Жди меня, я приду этой осенью, когда завянут все цветы

Кэлаган щёлкнул кнопкой светового короба и указал на изборождённые белыми линиями лёгкие. Он легонько похлопывал себя папкой с данными анализов по ноге и не торопясь объяснял, как пройдёт операция. — Видите, здесь, — Кэлаган указал в нижнюю долю одного из лёгких, — плотное скопление радиксов, именно их мы и должны удалить. Обойдёмся без вскрытия грудной клетки, сделаем только два надреза вдоль рёбер и проведём резекцию. — То есть вы отрежете от него кусок лёгкого? — вздёрнул брови Хосок. Он и Юнги сидели перед Кэлаганом на кровати, Чон свёл вместе ноги и до боли зажал между колен ладони. Мин, наоборот, расслабленно болтал ногами и перекатывал в руках трость, почти не глядя на доктора и рентгеновские снимки. — Именно, — щёлкнул пальцами Кэлаган, будто Хосок был студентом, который отлично усвоил пройденный материал. — Это безопасно? — Ни одна операция, господин Чон, не является на сто процентов безопасной. Но мы минимизируем операбельное вмешательство. После восстановления марафон, конечно, бегать не сможет, но жить с этим можно. — Долго я буду восстанавливаться? — впервые проявил какой-то интерес Юнги. — Две недели минимум, первые дни проведёте под капельницей. К тому же есть ещё кормусы и инфлоресцентии, во время операции мы постараемся всё почистить, но, скорее всего, они будут выходить ещё месяц или два. — То есть я не перестану мгновенно кашлять? — Чудес не бывает, господин Мин. Вы не сможете на следующий день продолжить ту жизнь, которую оставили два года назад. Приготовьтесь к периоду реабилитации. — Понятно, — кивнул Юнги. — Значит, в понедельник? — Да, в воскресенье не ужинайте слишком плотно, вечером медсестра отведёт вас на процедуру. — Процедуру? — снова подал голос Хосок. — Клизма, — вместо врача пояснил Юнги, Чон слегка поморщился. — Именно, — Кэлаган покачался с носков на пятки, будто стараясь вспомнить, на чём его прервали. — На все возможные аллергии мы уже вас проверили, но доктор Эбернатти, анестезиолог, всё равно должна ещё раз провести опрос, к тому же выпишет вам снотворное. Утром медсестра сделает необходимые уколы и поможет обмотать ноги эластичными бинтами, чтобы избежать тромбоэмболических осложнений. — Зачем мне снотворное? — Операция — это всегда стресс для организма, огромный стресс, поэтому вам лучше выспаться и не нервничать. — Понятно. Все формальности были улажены, и потянулось ожидание. Два дня до операции показались Юнги едва ли не такими же долгими, как предыдущие два года. Габби почти не отходила от него, прерываясь только на сон и туалет, и без конца уговаривала передумать. Чонгук тоже не вылезал из его палаты, но ничего не говорил. Видимо, он думал, что Юнги страшно будет остаться в одиночестве. Хотя какое уж тут одиночество, если Хосок готов был пойти с ним даже в операционную? В конце концов, они остались наедине только в вечер перед операцией. Юнги уныло натыкал на вилку кусочки цветной капусты и отправлял в рот, Хосок заливал в себя уже десятую чашку ромашкового чая, но то, как дрожат его руки, было видно издалека. — Прекрати, — ворчливо велел Юнги. — Что? — встрепенулся Хосок. — Прекрати так нервничать и трястись, это не тебя будут завтра резать, как праздничный рулет. — Разве это должно означать, что я не могу нервничать? — сдавленно спросил Хосок, со звоном отставляя чашку. Он промахнулся мимо блюдца, чашка закачалась, желтоватый чай плеснул на низкий столик между креслами. — Не груби мне. — Прости, — тут же ответил Юнги и растёр мелкую морщинку между бровей. Он отставил от себя тарелку и, морщась, слез с кровати. Походил, сильнее обычного припадая на больную ногу, но за тростью не вернулся. Хосок молча наблюдал за метаниями лучшего друга. — Извини, ладно? Я всё понимаю, ты за меня волнуешься, как всегда. — Ничего, — прохладно сказал Хосок. — Я тоже всё понимаю, тебя всегда тянет на ссору, когда нервничаешь. — Я невыносим, да? — усмехнулся Юнги и потянул на себя дверь, выходящую в парк. Внутрь сразу хлынули влажная прохлада и щебет мелких птичек, что гроздьями висели на голых ветвях берёз. — Временами, но я привык. — Я тебе завидую. — Почему? — Не из-за того, что я болен, а ты — нет. Твоей несгибаемой уверенности. Словно… — Юнги задумчиво оглядел запорошенный парк, чисто выметенные дорожки, гирлянды, светящиеся тёплым белым, на деревьях по случаю близкого Рождества. — Будто ты видишь путь, который не видят другие. И для тебя он всегда прям и прост. Иногда ты сворачиваешь, но путь остаётся прямым на каждом отрезке. — С чего тебя вдруг потянуло на философию? — Не знаю. Может, хочу сказать что-то важное перед смертью. Хосок побледнел и, кинув на него недовольный взгляд, твёрдо сказал: — Ты не умрёшь. — Обещаешь? — Как я могу? Юнги обернулся и, склонив голову к плечу, произнёс: — Просто пообещай мне, что я выкарабкаюсь. — Как в детстве? — улыбнулся Хосок. Когда они были маленькими, Юнги часто просил его сказать, что всё будет хорошо. Неважно, случалось что-то серьёзное или нет, он всегда верил словам Хосока. Верил, когда в грозу они под дождём бежали сломя голову с прогулки домой, когда получил первую плохую оценку за школьный тест, когда боялся поступать в университет, когда они дружно искали свою первую серьёзную работу. — Да, — кивнул Юнги. — Всё будет хорошо, веришь? Опускались ранние зимние сумерки, зажигались фонари. Поднялся сильный ветер и понёс мелкую колючую порошку по парку. Застонали тонкими голыми ветвями молодые берёзы, закачали им в унисон лапами ели. Оттепель кончилась, и зима сковала тонким ломким ледком лужицы на дорожках. — Тебя обнять? — совсем не зло усмехнулся Хосок, а Юнги отмахнулся: — Иди ты. Пришла медсестра и позвала Мина на вечерние процедуры. Он вернулся полчаса спустя, бледный и шатающийся забрался в постель. Хосок присел рядом на край кровати. — Ты как? — Будто из меня кишки вынули и на фарш их прокрутили. — Так плохо? — Ничего, — чуть расслабляясь, ответил Юнги. — Я уже привык к тому, что мои внутренности мне не принадлежат. — Хочешь пить? — во взгляде Хосока читалось сочувствие и искреннее участие. Брови его сходились трогательным домиком, будто он готовился разрыдаться в любую секунду. Но он сдерживался и сжимал рот в жёсткую узкую полоску. — Нет, — Юнги чуть приподнялся и сел, позволив Хосоку поправить подушки под спиной. — Может, стоит принять снотворное? — Разве ещё не слишком рано? Ещё нет и восьми. Давай я схожу, спрошу у дежурного врача? — Не надо, — покачал головой Мин и растёр виски. Минуты убывали медленно, будто бы нехотя. — Ты никогда не спрашивал… из-за кого мы оказались здесь. — А зачем? — пожал плечами Хосок, удобнее устраиваясь у Юнги под боком и откидываясь на подушки, ширина кровати позволяла. — Мы потратили почти все сбережения: твои, мои, родителей. Ради чего? Из-за кого мы столько лет метались по больницам, странам, терпели столько всего. Тебе совсем не любопытно. — Мы тратим деньги и силы, чтобы ты жил, а всё остальное… Деньги приходят и уходят, а ты… без тебя мне было бы… плохо. Если ты два года ничего мне не говорил, то и не надо, значит. Я уважаю твоё решение. — Ты меня любишь, — скорее констатировал, чем спросил Юнги. — Ну конечно, — он услышал в голосе Хосока улыбку. — Ты мне ближе, чем родной брат, ещё бы я тебя не любил. И родители любят тебя, как родного ребёнка. — Я о другом. В комнате повисло молчание. Хосок замер и как будто даже дыхание затаил, а Юнги, наоборот, как-то повеселел и словно оскалился, нащупав место, куда можно вонзить зубы. Он так хорошо знал Хосока, что без труда цапнул беззащитную, мягкую плоть, покрытую юношеским мягким пушком. — Я о том, что ты влюблён в меня очень… очень… очень давно. Да, я об этом знаю. Ты думал, что хорошо скрываешься, но на самом деле не такой уж ты хороший лжец. — Зачем ты это говоришь? — Хосок по-прежнему лежал рядом, но между ними будто выросла ледяная стена. — Хочешь обидеть? — Да нет, что ты! — Вот и не надо, я уже давно имею иммунитет ко всем твоим иголкам. Вкусная тёплая кровь уже побежала из-под вонзённых клыков. — Ты ведь меня хочешь, правда? — Юнги положил руку на джинсовое бедро Хосока. — Если хочешь, то я не буду сопротивляться. — Что ты несёшь?! — Правда, давай сделаем это, пока я ещё что-то чувствую. Вдруг завтра я очнусь и пойму, что больше никогда и ничего не захочу. — Заткнись! — Я ведь знаю, что ты хочешь меня. Давай! — тонкие сильные пальцы сжали колено Хосока, и он отпихнул от себя Юнги, вскочил с кровати. Лицо Юнги казалось некрасиво злым и радостным в тусклом свете прикроватного ночника. — Давай потрахаемся! Я же сам предлагаю, тебе надо только согласиться! Разве ты об этом не мечтал?! — Хватит! Ты боишься и нервничаешь, но не думай, что я безропотно буду глотать твои гадости. — Какие гадости, Хосок? Я просто предлагаю убить время, да и секс поможет крепче спать, — Юнги придвинулся к краю кровати, будто собирался утянуть на неё Хосока. — Убить время? Крепче спать? — А что? Такое прозаичное отношение к сексу оскорбляет тебя? Ты бы хотел заняться любовью? Я же знаю, что ты давно не девственник, да и я тоже. Ты не сорвёшь цветок моей невинности, если тебя вдруг это волнует. — Да всё знаю и про твоих тёлок, и про парней! Мы же один университет заканчивали, Юнги! Одни вечеринки, одна компания! Хосок сжал спинку кресла, будто хотел за ним спрятаться или собирался запустить им в Юнги, если тот снова попытается прикоснуться. А Мин скривился от боли в проклятой ноге и процедил сквозь зубы: — Мои тёлки… А я помню, как ты неделями возвращался домой только под утро, будто рекорд стремился поставить. Но любил… любил ты только меня. Любил же? — Да! — зло выкрикнул Хосок, словно не о любви твердил, а о жгучей, выжигающей нутро ненависти. — Да, я любил, люблю и буду любить только тебя. Всегда! Это ты хочешь услышать? — Тогда почему сейчас отскочил, будто я тебе противен?! — Потому что ты просто хочешь меня помучить! Тебе самому тошно, вот ты хочешь, чтобы всем вокруг тоже захотелось удавиться! Не буду я с тобой спать! Ни за что не буду! — Хосок кричал, и ему было плевать, что на его крики могла сбежаться вся больница. Наверняка уже вздрогнула и вскочила дремлющая на посту медсестра. — А что, если я не доживу до завтрашнего вечера? Я не прошу тебя быть нежным, понимающим. Трахни меня грубо и жёстко, чтобы я почувствовал себя по-настоящему живым. — Нет, — выдохнул Хосок, ощущая, как перекипела в нём ярость, осела внутри пеплом и запахом гари. Он обошёл кресло и плюхнулся на сидение. — Если завтра что-то пойдёт не так… если будут осложнения… Я тебя не оставлю. — Ты… — начал Юнги, но Чон его перебил. — Я буду заботиться о тебе. Выхаживать, сидеть у постели, убирать за тобой, одевать и кормить с ложки, если понадобится. Я буду носить тебя в душ на руках и мыть. Я буду подтирать тебе зад, если это будет необходимо. Я буду любить тебя любого. Но сейчас я не буду с тобой спать. — Почему? — с какой-то детской обидой в голосе спросил Юнги. — Потому что ты не в себе. Прими снотворное и поспи, — Хосок поднялся и направился к выходу из палаты. — Увидимся завтра утром. Он поднялся на второй этаж, чтобы по привычке нажаловаться на Юнги Намджуну. Время было уже позднее, свет в коридорах был приглушён. Дверь в палату открылась неслышно, и Хосок уже собирался разразиться стенаниями, но остановился. Его взору предстала интригующая картина: двое, тесно прижавшись друг к другу, полулежали на кровати. Намджун крепко обнимал Чонгука за плечи, а тот положил на него согнутые ноги. В мерцающем свете маленького экрана планшета у Чона было испуганное и одновременно весёлое выражение. На экране зловещая музыка внезапно прервалась и кто-то громко зарычал. Двое на кровати вздрогнули и, поглядев друг на друга, засмеялись. Хосок вздохнул и тихо прикрыл дверь. Идти было некуда, искать ночлег в ближайшем городе он мог бы до утра. Поэтому просто пристроился на двухместном диванчике в общей комнате и всю ночь ворочался, то погружаясь в сон, то просыпаясь. — Вот поэтому я и не смотрю ужастики, — произнёс Чонгук, когда по экрану побежали титры. — Монстры эти. — Всё ведь закончилось хорошо, «наши» победили, — улыбнулся Намджун, блокируя планшет, и, положив его на тумбочку, подключил зарядку. В комнате стало совсем темно, только квадратные лужицы лунного света на полу. Чонгук поспешно дёрнул цепочку ночника, наполняя пространство тёплым светом. — Они победили, а как мне теперь спать? Вдруг маньяк с бензопилой уже крадётся по коридору? Вдруг это не ветка стучит в окно, а Фредди скребётся по стеклу своими когтями? Чужой уже перелезает через балконные перила и скоро растворит все замки своей кислотой. — Ну я же здесь, — Намджун снова присел на кровать рядом с ним, и Чонгук привалился к его плечу. — Если что — кричи. — Вы далеко, хён. Фредди успеет перерезать вам горло, а я даже не проснусь. Или Джейсон перепилит меня пополам прежде, чем я успею даже пикнуть. Мы определённо обречены, — со вздохом констатировал Чон. Намджун рассмеялся и обнял его одной рукой, чуть покачивая, как ребёнка. — Не думаю, что Джейсон сможет проскользнуть мимо нашей милой медсестры, которую явно натаскивали на охрану где-то в Ми6. С окном сложнее, но если тебе так страшно, то… — Ким на секунду запнулся. То, что он собирался сказать, очевидно переходило границы игры в зайчишку-трусишку. Слишком смело, слишком откровенно. — Может быть, я посплю рядом с тобой, чтобы никто не смог тебя достать? Чонгук застыл, прервав покачивания, и посмотрел на него. Приоткрыв рот, мигнул раз, ещё и ещё. Аромат цветов поплыл по комнате, будто Чонгук сам стал чайной розой, которая пахнет сладко и остро, будто перчёная карамель. Молча он откинулся на подушки и потянул за собой Намджуна, тот подчинился и лёг, подперев голову рукой. Теперь грудь Кима касалась чужого плеча. Локоть Чонгука упирался ему в живот. На кровати было ещё достаточно места, но они лежали близко-близко. — Вот так? — негромко спросил Чонгук, его длинные тёмные волосы казались чернильным пятном на белой подушке. Намджун заставил себя кивнуть, язык его присох к нёбу. Невозможно было заставить себя думать о чём-то ещё, кроме как о том, чтобы наклониться вперёд и впиться в его рот. Розовый язык будто специально, дразня, пробежал по губам. — Я… Мне… — пролепетал Намджун. — Наверное, лучше уйти. Но он не успел подняться, Чонгук вцепился в ворот его футболки. — Разве вы не собирались охранять меня всю ночь, хён? Чужой где-то там бродит и только и ждёт, что я останусь один. — Это не смешно. — Я и не смеюсь, — дыхание Чонгука щекотало шею Намджуна, и у того дрожь проходила по позвоночнику. Он закрыл глаза и стал мысленно строить график функции. Чонгук погладил раскрытой ладонью грудь Намджуна и едва слышно сказал. — Не понимаю, что со мной происходит. Может, ханахаки уже дала метастазы в мозг, и я схожу с ума? — Почему? — не открывая глаз, спросил Намджун. Прохладные пальцы коснулись горячей сухой, как воздух пустыни, кожи у ворота. Это очень отвлекало, но Ким упорно считал логарифмы. — Потому что я уже ничего не понимаю. Для меня всё ещё загадка, почему вы здесь, хён. И загадка, почему мне больше не хочется, чтобы вы уехали. Не понимаю, что творится у вас в голове и что происходит в моей. Мысли путаются. Не могу выразить то, что внутри. «Внутри у меня море», — хотел бы сказать Намджун. — «Оно шумит и гневается, наскакивает волнами на скалы. Оно умирает пеной на камнях и вновь восстаёт бурунами. Это тёмное глубокое море любит тебя каждой молекулой H2O. Оно хочет забрать тебя себе, чтобы скрыть в глубинах и никому не показывать. А может, наоборот, держать на поверхности твоё слабое, истощённое тело, подставляя его тёплым солнечным лучам. Море такое огромное, что где-то всегда идёт дождь, а где-то ясное небо, где-то ночь, а где-то день. Воды хватит, чтобы затопить весь мир. Море бы сделало, что ты попросишь, но ты молчишь». Все эти мысли были слишком пафосными, слишком неопределёнными, чтобы облекать их в слова. Поэтому он только молча слушал путанные речи Чонгука о том, что тот сходит с ума. — Хён, вы слушаете? — Намджун издал согласное мычание и осторожно приоткрыл глаза. Рука Чонгука пошла ниже, замерла на несколько секунд над краем штанов и забралась под футболку. Ким выдохнул шумно и рвано, будто ему стало щекотно. — Мы живём здесь уже несколько месяцев, и мне начинает казаться, что остального мира не существует. Не существует работы, не существует моего дома и машины, не существует даже страны… И директора Кима я тоже будто выдумал. Может, я придумал и любовь к нему? Он говорил, а Намджун всё мучительнее хотел поцеловать сухие, будто обветренные губы, согреть их, заставить Чонгука трепетать и прижиматься к нему. Теперь у него был ответ на вопрос, который Чон задавал, вероятно, сотню раз: «Почему вы здесь, господин президент?». Ответ родился сам собой, как будто вовсе без участия его острого, как нож, мозга. Потому что я люблю тебя, глупый. Потому что быть рядом с тобой — счастье и благо. — Не понимаю… — снова начал Чонгук. — Помоги мне понять, чего я хочу… Ладонь переместилась с живота на спину Намджуна и устремилась вверх. Чонгук прижался к нему всем телом, втиснул колено между его ног. Стало так тесно и горячо. Намджун зажмурился, чтобы не видеть этих бездонных взволнованных глаз, глядящих так, будто у него на лбу могут быть написаны все нужные ответы. Из-под век потекли горячие слёзы. — Хён, — удивлённо позвал Чонгук, но Намджун только отчаянно замотал головой. И тут к его щеке прижалась чужая, чуть шершавая от вечерней щетины. Едва слышный шёпот обласкал его ухо. — Почему ты плачешь? — Потому что… потому что ты слишком близко. — Тебе неприятно? — Наоборот! Чонгук ткнулся сухими твёрдыми губами ему в щёку, в подбородок, в уголок губ, будто слепой котёнок, который никак не может отыскать кошку-мать. Наконец, он нащупал губы и укусил нижнюю, словно наказывая за холодность. Намджун невольно ойкнул, и Чонгук поцеловал его глубже, грубее. Его стало вокруг сразу так много, и тело Кима заныло, заломало от невыразимой поглощающей нежности. Намджун сжал руками чужую талию, будто собирался сломать. Его самого держали за шею и плечи, не вырваться. Привычный мир раскалывался на части. Все его стены, все укрепления рассыпались, как будто всё это время были сделаны из мокрого песка, а теперь его высушило солнце. Солнцем этим был парень, почти на десяток лет младше. Парень, который любил другого и тем не менее в этот самый момент терзал его губы поцелуем, стонал невнятно и тёрся костлявым бедром о ноги. — Что мы делаем? — в перерыве, наполненном звуками тяжёлого дыхания, проговорил Намджун. — Не знаю, — отозвался Чонгук и снова утянул его в поцелуй, сладкий и томный. Он больше не торопился, не наскакивал, растягивал ощущение, будто пил горячий шоколад, густой и обволакивающий. Пил жадно, словно на дне этого поцелуя можно было найти ответы на все вопросы. А Намджун тонул в вине. В голове шумело, и было весело и пьяно. Он отпустил удила, и сердце понеслось вскачь. Намджун перекатился на спину, ощутил на себе тяжесть тела Чонгука, ласково очертил пальцами его лицо, запустил ладонь в смоляные волосы. Чонгук держал его взглядом, осыпая лицо лёгкими, как лепесточки, поцелуями, а Намджун млел, забыв обо всём. Он очнулся, когда Чонгук, вздохнув и будто обессилев, положил голову ему на грудь. Прохладный острый палец принялся выписывать узоры по футболке. — Так нельзя, — простонал Намджун, прикрывая ладонью лицо. — Почему? — палец замер. — Потому что ты подавлен и уязвим, а я свинья, что пользуюсь твоим положением. Сам знаю, что так нельзя, но не останавливаюсь. — Хён, — Чонгук приподнялся, упёршись руками в кровать и нависая над Кимом. Он вновь поймал Намджуна взглядом, загипнотизировал, как удав Каа бандар-логов. — Я могу решать за себя, потому что, конечно, я болен, но всё же не сошёл с ума по-настоящему. — Твоё прошлое… — неловко начал Намджун и тут же замолчал, потому что тема была опасной, как зыбучие пески — утянет на дно, не успеешь даже вскрикнуть. — Так дело в этом? Вы говорили, что это неважно, что вам всё равно. Значит, я всё-таки недостаточно хорош? Испорчен? Чонгук повёл головой в строну, отвёл взгляд и хотел отодвинуться, но Намджун крепко взял его за плечи и даже чуть встряхнул. Перед глазами были пылающие, раскрасневшиеся от поцелуев губы Чонгука. — Нет! Не смей так думать! Я не врал тебе, ты ни в чём не виноват. Пойми, я беспокоюсь о тебе. Будь это не ханахаки… Чонгук снова опустился ему на грудь. Он даже себе не мог бы объяснить, что происходит, почему его так тянет к Намджуну. Чонгук чувствовал себя бесконечно крохотным рядом с этим большим человеком. Большим физически, ментально и умственно, а ещё он заполнил собой почти всю жизнь Чонгука, оставив остальным только маленький уголок. Намджун мог бы удержать его на ладони или спрятать в карман, и Чонгук был совсем не против жить в кармане у самого сердца, постоянно слышать его стук, как огромные куранты над головой. — Ты запутался… или может слишком ко мне привык, потому что я вечно рядом. Понимаю, любовь к Тэхёну тебя убивает, поэтому ты больше не хочешь его любить. Логичнее вообще было бы его ненавидеть… — Замолчи, — прошипел Чонгук раздражённо и запечатал его губы новым поцелуем. Целовал и целовал, пока Намджун сам не обвил его руками, обнял бережно, но крепко, словно они оказались на покрытой льдом двери посреди холодного, тёмного океана и отпустить — значит потерять навсегда. Они заснули далеко за полночь, когда нацеловались и наговорились обо всём на свете. Намджун рассказывал о своей семье: маме, папе и младшем брате; о счастливом беззаботном детстве, о первой школьной любви, длившейся всего неделю и разбившейся вдребезги из-за козявок, вытертых о парту. Он рассказал о том, как поступал в университет и был уверен, что точно провалится, потому что от нервов подгибались ноги. О том, как он научился быть тем, кто есть сейчас — уверенным, расчётливым и хладнокровным. Чонгук говорил мало, не хотел вспоминать плохое. О школе только упомянул, но подробно рассказал об учёбе и работе в Гонконге. Юнги, приняв таблетку снотворного, спал в своей постели, глубоко и совсем без снов. Хосок ворочался на диванчике и немного мёрз. Габби не спала, глядела в серый потолок. Мама уехала по делам, и она ночевала одна. Флуоресцентные стрелки показывали половину третьего ночи, когда Габриель, выскользнув из кровати, села за стол. Она вырвала из милого блокнотика с Винни Пухом пару розовых листков, погрызла кончик ручки. «Я не знаю, что мне написать, мама...»