Идеальная грусть

В голове Разумовского, как и на дороге, было пусто. От фонарных пятен рябило в глазах, но он вжимал педаль газа в пол: темнота, пустота, тишина, алкоголь, дурманящий чувства, завихряющий реальность в мазки на полотне Ван Гога. То и дело он нервно оглядывался на мелькающие в пассажирских окнах оттиски домов и деревьев, линии электропередач, которые в темноте напоминали паутину, – оглядывался, пока его машина с грохотом не столкнулась с чем-то. Он с ужасом оторвал руки от руля и на секунду вжался в кресло. Машина запетляла; Сережа успел отъехать от места столкновения и разглядеть, что на лобовом стекле осталась клякса – алая, болезненная – на фоне черноты ночи. Разумовский суетливо остановил машину и вцепился пальцами в обивку: откуда-то снаружи, сквозь шумоподавители, пробился крик, и, вторя ему, тело его вздрогнуло. – Это не кровь, – пробормотал он. – Это не может быть кровь. Он потянулся за телефоном, чтобы позвонить в скоруюмилициюолегу, но не трясущиеся руки не позволили Разумовскому найти необходимое, и тогда он выскочил из машины, чтобы убедиться – ничего страшного не произошло. В отдалении, в кругу света, он обнаружил двоих – одного – мальчика и бесформенное нечто, в чем сложно было признать человека. Изломанная, болезненно-белая плоть, лопнувшая, как перезрелый фрукт, чтобы явить на свет красное содержимое, нечто беззубое и чудовищное. Мальчик, кровавя рубашку, прижимал к себе это нечто, как самое дорогое, но уже утраченное. И ноги подвели Сережу – он отступал, пока не наткнулся на бампер, и в голове его вспыхнуло как сирена: бежать. Он развернулся, шаркая ногами по асфальту, ринулся к водительскому месту, захлопнул дверцу и рванул – дальше, дальше, дальше от кошмара, это не могло быть правдой, это нереально… – Сергей? Сергей, вам пора вставать. Разумовский резко распахнул глаза и подавился воздухом. Уткнулся мокрым лицом в ладони под заботливый и навязчивый вопрос Марго: «Вам нужна помощь?». Да, нужна была – но, увы, еще никто не изобрел таблетку от воспоминаний. Сережа стек, почти упал, с дивана, прошаркал в ванную – из зеркала на него смотрело бледное, полубезумное лицо. Лицо человека, который только что совершил нечаянное убийство и сбежал. Разумовский жмурился и слушал, как течет вода и как из соседней комнаты Марго напоминает о дне презентации. Да, точно – из-за нее он поздно уснул и потом видел кошмары. Он достал из шкафчика успокоительное, последнюю таблетку на дне оранжевой баночки – было больше, но Олег унес их все, зная неумеренную, неконтролируемую тягу Разумовского к искусственному покою. Сережа вышел. Олег уже стоял снаружи, насупленный, недовольный, а на спинке дивана его ждал костюм. Разумовский выдавил бледную, благодарную улыбку, которая и ему самому показалась неестественной, проковылял к костюму и собирался было сам снять с себя футболку и штаны – Волков остановил Сережу, потянулся раздеть его сам. Откуда он знал, что Разумовскому в такие мгновения всегда хотелось передать контроль над собой, над самой элементарной мелочью? Он сам никогда о таком не просил – это было бы слишком, – но Волков всегда остро чувствовал любое его состояние. – Опять кошмары? – спросил Олег, уже зная ответ. – Да. – Тебе не нужно так нервничать, – будто осуждающе сказал он. – Ты – лучший из лучших. Сережа фыркнул, отворачиваясь. У него был только час, чтобы повторить слова и без того намертво заученной презентации – он боялся запнуться, запутаться, забыться, своей тусклой и неуверенной речью отпугнуть инвесторов. Громкая внятная речь всегда была его слабостью – слабостью, которая может стоить Сереже дела всей его жизни. У машины Волков отобрал бумаги и телефон – Разумовский не сопротивлялся, поймав себя на том, что болезненно вглядывается в лобовое стекло, капот, выискивая повреждения или капли крови. Сел на заднее сиденье и расслабился, даже немного над собою посмеявшись – наконец он вспомнил, что никогда не учился водить и не садился за руль. А далее – небоскреб, стеклянный лифт, зал, набитый людьми, и Олег, – Олег, который стоит за спиной, Олег, который уверенно ему улыбается и треплет за плечо. – У тебя все получится. И если Сережа не верит самому себе, то Олегу – Олегу он доверяет полностью. Неуверенное вступление – но рассказ захватывает, тянет за собой, слова сами слетают с губ – он будто больше не в центре подсвеченной софитами площадки, а в плохо освещенной каморке, в студенческом общежитии, где он впервые делился с Олегом своей идеей, и Олег на продолжительную речь ответил лишь одной фразой: – Я сразу понял, что ты круче всех. Только в самом конце он позволил себе посмотреть на Олега, но телефон неожиданно завибрировал и на весь экран – его и голографический – вспыхнула новость: «Сбил и скрылся с места ДТП: на пересечении улиц N и Z погибла сирота». Телефон выпал из ослабевших пальцев Разумовского. *** Олег швырнул его в кабинку лифта и нажал кнопку до того, как туда успела пробраться толпа журналистов. Сережа трясся, вцепившись руками в поручни; Волков наблюдал за ним из противоположного угла темным, ничего не выражающим взглядом. Возможно, он узнал? Возможно, понял? Сережа вот не мог этим похвастаться. Он осознал, что совершенно забыл, что делал вчера вечером. Он не помнил, как добрался до дивана, как ложился спать – вчерашний день пропал, растворился из его памяти. – Олег, – выдавил Разумовский, – Олег, ты что-то знаешь? На лице Волкова отразилось секундное недоумение: – В смысле? – Что я делал вчера вечером, Олег?!– Сережин голос повысился едва ли не до писка. – Ты знаешь?! – Конечно, – без колебаний ответил он, не смутившись странностью вопроса. – Ты заперся у себя в кабинете, чтобы подготовиться к презентации. Никого не впускал. Позвонил вечером, перед сном, как обычно. Сережа с лихорадочной пристальностью вглядывался в лицо Волкова, ожидая найти в нем признаки лукавства. Но тон Олега ничем не выдавал обмана – все такой же спокойный, жестковатый и уверенный. И со стыдом и облегчением Сережа подумал, что Волков никогда ему не лгал, какой бы неприятной и неудобной не была бы правда – и поэтому Разумовский верил ему столь непоколебимо. Олег оглядел его с ног до головы – все еще дрожащего, бледного и испуганного. – Тебе нужен отдых, – вынес вердикт голосом, который обычно не предполагал ни малейшей возможности для спора и возражений. – Я отвезу тебя за город. И Разумовский покорно кивнул. *** Серый, приглушенный облачной дымкой свет ложился на обивку сидений, растворялся в пластиковой бутылке с водой, обволакивал, укрывал Сережу прохладцей, схожей с равнодушием незнакомца. Разумовского утешал этот свет, утешал мягкий звук, с которым машина мчала по шоссе, унося их – Сережу и Олега – туда, где они оба провели свое детство. Детдом стоял в окружении соснового леса, рядом с озером – когда-то давно заросшего отходами не меньше, чем тиной, но теперь чистого, благостно-тихого, подобного раскаявшемуся преступнику. Когда-то путь оттуда до Питера они с Олегом проделывали пешком – сбегая из детдома через прохудившийся забор, попадая под дождь и в неприятности, иногда со смехом, иногда в слезах и крови – теперь они возвращались туда совсем иными и в то же время все теми же. Олег все так же предпочитает черное и носит искусственный клык на шее, Разумовский – все такой же заблудившийся в самом себе обворованный странник посреди перекрестка в сердце незнакомого города. Сережа горько усмехнулся, подтягивая к себе острые коленки. – Что смешного? – Спросил Олег с любопытством. Сережа покачал головой, будто не зная, что из-за руля Олег не может его увидеть. Охранник у въезда узнал машину и пропустил их без вопросов – Разумовский был и оставался самым крупным благотворителем детдома. Тамошние будто ждали их приезда – у самого входа стояла директриса, с кроткой улыбкой мягко сжимая одну ладонь другой, как радушная стюардесса – учителя, словно птичий клин, переминались с ноги на ногу позади нее. Сережа предупредил: – Если ты скажешь, что мне нужно с ними разговаривать, я останусь здесь. То было не презрение и неуверенность – просто в его теперешнем состоянии, с душой, еще обожженной страхом, он бы не выдавил из себя ни одной улыбки, ни одного любезного слова. Ему хотелось остаться одному – даже без Олега – и позволить ране зажить у прохладной воды. – Оставь их на меня, – с короткой, мягкой улыбкой попросил Олег. Разумовский кивнул, помахал рукой встречающим, неловко покивал пару раз в приветствии – и поспешил скрыться вглубь леса, туда, где пряталось очищенное озеро. Тропинка петляла, затягивалась травой – прежде, когда за нарушениями порядка смотрели сквозь пальцы, тут пролегал широкий, намертво стоптанный путь. У болота – так прежде называли водоем – детдомовские впервые пробовали алкоголь и сигареты, жгли костры, завязывали драки, но только ночью. Днем там обычно не бывало ни души, а теперь и подавно никого не застать. Разумовский раздвинул разлапистые ветви ельника перед самым озером и понял, что обманулся – у озера столпилось в кружок несколько подростков класса шестого-седьмого. Он хотел было уйти незамеченным, но запнулся о ветку и вылетел вперед, прямо на мелкий, колючий песок и камни. Дети обернулись, встретились с ним глазами – и на лицах их появилась одинаково неприятная усмешка. – Хей, Разум, потерялся? – Лениво спросил тот, что стоял к нему ближе всех. Сережа быстро вскочил на ноги и попятился, оглядываясь. Он не знал их, но то, как они смотрели на него, как приближались – в развалочку, покачивая плечами, подражая взрослым мужикам, – не сулило ему ничего хорошего. Рюкзак с учебниками оттягивал плечо – тяжелый, набитый под завязку, – но даже без него у Сережи не было надежды убежать. Весь он был – тонкий, хрупкий, костлявый, фатально неприспособленный к быстрому бегу. Один из мальчиков ткнул его в плечо: – Че молчишь? Испугался, а? – Он резко дернулся вперед и заржал, когда Разумовский вздрогнул. Даже на расстоянии он почуял его запах – вонь гниющих зубов, пота, дешевых сигарет. Кто-то зашел сзади и толкнул в плечо, и Сережа ткнулся лбом прямо в заводилу, который с демонстративным отвращением оттолкнул его к другому мальчику и заорал: – Сифа, сифа! От скорости, с которой его перекидывали от одного к другому, у Сережи закружилась голова. Он попытался ткнуть кого-то кулаком в бок, но удары проходили мимо – все, кроме одного. Ему удалось слабо ткнуть костяшками в подбородок «ведущему», и тогда толчок сменился ударом колена под дых. Сережа задохнулся, падая на песок, и его пнули еще раз – в спину. Олег! Почему он пришел без Олега? Какая блажь стукнула ему в голову, что он оставил своего Волка и ушел гулять один? У Сережи никак не получалось вспомнить, только закричать, вызывая взрыв смеха: – Олег! Олег, пожалуйста! – Олег, Олег, – хнычущим голосом передразнили его. – Ты че, пидор? Как есть педрила вонючая. – Первый харчок попал на макушку, и Сережа поежился от бессильного отвращения. Тело болело так, что он не мог даже подняться – он съежился, защищая лицо, пока на него сыпался песок, удары, плевки, ругань, надеясь только, что им быстро надоест. Тихо, беспрестанно всхлипывая имя… – Олег! Разумовский соскочил, падая с дивана. Офис, утренний свет, мраморный пол, иконка Марго на экране, его тело на холодном полу, рваное, сбивчивое дыхание, механический голос по комнате, повторяющий «Проснитесь, Сергей, проснитесь Сергей проснитесьсерг…», короткое молчание и безжалостно бодрое: – С добрым утром! Сегодня день презентации! – Невозможно! – Заорал он, соскакивая с пола. Он же помнил – вчерашний день, новости, Олега, детдом, боль – ярко, живо, по-настоящему. Как сейчас – мечась, он со всей силы вцепился пальцами в плечо, так что, наверное, после останутся синяки. Не могло быть правдой, не могло быть действительностью, не могло быть ничем – Разумовский рванулся в ванную, шаря по полкам в поисках успокоительного, но нашарил лишь одну таблетку на самом дне. Он дернулся обратно, чтобы позвать Олега и потребовать обратно всю отнятую пачку, но Олег пришел сам – как по сценарию, – и Разумовский подлетел к нему, и вцепился в лацканы пиджака. – Какой сегодня день?! – Заорал он прямо ему в лицо. И тут же: – Отдай успокоительное! – Тиш… – Все так же медленно и спокойно откликнулся Олег. У Сережи не осталось сил выносить его медлительность – он собирался оттолкнуть его и вылететь в холл, заставить кого-нибудь повторить ему дату и дать успокоительного. Волков не позволил – схватил его за руки и прижал Сережу к стенке. Вспышка. В безжалостно-белой комнате его прижимали к стене; Сережа попытался заорать, дернутся, но рот зажимала чья-то потная, мягкая, горячая ладонь. Не Олега – мужчина в белом прижимал его к стене и пытался стянуть с себя штаны. Сережа в ужасе вцепился в его руку зубами и, спиной плотнее вжавшись в стену, почти рефлекторно отопнул от себя неизвестного. Рядом стоял стол, на столе – статуэтка, он схватил ее и ударил неизвестного по голове. Мужчина отступил, но не упал – и тогда Сережа занес руку во второй раз, и только тогда толстяк повалился на пол – но этого было мало, бесконечно мало, Разумовский ударил его еще и еще, пока лужа крови не растеклась по белому полу, а тело неизвестного перестало дергаться. Тогда статуэтка выпала из Сережиных пальцев. Разумовский, схватившись за голову, завыл. Больница. Это была больница – Сережа понял это по халату избитого им мужчины, по своей собственной одежде, по кабинету, в котором оказался – взгляд цеплялся за медицинские справочники (психиатрия, краем сознания отметил он). Как он здесь оказался? Почему? Как давно? От памяти остались одни ошметки. Разумовский схватился за трубку стационарного телефона – но не успел услышать гудки и набрать номер, как голос Марго откуда-то извне с механическим участием спросил: «Вам нужна помощь? Вам нужна помощь?» Сережа невнятно промычал что-то в ответ, когда с тихим шорохом в комнату вошел кто-то третий. Это был Олег. Олег в странном, черном костюме, Олег, сжимающий в руке пистолет. Зрачок дула глядел Разумовскому в грудь – Сережа развернулся, утыкаясь поясницей в столешницу, и робко переспросил: – Олег, ты чего? Волков не ответил, только шагнул ближе и снял пистолет с предохранителя. Но Олег же не мог выстрелить в него, правда? Парадоксально, но с появлением Олега Разумовский немного, но все же расслабился – если Волков здесь, то все будет хорошо, все наладиться. Все получит свое логичное объяснение… Выстрел. Жар пролитой крови Разумовский почувствовал раньше, чем боль. *** Вот он идет мимо местных домов с бутылкой от газировки в руке – бутылкой, в которой вовсе не было газировки. Он разливает бензин подле домов своих обидчиков, еще не зная, что пламя пожара унесет жизни его родителей. *** Второй *** Шумный класс, мальчишки с конопатым носом, девочки с куцыми косичками и он – нелепый, неловкий, в вечно растянутой рубашонке и разбитым веснушчатым носом. Первое время его не дразнят и не бьют – просто игнорируют, будто он – воздух на месте человека. А потом приходит Олег Волков. *** Третий *** – После школы я ухожу в армию. Олег произносит это спокойно – даже слишком спокойно – и они знают друг друга достаточно, чтобы понимать, что стоит за этим деланным равнодушием. Волков наверняка долго спорил с воображаемым Разумовским, находил ответы на все его возражения, спорил и яростно доказывал ему свою правоту и непоколебимую уверенность. И поэтому Сережа ничего ему не сказал – кивнул, развернулся и на сутки заперся в комнате, никого не впуская. А мог бы сказать что-то вроде: – Ты же там будешь убивать? Ты готов к этому? Мог бы: – Тебя же там могут убить. Я к этому никогда не буду готов. *** Четвертый *** Похоронка оказывается у него на столе почти буднично. Прячется среди прочих бумаг и документов на подпись: сухой, жаркий песок букв, пули точек, всплеск алой печати в самом конце листа. Разумовский поднимается с кресла, покидает комнату, башню, город, сжигает листы. И забывает о них немедленно. *** Пятый *** Месть чудовищна и сладка. Так приятно – наблюдать, как твой враг за пять минут пытается усвоить ужас, в котором ты сам варился месяцами. Разумовскому уже ничего не страшно – он знает, что победил, с тех пор, как Игорь опустился в кресло. Сергей просчитывал эту партию с лихорадочно-болезненной точностью: сегодня ему назначен великодушный проигрыш, ведь вся Игра уже за ним. Волков? Кто такой Волков в сравнении с его страданием, местью и блеском интеллекта? Только чуть заметная дрожь в пальцах. Не более. *** Кровь была почти обжигающе-горячей. Израненный, иссеченный алым Разумовский задыхался, шатаясь, – но не падал. Нельзя было падать, сдаваться было нельзя – теперь он отчетливо помнил, почему. – Приляг, отдохни, – мягко советовал ему Птица, приближаясь тягучими шагами хищника. – Тебе ведь так невыносимо больно, правда? Я знаю лучше всех, что ты чувствуешь: усни, и тебе больше не придется испытывать боли. Разумовский качнул головой. Перед глазами все плыло. – Ты убийца. Ты стрелял в своего друга – теперь он мертв и лежит в земле, его грызут черви. Ты лишил хорошего человека близких. Разве такой, как ты, – презрительная усмешка, еще шаг вперед, – способен справиться с этим? Ты не справишься. Оставь все на меня. Птица ласково зарылся пальцами Сереже в волосы и прижал его окровавленную голову к плечу. Мягко погладил его по волосам – Разумовский затылком чувствовал его улыбку, торжествующую и жестокую. – Спи. – Нет. Разумовский поднял руку и сжал, насколько было сил, горло Птицы. Отстранился, глядя в пустые янтарные глаза и твердо произнес: – Я – настоящий.