***
Взгляд гитариста хаотично бегает по комнате. Точно в поиске ответов, затерянных в стенах и предметах этой оставленной почти месяц назад Йоэлем квартиры. Это не укрывается от внимательного басиста, удерживающего его светловолосую голову на своих коленях. Пальцы Олли неспешно перебирают спутанные кудряшки. Он знает, как это успокаивает Порко. Тот и впрямь доверчиво прикрывает глаза, отдаваясь размеренной ласке. Ему не хватало этой нежности, не хватало молчаливого понимания. Ему не хватало Олли. — Ты поступаешь правильно, — шепчет Матела, будто наверняка зная, о чем размышляет Йоонас, невольно хмуря брови и покусывая шелушащиеся губы, — благодаря всей этой затее Йоэль быстро идет на поправку. — Да, но… Что же делать потом? — сокрушенно вздыхает Порко. — Нико придет в бешенство, когда узнает, что я ему лгал. — Ты не лгал, а недоговаривал, — пожимает плечами Олли, — к тому же, он должен будет понять. Хоть Матела и прав, обман от этого менее подлым не становится. Хотя бы потому что у Хокка нет ни единого шанса хоть что-то понять, пока они скрывают от него правду. И дело вовсе не в одной только прозопагнозии, лишающей того возможности визуально отличать парней друг от друга. Нет, есть нечто, помимо нее. Неужели за столько лет вместе Йоэль так и не смог изучить до мелочей своего Нико? Неужели не смог запомнить каждую ноту запаха его тела? Что еще более парадоксально — не смог запомнить тембр любимого голоса, звучащего совместно с его собственным, как безупречный дуэт? Врачи разводят руками и твердят лишь про разного рода агнозии, совершенно не обращая внимания на то, что эта проблема проявляется лишь в отношении одного только Алекси, выдающего себя за Моиланена. В то, что это может быть что-то еще, уже не связанное с полученной травмой, они верить отказываются даже после разговоров с заподозрившим неладное Томми. Повидавший на практике многое Лалли придерживается совсем другой гипотезы. Он заверяет остальных в том, что у Хокка ни что иное, как посттравматическое стрессовое расстройство, выражающееся в избегании любых ассоциацией как с событиями, предшествующими злосчастной аварии, так и с самим Нико — главным источником былой боли. Это значит фактически то, что Йоэль сам жаждет быть обманутым. Сам не позволяет своим органам чувств узнавать некогда обожаемые им и изученные до мелочей запах и голос. Вот только… Едва младший вокалист вернется в родной город и встретиться с тем, кого так безрассудно бросил, вся эта сладкая иллюзия, вся безупречная картинка, выстроенная загнанным в тупик мозгом старшего, развалится, как жалкий карточный домик. — А Хокка… — взволнованно продолжает гитарист, — он с ума сойдет от правды. Будь он чуть помудрее, понял бы, что рядом с Алекси ему будет лучше. Он так сильно любит его… Мне больно видеть то, как его обжигает каждое упоминание Йоэлем Нико. — Ну, знаешь, сердцу не прикажешь, — с печальной улыбкой замечает басист, перемещая руки с головы блондина на его шею, — позволь им быть не рациональными, ладно? Гитарист замечает, что что-то в их отношениях с Олли с происшествия с Хокка изменилось. Это сквозило и продолжает сквозить почти в каждой сказанной ими друг другу фразе, в каждом жесте и прикосновении, в каждом взгляде. Точно все случившееся с друзьями позволило им еще сильнее начать ценить то, что они имеют, и, быть может, приумножить. — Ладно, — соглашается Порко, теряя едва устоявшуюся мысль от плавных движений пальцев парня по затекшим мышцам. — Меня больше всего парит то, как это отразится на нас… На всех нас, я имею в виду. — Эй, — выдыхает Матела, — все мы в первую очередь профессионалы, так что, уверен, мы справимся с этим. Не вздумай сомневаться. — Кажется, на этот раз оптимизм сохраняешь только ты, — не без улыбки замечает Йоонас, невольно засматриваясь на друга. — Верно. Кто-то должен верить в лучшее, — откликается басист, нежно скользнув пальцами по щеке гитариста, — я буду делать это за нас обоих, если у тебя нет сил. — Благодаря тебе они будут у меня всегда, — шепчет в ответ Порко. — Спасибо, Олли. Тихонько вздохнув, Йоонас обводит задумчивым взглядом комнату, освещаемую лишь тусклым светом торшера. На ковре у противоположной стороны дивана все те же багровые пятна, оставленные кровоточащими ранами Хокка почти месяц назад, а за комодом, как помнится гитаристу, сваленные в кучу опустошенные бутылки, прибранные им долой с глаз Эмиля и омытые кровью с лезвий бритв. Отчего-то Порко ощущает это чем-то личным. Будто Йоэль разделил эту тайну с ним одним, негласно доверился ему, надеясь, что никто больше не узнает, ведь другим совсем не нужно переживать эту боль за него снова. — Может быть, ты начнешь с кухни, а я разберусь с погромом здесь? — предлагает Йоонас, отчетливо решив оградить и Олли от этого ужаса. — Терпеть не могу всю эту посуду, сам знаешь, — с улыбкой добавляет он. — Конечно, — без задней мысли соглашается Матела, — тогда не будем откладывать, я пошел? Гитарист кивает и отстраняется от басиста, позволяя ему подняться с дивана. Выпрямившись в спине, Олли мимолетно целует Порко прямо в кучерявую копну на затылке и двигается в сторону кухни, попутно бросая: — Зови, если понадобится помощь! Кивнув парню вдогонку, Йоонас поспешно проходит к заваленному кучей памятных для группы мелочей комоду. Заглянув за него, он и впрямь замечает залежалые бутылки и банки, прячущие за собой улики самой пагубной зависимости Хокка — лезвия. От этой картины Порко мутит. Он невольно вспоминает о том, как далек от этого Йоэль сейчас. Сейчас, когда о нем неустанно заботится Алекси, когда держит его руку в своей, когда шепчет на ухо те слова, которые тот мечтал услышать весь этот невероятно тяжелый для него год. Гитарист не представляет, откуда Каунисвеси берет столько сил, как умудряется придавать их и вокалисту, но отчего-то уверен в одном — Моиланен бы сдался, ему бы просто не хватило той любви, что сохранилась в его, по всей видимости, израненном сердце. Его нельзя за это винить. Как бы ни казалось перкуссионисту, что никто не понимает, насколько ему тяжело, Йоонас знает, что это так. Потому что наблюдает каждый день за тем, как тот дежурит в холле больницы, с нетерпением дожидаясь визитных часов — даже теперь, когда опасность повторной комы или внутренних кровотечений миновала, Алекси не перестает этого делать. Потому что видит, как раз за разом Йоэль собственноручно ломает сердце парня словами о Нико, а тот, стиснув зубы и утерев кулаками слезы, терпит, натягивая на лицо самую нежную на свете улыбку. Наконец, потому что осознает, что Каунисвеси будет уничтожен до остатков своей души, когда Хокка узнает всю правду, ведь он потеряет все, едва обретя. Впрочем, последние пара недель выдались сложными для всей компании. Как и было предложено доктором Виртаненом, все близкие Йоэля принимали участие в реабилитации. Процесс был утомительным и напряженным, однако Йоонасу нередко удавалось делать его местами забавным (по крайней мере, ему хочется верить, что удавалось). Вокалист учился различать друзей по голосам, прикосновениям, походке и даже запаху, что, конечно, порождало особенно много глупых шуток, помогающих разрядить обстановку. Хотя в начале реабилитации прогресс казался почти ничтожным и невыносимо медленным, к сегодняшнему дню Хокка научился безошибочно различать всех своих близких. Почти всех. Рационального объяснения тому, куда все-таки пропал Алекси с момента аварии, у ребят так и не нашлось, ведь его номер для вокалиста был недоступен уже несколько недель кряду. Тяжело вздохнув от собственных размышлений, вновь и вновь возвращающихся к Каунисвеси, Порко расправляет прихваченный с собой пакет под мусор и, чуть отодвинув комод, начинает вытаскивать из-под него весь скопившийся за долгое время хлам. Им с Олли предстоит проделать много работы на этой студии, прежде чем они позволят Йоэлю в нее вернуться.***
Самым счастливым за прошедший месяц моментом для Каунисвеси становится обычная прогулка. Все та же набережная, все тот же кованый заборчик и та же река. Однако с Йоэлем, впервые покинувшим территорию госпиталя, все это становится поистине особенным. Старший вокалист еще только начинает долгий путь восстановления от полученных травм, однако даже эти первые шаги даются ему с легкостью, ведь рядом есть тот, на чье плечо он с уверенностью может опереться. Перкуссионист бережно придерживает его на протяжении всего пути, не позволяя едва зажившей после перелома ноге ненароком подвернуться или повести в сторону внезапно закружившейся травмированной голове. — Знаешь, я так давно не чувствовал себя настолько счастливым, как сейчас, — задумчиво шепчет Йоэль, когда они с Алекси замирают на небольшом смотровом балкончике с особенно красивым видом на водную гладь, — месяц назад мне казалось, что в моей жизни никогда больше не будет таких мгновений. Накрыв руку вокалиста, лежащую на изгороди, своей теплой ладонью, Каунисвеси переплетает их пальцы, переводя взгляд на спокойную воду. Внешне он никак не позволяет Хокка понять того, что происходит у него внутри от всех подобных слов. Ведь он всегда старался. Правда очень старался. Конечно, он не мог заменить Нико, которого, как оказалось, так сильно не хватало Йоэлю тогда. Однако делал все, что было в его власти, чтобы заставить парня хотя бы улыбнуться. Зачастую даже самого себя выставляя дураком. Впрочем, это совершенно неважно. Ради такой улыбки, как та, что светится на лице блондина сейчас, он всегда был готов на все. — Знаю, — соглашается Алекси, поднимая взгляд на беспечного, как никогда прежде, парня, — когда с тобой все это приключилось, я тоже так решил для себя, а потом… — Потом? — улыбнувшись лишь уголком губ, переспрашивает Хокка, погладив костяшку на совсем исхудавшем запястье перкуссиониста большим пальцем. — Потом я решил, что хрен там. Мы вместе пройдем через это, и у нас будет еще сто-о-лько прекрасных моментов, что невозможно и вообразить, — широко улыбнувшись, отвечает Каунисвеси. — Видишь, я был прав. Вокалист уверенно кивает и, неловко опершись здоровым боком на забор, притягивает Алекси в свои объятия. Он пытается хотя бы в таких мелочах позволять парню ощущать себя слабым, ведь ему так долго пришлось быть сильным за них двоих. Еще пару недель назад он и встать с постели без помощи не мог, а сейчас, благодаря терпению и упорству его Нико, может даже насладиться последними теплыми днями осени, кружащими на ветру золотистыми листьями и таким родным парком, освещаемым фонарями с уютным, приглушенным светом. — Прости, что я лишал тебя всего этого в последние месяцы, которые мы провели вместе, — виновато произносит Йоэль, зарываясь в носом во взъерошенные волосы брюнета и вдыхая сладкий аромат его шампуня. — Я вечно был чем-то недовольным и вынуждал нас обоих торчать дома, а мы могли просто пойти сюда или еще куда-то, взявшись за руки, как прежде, гулять ночами напролет и разговаривать… Мы почти перестали разговаривать даже, а ведь ты всегда помогал мне разгрузить свою больную голову. В последний год вместо тебя все это свалилось на Алекси, а сейчас… — он горько усмехается, — сейчас он даже не отвечает на мои звонки. Ощущение, будто нарочно заблокировал меня или сменил номер. Пряча лицо на груди вокалиста, Каунисвеси тяжело вздыхает. Ему невыносимо слышать о тоске Йоэля по нему же самому. Хотя вместе с тем и до дрожи приятно, что он ни на минуту не забывает о нем и всем, что они пережили вместе за последний год. — Он вернется, как только тебя выпишут, ты ведь знаешь, — старается успокоить Хокка Алекси. — Уверен, он сможет объяснить свое отсутствие, но причина совершенно точно не в тебе. — Почему ты в этом так уверен? — не понимает вокалист. — Алекс ни за что бы не бросил тебя, Йоэль, — твердо отвечает перкуссионист, — никогда. Хокка поджимает губы, недоверчиво качнув головой. Каунисвеси понимает, как бессмысленны его слова на фоне и впрямь потерявшегося друга, однако что еще он может сказать? Всего через несколько дней, максимум через неделю Нико вернется и Йоэль все узнает сам. И все, абсолютно все будет кончено. Мысль о грядущем возвращении Моиланена заставляет Алекси сильнее стиснуть пальцами куртку на спине блондина и зажмуриться, мужественно сдерживая подкатывающие слезы. — Никки, ну что ты? — выдыхает взволнованно Йоэль, коснувшись губами затылка парня. — Н-ничего, — отмахивается перкуссионист, прикусывая и без того изодранные в кровь губы, — просто сейчас так хорошо, что ты снова здесь. Не в стенах чертовой больницы, я имею ввиду, а здесь… со мной. Брюнет так и не отрывает головы от груди Хокка, однако совершенно точно ощущает, как тот расплывается в улыбке. Точно каждый раз сказанные Алекси слова напоминают ему о том, что это не сон, что его Никки действительно снова рядом. — Главное, не оказаться в стенах тюрьмы теперь, — прочистив горло, вдруг отвечает вокалист. От Каунисвеси не укрывается то, как сердце блондина заходится в груди учащенными ударами. Он знает, что тот теперь всецело охвачен тревогой за будущее. Не столько за свое собственное, сколько за их с парнями совместное, как группы, за их с Нико общее, одно на двоих. Прежде чем Алекси успевает возразить, Йоэль вдруг начинает заваливаться на него, тихо шипя от резко пронзившей голову боли. Как бы перкуссионисту не хотелось иметь таких привычек, но он уже действительно привык к подобным эпизодам. Осторожно подхватив вокалиста под руки, он помогает ему добраться до ближайшей к ним лавочки. Усадив его на нее, Каунисвеси обхватывает ладонями побледневшее лицо парня и вглядывается в его перепуганные очередным последствием глаза. — Йоэль, смотри на меня, не отводи взгляд, — настойчиво просит брюнет, поглаживая его худые щеки, — все хорошо, просто головокружение. Конечно, в этом нет ничего хорошего. Однако на фоне прочего кажется совсем незначительной мелочью. Главное, чтобы только кто-то был рядом и мог помочь. — К-кажется, отпустило, — шепчет Хокка, прикрыв глаза и облегченно выдохнув. — Постой, тебе еще нужно что-то сладкое, — откликается Алекси и, стащив со своих плеч рюкзак со всем самым необходимым для вокалиста, находит там шоколадный батончик и бутылку воды, — возьми, надо подкрепиться. Кивнув, блондин послушно принимает из рук парня угощение. Съев его в один присест и запив водой, он обессиленно опускается на лавочку, возводя взгляд к затянутому тучами небу. — Слава Богу, та пара почти не пострадала, — едва слышно произносит он, сглотнув подступивший к горлу ком, — я бы не желал им такого. Никому бы не желал. — Ты и сам этого не заслужил, — с неприкрытой горечью отвечает Алекси, поднимаясь с колен, на которых оказался, стремясь унять головокружение Йоэля, и устраиваясь рядом с ним на лавке. — Да черт… Так глупо все вышло. Мои проблемы — только мои, а я втянул в это ни в чем неповинных людей. Все ведь могло кончится намного-намного хуже. — Что адвокат говорит? — робко спрашивает брюнет. — Сказал, что мы сделали все возможное, чтобы я не оказался за решеткой, — печально улыбнувшись, откликается Хокка. — Выплатили компенсацию, принесли извинения… А что до меня — наверняка будут смягчающие. Но от этого ничуть не спокойнее. — Все обошлось для всех вас — это главное, — приободряет Алекси. — Не думай о плохом. — Тешу себя мыслями о том, что, по крайней мере, одну ночь до суда проведу рядом с тобой, — понизив голос, шепчет блондин, аккуратно склоняясь к лицу перкуссиониста. По коже перкуссиониста пробегают мурашки. Он быстро облизывает губы от накатившего вмиг волнения. От одной мысли о ночи наедине с Йоэлем становится не по себе. Он действительно этого хотел и хочет до сих пор, но только не в шкуре Моиланена — это будет невыносимо. — Уверен, эта ночь будет незабываемой, — заставляет себя улыбнуться Каунисвеси, когда губы вокалиста оказываются в обжигающей близости с его. — Безусловно, — тонет голос Хокка в сладком поцелуе. Губы блондина нерасторопно ласкают перкуссиониста, позволяя тому в который раз отключить разум и довериться изможденному болью сердцу, требующему все больше. Больше прикосновений, больше любви, больше Йоэля. В кармане Алекси вибрирует телефон — он оказывается вынужден оторваться от ставших родными за столь короткое время губ. Согретые теплом рук вокалиста пальцы тянутся ответить на вызов, но замирают, едва брюнет успевает прочесть на дисплее совершенно неожиданное и особенно неуместное сейчас имя — Нико.