Join me in Death

      Лезвие лежит между большим и указательным пальцами уже привычно, царапает сухие подушечки своими подлыми углами. Средний палец мягко подталкивает его вверх, вынуждая вращаться в плену дрожащей руки. Пустой, замыленный взгляд Йоэля уставлен на этот незатейливый предмет, захвативший все его внимание. Забавно. Раньше он без лишних раздумий вогнал бы его в свое предплечье и рассек кожу от локтя до запястья, пьяно смеясь от вида собственной крови. Помнить об этом теперь — странно. И почему он не может сделать того же сейчас, когда грудь разрывает от боли? Взгляд на мгновение отрывается от лезвия и обращается к горящему в темноте комнаты дисплею телефона. — Береги себя, пожалуйста, ты нам нужен… — шепотом проговаривает Хокка сообщение от Алекси.       Эти и подобные слова никогда не имели для него особого смысла. Нет, он их ценил, конечно, но не воспринимал всерьез как повод сохранить собственную никчемную жизнь. Не имели бы и сейчас, если бы не все прочее, что говорил ему перкуссионист от лица Нико на протяжении всего минувшего месяца. «Я бы не пережил этого…», «Господи, разве смог бы я жить дальше, даже зная, что ты бы этого хотел?», «Я обнимал тебя, зная, что больше никогда тебя не увижу, Йоэль…» — одна за другой всплывают пропитанные горечью фразы Каунисвеси в голове. Почему этот мальчишка так нуждается в нем? Почему рвется к нему душой, ставя на кон их действительно крепкую дружбу? Они ведь были так близки, пока эта ложь все не разрушила. В былые времена, почувствовав себя ровно так, как в эти секунды, Хокка без раздумий набрал бы Алекси, чтобы в конечном счете провести с ним всю оставшуюся ночь. Перкуссионист никогда не позволял ему остаться в одиночестве. Делал все, чтобы ему стало хоть чуточку легче, зачастую самого себя выставляя полным дураком. Ему бы так хотелось сделать это снова, но черт возьми!       Лезвие выпадает из пальцев. Хокка рвано выдыхает и накрывает лицо ладонями. Перед глазами встает картина, развернувшаяся в этой самой гостиной парой часов ранее. Перепуганный Нико, держащийся дрожащими руками за стену, и стоящий на коленях у его ног Алекси. Йоэль вздрагивает, будто ножи вновь и вновь врезаются в спину, удерживаемые руками этих двоих. Они твердят, что делали это только ради него, но как? Что же за бред?! Действуя ради него, они оба должны были быть рядом! Просто, сука, быть рядом, оставаясь каждый на своем месте. — Пиздец… — вздыхает вокалист, запуская пальцы в волосы и с силой сжимая их у корней, точно пытаясь вырвать.       Эти двое будто отыграли несколько периодов в хоккей, где вместо шайбы было его истерзанное годом страданий сердце. Впрочем, вокалист предполагает, что Алекси делал это со слезами на глазах. По крайней мере, в том, что тот сожалеет о допущенной ошибке, у него нет сомнений — так искренне лгать о раскаянии никто бы не смог.       Что же до Моиланена… Ему удалось разбить то, что и без того им же было разбито. Разбить своим чертовым безразличием. Как он мог подумать, зная Йоэля, своего Йоэля, как облупленного, блять, что тот решит начать жизнь сначала? Вот так взять, забить в одночасье на все, что было между ними двумя, и впустить в свою душу Каунисвеси? Можно было подумать, что они с перкуссионистом были не менее близки, чем с Нико, но нет… Нет же! Какая чертова глупость! Наверное, полюбить того было бы действительно очень просто. Он мог заменить старшему вокалисту само солнце, когда тот за тучами терял всякий намек на свет. И делал это. Охотно, бескорыстно и с бешеной отдачей. Так, как Моиланен не делал бы никогда… Но ведь нет! Хокка вовсе не искал простых путей, не искал солнца. Все, что он действительно желал найти в непроглядной тьме, — это Нико. И пускай они оба остались бы в ней. Но остались бы вместе. И это единственное на свете, чего жаждал блондин. — Эй, Йоэль, — раздается из коридора вкрадчивый голос, и вокалист чертыхается, осознав, что так и не запер дверь после ухода парней, — ты дома? — Да дома, блять, — раздражается тот, бросая взгляд на проход в прихожую, — увы, не на том свете.       В дверях появляется брат. Он смеряет вокалиста выразительным взглядом и осторожно проходит внутрь — боится, что Хокка прогонит и его. — Тебе что надо? Время видел, мать твою? — продолжает шипеть он, поглядывая на телефон, говорящий о времени, близящемся к третьему часу ночи.       Не обращая внимания на тон старшего брата, Эмиль проходит вглубь комнаты и опускается рядом с ним на пол, оглядывая учиненный им бардак. Он не сдерживает печального вздоха, когда понимает, как сильно старался Каунисвеси, чтобы устроить для возлюбленного романтический ужин. Теперь же от всей красоты остаются лишь разодранная скатерть, перебитые вдребезги бокалы и тарелки да разлитая прямо на и без того натерпевшийся ковер газировка. — Почему ты здесь? — уточняет вокалист, будто поймав ход мыслей брата. — Ты ведь знал, что мы с Нико, — изобразив кавычки в воздухе, продолжает он, — вместе тут. — Алекси, — коротко отвечает Эмиль, опустив взгляд в пол, — он позвонил мне часа в два ночи, и я примчался как только смог. Сказал, не может спать, пока ты тут один. А сам не поедет, понимает, что только хуже сделает. — Стоило догадаться, что ты узнал об этом не от Нико, — горько усмехается Хокка, возводя взгляд к потолку в попытке сдержать резко подкатившие слезы. — Он тоже переживает, — пытается утешить Йоэля младший, — но и ему сейчас сложно, сам понимаешь.       Слова брата вызывают у Хокка смех. Нервный, почти истеричный. Он даже жмурится и начинает бить ладонью по бедру, раскатисто заливаясь. Лишь через несколько секунд стихнув и утерев влагу, выступившую в уголках глаз, восклицает: — Ах, ему тяжело! Бедный, несчастный Нико, уехал нахуй за сотни километров от нас, а друзья его наебали! — взгляд Йоэля мрачнеет, и он продолжает, понизив тон: — А знаешь, что самое смешное? Даже если бы он знал правду, он бы все равно не приехал. Почему? Да потому что ему насрать! Просто, блять, насрать!       Вокалист и сам не замечает того, как срывается на крик. Импульсивно жестикулируя руками, он продолжает выговариваться замершему брату: — Представляешь, какая ирония? Пока я пытался выкарабкаться из гроба, в который Нико меня и толкнул, блять, пока я верил, как последний долбоеб, что у нас есть будущее, пока ночами напролет признавался ему в любви, не представляя, сука, что говорю об этом ебаному Каунисвеси, он торчал в своем Эспоо и даже не думал позвонить! Хер он клал на меня, Эмиль! ВОТ ТАКОЙ, СУКА, ХЕР! — раскинув руки, выкрикивает Йоэль, и его голос, не выдержав такого напора, срывается, превращая последующие попытки говорить в хрип.       Уже через мгновение старший Хокка оказывается в объятиях младшего. Тот мягко укачивает его в своих руках, стараясь не задеть ненароком травмированных мест на его теле. Так же, как это делал Алекси. Он делал так каждый раз, когда Йоэлю становилось плохо. Еще с того момента, как он впервые встретился с ним в день расставания с Нико. Перкуссионист не требовал объяснений или честности, не ждал душещипательных историй — он просто видел, как вокалист нуждается в тепле кого-то живого и небезразличного, и дарил его ему. Всегда. Блондин усмехается, осознавая собственную глупость. Как он мог не заметить? Это ведь была черта, присущая одному лишь Каунисвеси. Каждый из парней умел утешать по-своему. Порко превращался в самого настоящего клоуна, сбежавшего из цирка, шутил самые глупые и несмешные свои шутки, которые и впрямь всегда заставляли улыбнуться. Матела походил на мамочку первенца: включал гиперопеку, неустанно заботился о комфорте. Лалли понимал: приносил с собой пару банок пива и вкусной еды и просто слушал, дожидаясь, пока буря минует и станет легче. Моиланен, напротив, говорил, отвлекал своей болтовней ни о чем и всем одновременно, заставляя забыть о проблемах. Алекси же обнимал. Порой крепко, прямо до хруста в костях. Порой осторожно, точно хрустальную фигурку, готовую сломаться от порыва ветра. Он выражал свои переживания через прикосновения. Йоэлю казалось, что его маленькие, всегда теплые ладони, поглаживающие самые чувствительные места, невозможно спутать ни с чьими другими, однако облажался в этом сам. И ведь не только в этом! Перкуссионист будто делал ему подсказки изо дня в день, намеренно подставляясь, давая возможность догадаться, а Хокка все тупил и тупил… — Как я мог повестись, Эмиль? Они же такие разные… — Ты был растерян, — откликается младший Хокка, поглаживая старшего по спине. — А мы запутали тебя еще сильнее. Прости нас. — Не думаю, что готов говорить с кем-то из парней сейчас, — качает головой вокалист, — да и тебя бы, честно, прогнал нахер, но боюсь оставаться в одиночестве… Ты-то как допустил все это? Родители… Неужели ни один из вас не сказал, мол, ребята, идея — хуйня? — Один сказал, — вздыхает Эмиль, — Каунисвеси. — Да ты стебешься… — нервно усмехается Йоэль.       Голова начинает болеть. Оборачиваясь назад, на весь прошедший месяц, старший Хокка понимает, что перкуссионист заполнял собой каждую секунду его жизни. Словно боялся, что, отступив от него лишь на шаг, все потеряет. Он не стеснялся говорить самых откровенных слов. Он касался его, обнимал и целовал, как в первый и последний раз. Он делал все это, зная, что однажды наступит момент, когда им придется рассказать ему правду и тогда… Тогда он его лишится навсегда. Может, даже как друга. Сейчас Йоэль не готов даже думать об этом. Не готов думать о том, способен ли дать Алекси новый шанс и сохранить хоть какие-то приятельские отношения с ним. Однако ради группы придется погрузиться во все это уже очень скоро и принять самые, он уверен, тяжелые решения в своей жизни.

***

      Первые лучи осеннего солнца проникают через неплотно задернутые шторы, украдкой касаясь лиц дремлющих в объятиях друг друга парней. Мягкий свет заставляет их вынырнуть из глубокого сна в полудрему и заворочаться под тяжелым одеялом, заботливо подоткнутым кем-то под них еще ночью.       Обычно обладающий крепким сном басист оказывается разбужен бесцеремонным светилом и первым приоткрывает глаза, не сдерживая тихого зевка. Первым, что он ощущает, становится жар чужого тела. Вернее не чужого, а очень даже близкого. Об этом говорит представшая взгляду татуировка «Can you feel my heart», выбитая полукругом на бледной груди. Олли глухо сглатывает, поднимая взгляд выше. Собственная ладонь обнаруживается на шее дремлющего гитариста. Впрочем, лишь теперь Матела ощущает, что рука того, привычно украшенная многочисленными кольцами, по-собственнически лежит на его бедре. Пугает то, что это не кажется неправильным, а, напротив, вызывает приятную дрожь.       «Как это произошло?» — задается вопросом басист, замирая в нерешительности между здравым умом и нуждой отстраниться и ускорившимся в ритме сердцем и желанием остаться, прильнув еще ближе. «Мы ведь засыпали все втроем…» — вспоминает он. — «И куда, черт возьми, делся литтл мэн?»       Пока Матела истязает себя размышлениями, наивно полагая, что объект его смятения еще спит, Йоонас наслаждается. Он ощущает, как пальцы басиста непроизвольно поглаживают самое чувствительное место прямо за ухом, как он подается навстречу лежащей на его ноге руке; слышит, как шумно колотится его взволнованное сердце. Определенно самое приятное пробуждение всех его дней.       Блондин не сдерживается. Не находит в себе сил притворяться и дальше: нежно проскальзывает пальцами вверх по бедру до самых ребер и обратно, поглаживая поджарый торс и тихо шепча: — Кажется, тебе удалось вылечить мою бессонницу.       Горячее дыхание Порко опаляет мочку басиста — тот рдеет, тотчас порываясь отнять ладонь от его шеи, однако не успевает. Блондин поворачивается к нему с добродушной усмешкой. Олли засматривается: гитарист красивый, безумно красивый. У него яркие, выразительные глаза, очаровательный нос, украшенный пирсингом, и такие губы… Сгорая от смущения, Матела понимает, что слишком часто обращал внимание на них, гонимый какими-то необъяснимыми порывами. — А ты… ты выспался? — уточняет Йоонас, в свою очередь любуясь залитым румянцем лицом друга. — Спал, как младенец, — кротко улыбнувшись, отвечает басист.       Щетинистой щеки Олли касается вынырнувшая из-под одеяла татуированная рука. Ладонь гитариста теплая и нежная. Большим пальцем он поглаживает его скулу, все внимательнее вглядываясь в растерянные глаза напротив, словно в поиске чего-то, каких-то ответов на неустанно крутящиеся в голове вопросы. Матела неизвестно, на какие именно, однако совершенно очевидно — он их нашел, иначе бы ни за что на свете не склонился в следующий момент к его лицу, остановившись в отчетливо ощутимой близости от приоткрытых сбитым дыханием губ.       Сердце басиста, кажется, делает кульбит. Желание поддаться и двинуться навстречу Йоонасу борется со страхом все разрушить. Матела прикрывает глаза, выдыхает и, вновь распахнув их, шепчет в самые губы глядящего на него из-под подрагивающих светлых ресниц Порко: — А… где Алекси?       Гитарист невесело усмехается, надеясь скрыть за этим прошедшую по лицу рябь боли. Он до последнего верил, что Олли сдастся взаимному притяжению, сквозящему между ними много месяцев кряду. Однако тот пугается этого. Пугается того, что последует за столь импульсивным порывом. Блондин с легкостью читает это с его лица. Он, конечно, и сам боится. Вкупе с тем, что произошло между Нико и Йоэлем, эти опасения становятся так велики, что рискуют затмить собой все потенциальное счастье, которого, видит Бог, у Матела и Порко может не быть ни с кем другим. — Не знаю, — откликается чуть заторможенно Йоонас, стараясь не выдать дрожи в голосе, — позвони ему.       Басист, конечно, замечает то, как ранит блондина. Однако не решается поговорить об этом сразу, как и сказать о том, что дело отнюдь не в его нежелании. Вместо этого Олли концентрируется на озвученной им же проблеме и, нашарив под подушкой телефон, набирает номер Каунисвеси.

***

      Звонок телефона вырывает перкуссиониста из сна. Он подрывается на своем рабочем месте, резко отрывая будто налитую свинцом голову от стола. Тихо ругнувшись, он хватается за источник раздражающего звука и принимает входящий вызов. — Алекс! — хором восклицают гитаристы, едва он бросает в трубку чересчур грубое «да». — Куда тебя понесло в такую рань? Хоть бы разбудил нас, предупредил!       Брюнет тяжело вздыхает, откидывая затекшее тело на кожаную спинку кресла. Потерев заспанные глаза кулаком, он все-таки отвечает: — На студии я. Уехал еще ночью, не мог уснуть. А вас будить было вовсе незачем, — Алекси устало усмехается, вспоминая оставленных им ночью в одиночестве парней, — неразлучники вы наши. — Давай мы к тебе подъедем, — тут же предлагает Олли, — что ж ты там один совсем? — Не надо, ребят, правда, — оживает перкуссионист, — я в порядке. Поработаю над парой сольных треков и домой. — Может, останешься на ночь у нас? — предлагает Йоонас, сам не заметив того, как начал называть свою квартиру их с зачастившим оставаться у него Матела домом. — Может быть, завтра, — уклончиво отвечает Каунисвеси, — сегодня я побуду один. — Уверен? Мы можем и к тебе приехать, — вмешивается Олли, вызывая у парня бессознательную улыбку своей заботой. — Нет, не стоит, — настаивает он, — я выпью снотворные и лягу спать. Не переживайте за меня, пожалуйста. — Пиши обязательно, ладно? А то приедем, даже не спрашивая, — строго заявляет Порко, — и без глупостей. — Разумеется, парни, — вздыхает Алекси, — я поработаю, пока.       Не дожидавшись ответа, перкуссионист сбрасывает вызов и, откинув телефон на стол, прикрывает глаза. Ночь была действительно тяжелой. Во всех смыслах. Проснувшись спустя пару часов после полуночи, он уже не смог уснуть. Все думал о Йоэле, о том, что могло с ним случиться за это время. Недавний онлайн в мессенджерах, конечно, немного успокаивал, но недостаточно. Он подорвался с кровати, оставив Олли согреваться в объятиях Порко, и, наспех собравшись, покинул их квартиру. Оказавшись за рулем, он долго метался. Разъезжал по ночному, охваченному холодным дождем городу, то и дело порываясь рвануть к дому Хокка, чтобы просто убедиться в том, что тот в порядке. В конце концов, здравый ум взял верх. Позвонив Эмилю и попросив его позаботиться о вокалисте, Алекси отправился прямиком на студию. У него было важное, не терпящее промедления дело.       Распахнув глаза, брюнет устало оглядывает разведенный им за целую ночь бардак. Весь рабочий стол вокруг ноутбука завален кипой исписанной бумаги. Удачные и не очень наброски лирики, идеи случайных строк и четверостиший плотными рядами заполняют собой альбомные листы. Черные чернила местами подтекшие, смазанные попавшей на них с глаз парня влагой. Все скопившиеся за последний год чувства и мысли нашли свой выход в этих сумбурных, местами лишенных рифмы текстах.       Взгляд саднящих от недосыпа глаз цепляется за дисплей ноутбука. В таблице сделанные им еще по приезду на студию расчеты. Алекси пришлось хорошенько покопаться в финансах компании группы, чтобы понять, способны ли они взять с их счета хоть какие-то деньги для погашения штрафа, данного Йоэлю судом. Долгие вычисления дали понять, что нет — это бессмысленно. Все средства группы были вложены до копейки в грядущие туры, концерты и съемки. Необходимо было придумать что-то другое. Каунисвеси психовал от безнадежности: перечеркивал до дыр в бумаге неудавшуюся лирику, рвал ее на мелкие куски, беспощадно зачищал криво звучащие сэмплы, пока в конце концов не осознал, что способен помочь с накоплением нужной суммы сам. Идея оказалась спонтанной, идиотской, но вполне реальной. Схватившись за календарь, перкуссионист начал обводить маркером десятки случайных дат. Затем в ход пошел интернет и поиск по местным и даже зарубежным клубам. Один за другим в календарь вставали названия возможных площадок для мероприятий — в итоге получилась цельная, дающая какую-никакую, но все-таки надежду, картина.       Оценив сделанную за ночь работу трезвым взглядом, Каунисвеси сомневается. Не столько в собственных силах на воплощение всего этого безумия в реальность, сколько во времени, оставшемся у него для договора с площадками. Однако это уже и не кажется нерешаемой проблемой, поэтому парень отправляет запрос своему тур-менеджеру на организацию всех намеченных им мероприятий.       Домой ехать откровенно не хочется. Никакие снотворные в нормальных дозах не помогут ему уснуть. Да и нужно ли оно? Алекси знает, что его достанут кошмары, порождаемые его измученной совестью и расшатанной переживаниями за Хокка психикой. Рука тянется к очередной банке энергетика. Вскрыв ее и сделав несколько крупных глотков, брюнет поднимается из-за стола и проходит к большому незашторенному окну.       Небо хмурое под стать настроению перкуссиониста. Мокрый снег плавно опускается на холодный асфальт и растворяется в остатках его тепла. Кажется, в первый снег в году принято загадывать желание — Каунисвеси только понуро качает головой, потянувшись пальцами в нагрудный карман. Он и сам не заметил того, как во всех его любимых рубашках поселились сигареты и зажигалки. Обхватив фильтр зажженной сигареты губами, он делает глубокую затяжку, прикрывая глаза. Подлая память, как назло, подкидывает ему картинки прошлых дней. Те, что разливаются пьянящим теплом в груди. Он впитывал их в себя, жадно и бессовестно разглядывая счастливого Хокка в своих объятиях: его искрящиеся радостью глаза, искренняя, какой она бывает редко, улыбка и, главное, полный душевный покой, читающийся в каждом его жесте.       «И как Нико мог упустить все это?» — не понимает Алекси. Рядом с Йоэлем он чувствовал себя таким особенным, как никогда в жизни. Ни овации, ни признание, ни слава не давали этого, только Хокка. Сейчас же, лишившись его доверия, Каунисвеси ощущает себя полностью опустошенным, испитым кем-то кровожадным до самого дна, и ему кажется, что эту дыру в сердце не заполнить. Ничем и никогда.

***

      По привычке оставленный на утро будильник оказывается совсем некстати. Любимая всем сердцем песня Селин Дион раздражающе дерет уши, прерывая гнетущие рифы Bring Me the Horizon, игравшие в наушниках всю ночь. Брюнет резко изворачивается на измятых простынях, рывком вытаскивая их из ушей и закидывая под подушку. Сонный, расфокусированный взгляд цепляется за почти полностью севший мобильный — почти десять утра. Какого черта так поздно? Неужто он пропустил все звонки будильника до этого? Впрочем, неудивительно, уснуть ему удалось лишь с рассветом. Разговор с Томми никак не шел из головы: не давал отдаться сну и забыться.       Щурясь от редких, пробивающихся сквозь жалюзи лучей солнца, Нико оглядывает пустую комнату. Находиться здесь одному сложно. Каждая мелочь в этой квартире напоминает ему о Йоэле. Каждая. Буквально. От погнутой им нечаянно чайной ложки, валяющейся в глубине кухонного шкафа, до самих стен, успевших за столько лет впитать в себя его запах.       Спонтанное воспоминание заставляет Моиланена взглянуть на входную дверь. Кажется, пройдет секунда, и она распахнется, впустив в теплую, согретую любовью их двоих квартиру блондина, с трудом сохраняющего равновесие кучи коробок со сладостями из ближайшей кондитерской. Тогда брюнет заливисто рассмеется и, сумасбродно оставив жарящееся мясо тлеть на сковороде, помчится к нему навстречу. Примет из рук блондина ароматную выпечку и, отставив ее на комоде, приподнимется на носочках, чтобы оставить на шелушащихся от ветра губах Йоэля поцелуй. Он прошепчет ему о том, как сильно соскучился, а тот не сдержит самой счастливой своей улыбки, отметив, что отсутствовал лишь полчаса.       Младший вокалист всегда терял счет времени рядом со старшим. Ему всегда его не хватало. Всегда было мало. Мог ли он представить тогда, что по собственной воле откажется от Хокка? Нет, он счел бы это абсолютным безумием. Даже вспоминать о том, как он сходил с ума без, пока тот решал вопросы группы в столице, невозможно. Нико мучился. По-настоящему мучился в одиночестве в этой самой квартире, едва не воя от желания оказаться рядом с ним. В такие моменты он цеплял на себя вещи Йоэля, точно одержимый вдыхал родной аромат, жаждая в нем раствориться, заснуть и проснуться лишь тогда, когда тот заключит его в свои объятия и прошепчет самым нежным на свете голосом «я скучал».       С дрожащих губ Моиланена срывается нечто похожее на скулеж. Он утыкается мокрым от слез носом в подушку, нашаривая под ней мобильный. Где-то в скрытой галерее телефона в пару кликов обнаруживается целый шквал фотографий. Самых любимых, сохраненных с трепетом и теплом. На каких-то снимках они совсем юные, беззаботные и даже не представляющие себе того, что ждет их впереди. На каких-то, напротив, уже взрослые — года два-три назад, не больше. Самое тяжелое для группы время. Но не для них с Йоэлем. Среди множества фото со всеми парнями теряются их личные: дурацкие, конечно, ведь они вечно кривлялись на камеру, смеясь друг над другом, но для Нико самые красивые.       Пролистывая их одну за другой, Моиланен проводит в постели еще, по меньшей мере, час. Быть может, он бы продолжал и дальше, добивая себя тоскливой музыкой, вновь включенной в наушниках, если бы не наткнулся на одну из давно забытых фотографий. Они с Алекси вместе. В кадре он целует тогда еще блондинистого парня в подставленную им щеку. Какая-то странная улыбка сама собой появляется на опухшем от рыданий лице вокалиста. Даже после всего произошедшего он не может держать на Каунисвеси зла. Ревновать — да, он ревнует, глупо спорить. Но никак не злится. Хотя бы потому что тот действительно тщательно заботился о Йоэле, пока самого Нико рядом не было. Каждый раз, когда он думает об этом, становится тошно. От себя, от того решения, что было принято им спонтанно, безумно и ошибочно. Конечно, Йоэль имеет полное право ненавидеть его теперь. Ведь Нико будто обесценил все, что они строили вместе, рука об руку, столько лет. Кусая губы в бесполезных попытках заглушить боль и льющиеся ручьями по щекам слезы, он думает о том, сколько времени понадобится Хокка для того, чтобы если не простить, то хотя бы позволить просто находиться рядом. Впрочем, это ведь касается не только их двоих. Наверняка он ничуть не меньше зол и на остальных парней. Может, даже и больше. По правде, Моиланен никогда прежде не видел его таким, как прошлой ночью. Вряд ли вообще кто-либо видел. И это пугает.       «Возвращайся, а тут уже со всем разберемся. Вместе. Как и всегда», — как никогда кстати вспоминает Нико слова Порко, сказанные ему еще до приезда в Оулу. Конечно, разберутся. Вместе. Как и всегда. Ведь они семья. Пускай не совсем благополучная и какая-то неправильная, но семья.