чтобы ему стало так же хорошо. Поэтому все свои последние силы он отдает на то, чтобы сдавить Минхо внутри себя. Тот, ахнув от неожиданности, и правда кончает. И падает рядом. Джисон предпринимает попытку подняться. — Куда собрался? — Домой. — Ты весь в сперме и слезах. Джисон в ужасе трогает свое лицо. Мокро. И когда он только успел заплакать?.. — Ебанина… — шипит он. Минхо поднимается, снимая презерватив и закручивая его в узел. Сверкая голым задом, идет в ванную и приносит оттуда мокрое полотенце. Джисон принимает его с недоверием. — Тебя хоть раз ебали как надо? — вздохнув, спрашивает Минхо. Джисон и сам уже не знает. Самый гениальный план имени Джисона катится в пизду. И об этом надо как-то сказать Феликсу.