***
Это первая ночь, что Алекс проводит дома. Весь месяц он изнурял себя почти ежедневными выступлениями и разъездами, полностью забивая на собственное здоровье: как физическое, так и моральное. И теперь, когда, должно быть, главный в его жизни гештальт оказался закрыт, все это дает о себе знать. Перкуссиониста кроет. Ломает от ноющей боли, растекающейся по кровеносным сосудам и будто царапающей их стенки крупицами стекла; укалывающей мышцы до резких, едва стерпимых судорог; гнущей чертовы суставы почти до влаги на глазах. Впрочем, они и так не перестают слезиться — саднят даже от гребаного луча заходящего за горизонт солнца, непрошено заглядывающего в квартиру парня сквозь неплотно зашторенные окна. Уснуть, как назло, не получается. Несмотря на то, что от усталости подкашиваются ноги и предательски темнеет в глазах. По крайней мере, очередная попытка подняться с постели увенчается успехом. К горлу мгновенно подкатывает тошнота, а опустевший желудок схватывает спазм, однако Алекси удается сохранить равновесие, ухватившись за дверной косяк. «И когда ты стал таким слабаком, Алекс?» — не перестает задаваться одним и тем же вопросом перкуссионист, перемещаясь вдоль стены по квартире. «Возьми себя уже в руки, черт возьми!» — мысленно командует он, рывком распахивая дверь в ванную комнату. Света Каунисвеси не включает — знает, что в тот же миг голова взорвется от боли. В последнее время он особенно сильно пристрастился к темноте и старался даже не высовываться на улицу в дневное время. Пробравшись наощупь к ванной, выкручивает вентили, позволяя прохладной воде двинуться по трубам. В висках стучит, в горле сохнет, в глазах плывет — ослабшее тело ведет себя, точно охваченное лихорадкой. Вот только он не болен. По крайней мере, физически. В остальном же Алекси сомневается в своем здоровье уже слишком давно. Похоже, с тех самых пор, как осознал причину, по которой на его лице расцветает улыбка, когда Хокка оказывается рядом. Причину, по которой рядом с ним он чувствовал себя дома. Будь он проклят, да даже сейчас одно нахождение рядом с ним Йоэля сотворило бы чудо! Вот только его рядом нет и не будет. Никогда. Рвано выдохнув, перкуссионист стягивает с себя толстовку, а затем и боксеры. Отшвырнув их прочь, медленно шагает в ванную и, чуть поежившись от прохлады, погружается в воду. Тело моментально покрывается мурашками, будто его погрузили в лед. Этого он и добивается — приводит себя в чувства самыми радикальными методами, ведь привычные совсем перестали работать. Не успокаивают ни таблетки, ни десятки выкуренных сигарет, ни даже музыка. Что уж там… его последние треки едва ли можно сравнить с теми, что были написаны лишь пару месяц назад. Он и сам не понял, как удосужился в один миг уйти в дарк псай, который при прослушивании прежде вызывал лишь тревогу и раздражение. Теперь же музыка стала не только отображением его собственного безумия, но и его единственным спасением. Стиснув пальцами бортики, Каунисвеси делает глубокий вдох, зажмуривается и погружается в ванну с головой. Так будто бы даже легче. Вода приятно холодит кипящую от напряжения голову, остужает ее пыл и, пускай совсем чуть-чуть, но все-таки успокаивает. Алекси распахивает глаза: темнота, стоящая в комнате, чуть рябит, но он продолжает в нее вглядываться. Он думает о том, как было бы здорово погрузиться в эту тьму раз и навсегда, отдаться ей и никогда ни о чем больше не думать, а значит, не страдать и вовсе не чувствовать. Это было бы прекрасно. А ведь чего оно стоит? Лишь заставить себя похоронить инстинкт самосохранения и, не взирая на разгорающийся в легких огонь, остаться во власти холодных потоков, нежно перебирающих пряди его волос. Или и того проще — сделать такой необходимый вдох прямо сейчас и остановить все мучения. Вот так легко и быстро. Костяшки на руках парня, из последних сил стискивающих края ванной, белеют от перенапряжения — впрочем, это ведь последнее усилие, которое ему нужно приложить, а дальше… дальше — свобода. Свобода. Если бы не чертов шум за дверью. Алекси определенно теряет сознание, ведь едва слышит его через толщу воды. Однако все-таки слышит, и это заставляет его по какой-то, будь она неладна, инерции рвануться вперед. Резко сделанный им вдох оказывается невероятно болезненным — Каунисвеси закашливается, перегибаясь через бортик в бессознательном страхе вновь оказаться под водой наедине с демонами, живущими в его голове. Легкие и гортань дерет так, что на глаза наворачиваются слезы. Его всего трясет. Трясет от самого себя, своей глупости и, главное, безответственности. Кого бы там ни принесло в его дом этим вечером — он его, этого отшибленного идиота, Ангел Хранитель. Новый приступ кашля настигает Алекси уже на выходе из ванной. Дрожащими руками он повязывает на своих исхудавших бедрах полотенце и, прислонившись к косяку, делает несколько судорожных вдохов в попытке восстановить ставшее сумасшедшим дыхание. Его незваный гость, тем временем, не унимается — продолжает истязать звонок, вдобавок начав остервенело стучать. Еще секунда промедления и тот, кажется, начал бы и орать, однако Каунисвеси успевает отворить дверь прежде, чем это происходит. Он тут же цепенеет, лишь тихо прошептав: — Йоэль… Вокалист замирает, оглядывая стоящего перед ним брюнета. Он весь бледный, отчего сероватые губы и глубокие тени под глазами особенно сильно цепляют внимание. С иссиня-черных волос скатываются капли воды, явно намекающие на то, что Хокка пришел в не самый подходящий момент. Взгляд скользит ниже по ужасно худому, нет, истощенному телу. Весь его вид буквально кричит о том, что ему нужна помощь. Ему — тому, кто прежде всем помогал, не прося ничего взамен. И, должно быть, впервые Хокка чувствует, что способен дать ему это. Шагнув внутрь, он захлопывает за собой дверь. — Мы ни разу не говорили о том, что произошло, — произносит блондин, приблизившись к дрожащему парню. — Говорили, — прерывисто отвечает Алекси, виновато опустив взгляд. — Ты — да, но не я, — поясняет Йоэль. — Вы с Нико… вы оба поступили ужасно и, наверное, я не смогу об этом забыть никогда, — заметив, как тушуется брюнет от этих слов, он спешит продолжить, — но ты был рядом, Алекс. Был рядом, когда мне не хотелось жить, когда я едва мог ходить, когда меня колотило от страха о будущем. Ты был рядом даже тогда, когда я тебя оттолкнул и не хотел больше знать. Это было единственным, что не давало мне сдаться окончательно… ты был единственным. Хокка сглатывает, поймав внимательный взгляд блестящих от влаги глаз. — Ты им и остаешься. И я пиздец как скучаю по тебе, — понизив голос до шепота, произносит Йоэль. — Я больше не хочу делать вид, что мне все равно. Это нихуя не так. — Не так? — потерянно переспрашивает Каунисвеси. — Я обещаю, — не сдержав тоскливой улыбки, откликается Хокка и протягивает парню руки. — Иди сюда, пожалуйста. Перкуссионист буквально падает в объятия Йоэля. Отчаянно выдыхает, прижимаясь к его груди и жмуря глаза. Крепкие руки, сомкнувшиеся мгновенно на пояснице, кажутся такими родными и теплыми, что весь тот ужас, царивший в его голове лишь пятью минутами ранее, отступает. — Ты весь ледяной, — выдыхает Хокка, поглаживая парня по спине, — идем, упакую тебя в одеяло. Придерживая брюнета за плечи, вокалист провожает его в спальню и усаживает на кровать. Поднимает брошенный Алексом на пол плед и заворачивает в него дрожащего парня. Тот благодарно улыбается одними уголками губ и шепчет ломанное: — Спасибо. На большее сил не хватает. В горле снова першит, и Каунисвеси с трудом сглатывает. Присевший перед ним на колени Хокка внимательно вглядывается в лицо. — Я могу что-то сделать для тебя? — спрашивает он совсем тихо, робко протянув руку к волосам Алекси, чтобы убрать за ухо выбившуюся на лицо прядь. — И извини, я похоже, совсем не вовремя приперся. Ты кажешься растерянным. — Нет, — тотчас отрезает перкуссионист, испуганно взглянув на Хокка. — Вовремя. Как никогда вовремя. Вокалист хмурится. Ему не хочется думать о плохом, но эти мысли сами собой лезут в голову. Ведь он тоже был на этом самом месте, когда одна секунда решала буквально все. Впрочем, в случае с ним она и решила, ведь Нико был не тем человеком, кто должен был тогда прийти. Если бы только он решился подпустить Алекса к себе в ту ночь, теперь-то Йоэль понимает, всего кошмара можно было избежать. Тот бы не позволил ему даже пересечь порог квартиры, а уж подавно сесть за руль байка. Пресек бы это на корню. Теперь Хокка страшно от того, что могло бы случиться с Каунисвеси, не расскажи ему всю правду Эмиль. Прикусив губы, он оглядывает завернувшегося в плед парня: такого хрупкого, но в то же время невероятно сильного, разбитого, но продолжающего нести свет. Не сдержавшись, блондин подается вперед, чтобы заключить его в свои объятия. — Послушай, я столько говна тебе наговорил за этот месяц, — шепчет Йоэль в ухо перкуссиониста. — Это все на эмоциях, со зла… Я очень боюсь тебя потерять, хоть и показывал всем своим видом, что это не так. — Ты не потеряешь, — откликается Алекси, зардев от такой сладкой близости вокалиста. Блондин выдыхает, крепче стискивая парня в объятиях и искренне не понимая, чем он его, такого терпеливого и доброго, заслужил. Каунисвеси же, словно котенок, прикрывает саднящие от воды глаза и жмется холодным носом к его щеке в поисках тепла. — Боже, ты даже дрожать не перестаешь, — укоризненно произносит Йоэль, нехотя отстранившись от перкуссиониста. — Я сделаю тебе что-нибудь горячее, а ты пока отдохни. Очередной неподконтрольный порыв заставляет Хокка, поднявшись с пола, склониться к парню и оставить на его влажной макушке быстрый поцелуй. Смутившись от собственного поступка, блондин поспешно ретируется на кухню, упуская то, как от этого мимолетного прикосновения на лице Каунисвеси расцветает та самая, так глубоко любимая им, улыбка.***
Весь вечер, а затем и ночь парни проводят так, будто последней пары месяцев никогда и не было: сидя под пледом, смотрят фильмы ужасов и уплетают пиццу, подтрунивая друг над другом внезапными прикосновениями под выпрыгивающие на экране скримеры. Не как раньше, а будто бы даже лучше. Словно та преграда, что прежде мешала им быть ближе, вдруг перестала существовать. Несмотря на усталость, Алекси не замечает того, как время летит. Рядом с Йоэлем он забывает обо всех переживаниях, что терзали его несколько недель кряду, обо всех сомнениях в правдивости прозвучавших в его день рождения слов, и даже о своих пагубных привычках: чертовы сигареты оказываются не тронуты им ни разу за всю ночь. Впрочем, и Хокка, обычно не изменяющий традиции покурить в полночь, решает ей пренебречь. Уже под самое утро парни все-таки выключают телевизор и устраиваются на разных сторонах неширокой кровати. Сон ни к одному из них никак не идет, и решение, чем заняться дальше, оказывается совершенно очевидным. Прежде, когда страдающий бессонницей Хокка оставался на ночь у Алекси, тот помогал ему уснуть, включая в наушниках специально подобранный плейлист. Устроившись чуть ближе, чтобы провод от телефона дотянулся и до Йоэля, перкуссионист включает самые спокойные из написанных им мелодий. Он понимает, что многие из них окажутся для вокалиста совершенно незнакомыми. Неудивительно, почти все они были написаны им за последний месяц и вдохновлены самим Хокка. Первые же ноты случайного трека действуют на блондина странно. В этой музыке нет слов, но он будто знает, о чем бы она говорила, если бы они были — о тоске. Причем такой сильной… Йоэль и сам ощущал ее неоднократно, так что теперь просто не может ошибаться. Разум подсказывает, что прежде Алекс не писал ничего подобного: его музыка всегда лучилась счастьем и добром, повествовала о прекрасном, но совершенно точно не была такой темной. Вокалист прикрывает глаза, ловя новые ассоциации. Он словно возвращается назад на пару месяцев, в то самое место, о котором не хотел бы вспоминать: в госпиталь, в палату реанимации. Возвращается в тот самый момент, когда беспомощно лежал на кровати, не имея никаких сил, чтобы заставить себя распахнуть глаза. С тех пор, как он очнулся там, ни разу не думал о том, что то состояние было хоть на толику осознанным, но сейчас вдруг ощутил, что было. В действительности было. Теряясь между реальностью и вымыслом собственных воспоминаний, Хокка вновь и вновь прокручивает их в своей голове, роется в самых потаенных уголках своей памяти в надежде найти что-то, о важности чего ему лишь предстоит узнать. Заметив, как расслабляется Йоэль, Каунисвеси и сам прикрывает глаза. Спокойствие, подаренное этим человеком, помогает ему впервые за долгое время взаправду отключиться. Отключиться от всего: забот, работы, друзей и близких. От всего, на чем он был сосредоточен целый месяц. Переключиться, наконец, на себя. Это ощущение оказывается настолько приятным, что он не сдерживается и, жаждая разделить момент с Хокка, осторожно пододвигает свою руку к его и сжимает пальцами узкую ладонь. Вокалиста прошибает. Прошибает от резкого осознания. Эти прикосновения и тот голос, что словно через вакуум доносится до него из тех пугающих своей пустотой воспоминаний… Йоэль не может так просто оставить эту внезапную догадку. Он обязан убедиться. Протянув руку к лежащему рядом парню, он осторожно вынимает наушник из его уха, привлекая к себе внимание. Брюнет медленно оборачивается — черные прядки спадают на его освещенное первыми лучами солнца лицо. — В ту ночь, когда ты пробрался в больницу, — шепчет блондин, вглядываясь в светлые глаза напротив, — ты помнишь… — запинается он и сглатывает подступивший к горлу ком, — помнишь, что говорил мне перед тем, как я очнулся? Перкуссионист медленно моргает, не сразу понимая суть вопроса. В ту ночь вся его жизнь перевернулась с ног на голову, и вспомнить и упорядочить эти события теперь кажется почти нереальным. Однако, взглянув во взволнованное лицо Хокка, он прикрывает глаза, заставляя себя прокрутить в голове все произошедшее тогда вновь: его невыносимую тоску по нему, безрассудную идею, захватившую все его мысли, едва не проваленную попытку пробраться в реанимацию, встречу с ним… его опутанное аппаратами тело, бледное, будто неживое лицо, собственные слезы, душащую боль и бесконечный страх, что он потерял его безвозвратно. Охватившие Алекси воспоминания режут по его и без того истерзанному сердцу. Он отрешенно мотает головой, уже не ощущая, как влага скатывается из-под ресниц, стекая по бледному от усталости лицу — пропускать все это через себя снова оказывается ничуть не легче. — Ты нам так нужен, — сбивчиво шепчет Каунисвеси, одной интонацией вызывая мурашки у замершего, боясь даже дышать, Хокка. — Ты так нужен мне… Перкуссионист глухо всхлипывает и, точно так же, как и тогда, ловит руку Йоэля в свою, прижимает ее к своей мокрой щеке. Распахивает раскрасневшиеся глаза и, ясно вспомнив собственные слова, сказанные в ту ночь, повторяет их все тем же дрожащим голосом: — Знаю, что это не изменило бы ровным счетом ничего, но как же я жалею, что никогда не говорил тебе о том, как сильно люблю… В висках вокалиста пульсирует — он ощущает, как сердце бешено грохочет в груди, гоняя по парализованному дежавю телу кровь. Он слышал, черт возьми, слышал его тогда. Все это время он был уверен, что шел на голос Нико, что вернулся лишь к нему, придя на этот зов оттуда, откуда порой не находят выхода и уже не возвращаются. А это был никакой не ангел и уж подавно не Нико, а Алекси. Храбрый и сильный мальчик, прошедший через ад, чтобы Йоэль просто был в порядке, рискнувший всем и потерявший все лишь ради этого. — Я слышал тебя, — выдыхает блондин, машинально пододвигаясь ближе к Каунисвеси на постели, — слышал твой голос и шел за ним. Глаза парня распахиваются в неверии. Он и подумать о таком не смел, считал, что это лишь глупое совпадение и иного быть просто не может. Теплая, совсем не такая, как тогда, ладонь Хокка опускается на худую щеку Алекси, аккуратно поглаживает, утирая оставшуюся на ней влагу. — Выходит, я вернулся лишь за этим… Ненастойчиво, будто давая шанс отстраниться, Йоэль притягивает брюнета к себе, мягко удерживая за шею. Он весь дрожит, будто не веря, что все происходит взаправду и это не иллюзия, подкинутая его окончательно подкосившимся разумом. Вокалист приближается, сокращая расстояние между их лицами, пока не сталкивается кончиком своего носа с его. Понизив голос до едва уловимого шепота, Хокка медленно, но твердо произносит: — Ты тоже мне нужен.