Жди меня, я приду этой осенью, когда завянут все цветы

Намджун вздрогнул, отложил ноутбук и направился к двери, бросив Чонгуку: — Посмотрю, что случилось. Но тот увязался за ним, позабыв о том, что намеревался весь день валяться в кровати. В коридор они выглянули вместе, точно так же, как остальные пациенты на этаже. Несколько человек столпились у соседней палаты. Молоденькая медсестра, бледная и дрожащая, сидела прямо на полу. Острое предчувствие беды разливалось по коридору запахом нашатырного спирта. Намджун невольно ближе, почти вплотную, пододвинулся к Чонгуку. — Что случилось? — ни к кому конкретно не обращаясь, спросил тот. — Что-то с Габби? Никто не отреагировал, только где-то оглушительно хлопнула дверь, послышались тяжёлые шаги — кто-то бежал по коридору. Чонгук бросил взволнованный взгляд на Намджуна и вложил холодную ладонь в его руку. Они осторожно проложили путь ко входу в палату. Чонгук опасливо заглянул внутрь и тут же отшатнулся, врезавшись Киму в грудь, тот крепко прижал его к себе. — Не смотри, — твёрдо велел он, — не смотри. Не надо. — Габби… — только и простонал Чонгук, цепляясь скрюченными пальцами за его водолазку. Он не кинулся к ней, потому что сразу было ясно, что Габриель больше там нет, только оболочка, которую она оставила. И одного брошенного взгляда хватило для того, чтобы навсегда запечатлеть перед внутренним взором тонкое, хрупкое, будто парящее, тело. «Мы тут все летаем», — возникла у Чонгука в голове дурацкая фраза из фильма. Она висела едва ли в полуметре над полом, чуть покачиваясь, будто от сквозняка. Белый кушак от больничного халата был намотан на маленький крючок для светильника, но его сил хватило, чтобы выдержать вес отощавшего девичьего тела. Чонгук успел заметить на ней знакомый облегающий бледно-зелёный спортивный костюм: леггинсы и мастерка. На одной ноге мягкая туфелька, а другая — босая, будто она убегала от кого-то. Набрякший и пожелтевший халат горкой лежал на полу. «Куда, интересно, подевалась туфля?» — тупо подумал Намджун, шаря взглядом по полу. Он не хотел смотреть прямо на неё: раскрытый рот стал гротескной вазой для последнего пробившегося изнутри цветка. Белые лепестки, будто лапы гигантского тарантула, раскрылись, почти скрыв её посиневшее лицо. Аммиачная вонь смешивалась c ярким ароматом лилий, отчего немного кружилась голова. А может, вовсе и не от запаха. — Нет… нет… — бормотал Чонгук, больно упёршись лбом ему в плечо. — Она не могла! Это всё ошибка! Почему никто ничего не делает? Почему вы ей не поможете?! Последнюю фразу он, отпихнув Намджуна, выкрикнул в толпу, люди отшатнулись, будто испугавшись. Никто не ответил, только пробежала ещё одна волна громких шепотков. На лицах читался лёгкий ужас пополам с жадным любопытством. — Нам нужно сделать что-нибудь! Надо… надо снять её оттуда. Что вы все смотрите? Не смейте просто пялиться на неё! Вновь никто не сказал ни слова, но и не ушёл. Казалось, вместе с жизнью Габби потеряла и право на приватность. Она больше не была человеком, лишь интересной новостью, всколыхнувшей болото, где большинство медленно шло к смерти, уже ни на что не надеясь. Чонгук бессильно сжал кулаки и оскалился, грубые слова почти сорвались с губ. Но вдруг все шарахнулись к стенам, будто воды Красного моря. — Разойдитесь, — прогремел голос Кэлагана. Врач прошёл в палату, оттеснив всех назад, и замер на секунду, потом обернулся к медсёстрам. — Что вы кудахчете, как испуганные куры? Кто-нибудь уже вызвал полицию? — Да, господин доктор, — отрапортовала старшая медсестра. Остальные уже уводили ту, которой стало плохо. — Сказали, прибудут через двадцать минут. — Отведите всех по палатам, нечего здесь толпиться, — строго сказал он, захлопывая дверь. Толпа отхлынула от двери, но никто не спешил расходиться. Все негромко переговаривались, качали головами, делились подробностями с тем, кто не успел заглянуть внутрь. Коридор продолжал наполняться, во всегда казавшейся пустынной и тихой больнице оказалось неожиданно много людей. — Пойдём, — негромко сказал Намджун. — Нет… нет… — слабо запротестовал Чонгук, но уже шёл следом. — Я хочу… хочу… Он так и не сказал, чего хочет, просто повторял одну фразу, будто она давала ему силы не сорваться. Намджун, придерживая за плечи, отвёл его в комнату и усадил на кровать. Чонгук судорожно вдохнул через рот и зажмурился. Намджун не мог подобрать слов утешения, поэтому просто сжал его ладони в своих, крепко, почти до боли. — Зачем она так? — Я не знаю, — честно ответил Намджун. — Она бы выкарабкалась… Такая, как она, жизнерадостная, весёлая… должна была жить. Чонгук зажал себе рот, будто сдерживал рвущийся крик и раскачивался из стороны в сторону. Дышать было трудно, словно кто-то сжал шею стальным обручем. Слёз не было, только глаза будто горели. Не было трагичной музыки, как бывает в кино, когда герой переживает потерю. Вокруг была тишина, прерываемая лишь топотом в коридоре и невнятным бормотанием. И дождь не пошёл, наоборот, небо впервые за неделю очистилось, и бледное, как будто даже серебристое, солнце роняло тёплые белёсые пятна на пол. Намджун шумно тёр сухие ладони друг о друга: ясно было, что хочет курить. — Я не понимаю, — пробубнил Чонгук. — И я… я ничего не понимаю, — растерянно произнёс Намджун так, будто его удивлял сам факт того, что он чего-то не понимает. У него были бледные губы, хотя он непрерывно их покусывал, будто специально причиняя себе боль. Внутри всё разворошено, всё, что было разложено по полочкам, поднялось в воздух, смешалось и обрушилось, погребая его под собой. Он будто застыл посреди разрушенного ураганом дома, где уже нет ни пола, ни стен, только кусочек пола, где можно сжаться в комок, закрыв голову руками, и сделать вид, что ещё можно что-то спасти. Чонгук посмотрел на старшего и потянулся, обнял за плечи и прижался пылающей щекой к щеке. — Тебе не нужно быть сильным ради меня. — Ч-что? — Ты думаешь, что ты старше, что ты сильнее, что ты должен всегда меня поддерживать. Не в этот раз. Мы оба не готовы к этому. Не надо сдерживаться ради меня, хорошо? — Чонгук-и… Чон почувствовал мокрое на щеке и зажмурился, чтобы не видеть, как его сильный, стойкий хён плачет. Намджуна слегка потряхивало, но слёзы лились почти не слышно. Они замерли, обнявшись, будто испуганные дети в самом сердце шторма. Тихий успокаивающий шёпот Чонгука проникал под завалы, давая надежду. Пыль оседала, становилось легче дышать. — Это невозможно осознать… Мы стали такими эгоистами, что видим только друг друга? — Нет, не говори так. Ты меня спас, но ты не можешь отвечать за всех. Никто не заметил, понимаешь? Ни врачи, ни её мама… — Думаешь, так она и хотела… Просто уйти? — Намджун как-то с надрывом всхлипнул и выдохнул шумно и долго. — Я не знаю, что делать, Чонгук. Я всегда знал, всегда видел какой-то выход… Но сейчас его нет. — Потому что нет никакого чёткого пути. Мы просто должны это пережить. Минута за минутой и день за днём. Я буду рядом с тобой, а ты — со мной. Я помогу тебе держаться, а ты — мне. — Держи меня крепче, — простонал Намджун, сжимая до боли его тонкие пальцы в ладонях и упираясь макушкой Чонгуку в грудь. Чон прижался губами к его затылку. — Я держу, я тут, рядом с тобой, и никуда не уйду. — Если ты уйдёшь… — Не уйду. — Мне… мне надо позвонить, — не отлипая от Чонгука, он нащупал в кармане телефон и нажал на вызов. Гудки громкой связи разбавили густую тишину. — Привет, Намджуни-и, — раздался весёлый женский голос, совсем неуместный посреди тучей нависшего над ними горя. — Мама, — выдавил Намджун, и весёлость на том конце тут же сменилась беспокойством. — Что случилось? Что-то с тобой? Ты пострадал? — Не со мной, — он не отпустил Чонгука из объятий, хотя тот дёрнулся, чтобы уйти. — Тут была девушка… — Девушка? Какая девушка? Ради неё ты остался? — Нет-нет, мама… не части. Просто девушка из соседней палаты. Вернее, не просто девушка. Друг. Она… она умерла. — О, Намджун-и, мне так жаль, — голос матери наполнился таким невыразимым теплом, словно она обняла их обоих большими крыльями, чтобы укрыть от всех бед, от всех ужасов внешнего мира. — Я так сильно тебе сочувствую и понимаю, терять кого-то — это совсем не легко. — Ей было всего пятнадцать… Она была такой… такой жизнерадостной, такой открытой и весёлой. Она должна была жить. Это так несправедливо, — слёзы градом посыпались у него из глаз, больше не было сил их сдерживать. — Конечно, нет. Всегда хочется, чтобы близкие жили как можно дольше, но это не в нашей власти. Никто не может изменить жизнь, малыш, даже ты. Плачь, если хочется плакать. Сейчас можно. — Спасибо, мама. — Тебе нужно было моё разрешение? — в её голосе слышна была грустная улыбка. — Думаю, да. — Тогда плачь, пока не выплачешь всё своё горе. Разреши себе побыть развалиной, но не утони в отчаянии, хорошо? Если станет слишком тяжело, то… возвращайся домой, я всегда тебя жду. Не только тебя, малыш. Того, кто забрал тебя у меня на всю зиму, я тоже приму. В нашем доме вам будут рады. — Мама… — чуть укоризненно протянул Намджун, шмыгая носом. А Чонгук еле слышно рассмеялся, так ему нравился её твердый голос и ласковый, чуть шутливый тон, напоминающий Кима. — Что? Будто я тебя не знаю. Привози уже мою невестку, — Чонгук ощутимо вздрогнул и будто задеревенел, — или мой сын всё ещё безответно влюблён? — Н-нет… больше нет. Он мне ответил. — Ну он, так он, — легко согласилась мама, и Чон будто выдохнул, сжимающая внутренности ледяная цепь чуть ослабла, стало не так больно дышать. — Всё равно привози. Хватит уже болеть, хватит мучиться. Нигде вам не будет лучше, чем дома. Тут я вас спрячу даже от смерти. — Обещаешь? — как-то очень по-детски спросил Намджун. — Обещаю. Они распрощались, и он нажал на «отбой», улёгся на кровать и прижался к боку Чонгука. Намджун уткнулся носом ему в шею. Его запах успокаивал, навевая мысли о чём-то очень уютном. Хотелось раствориться в нём, утонуть. Время от времени он прижимался губами к его губам, твёрдым и сухим. — Она хорошая… — сказал Чонгук, вновь переходя на формальный стиль. — Ваша мама. — Ага. Познакомлю вас, как только вернёмся. Она не простит, если не увидит тебя самой первой, — Намджун погладил его по волосам, по вискам и щекам. Слёзы снова покатились из глаз, прячась в подушку. — Ты ей понравишься, я знаю, у неё такой же хороший вкус, как у меня. Она будет тебя любить. — Надеюсь… — Тебя ведь нельзя не любить, Чонгук-и. Только ты выздоравливай поскорее, и уедем. — Тут тяжело, да? Я понимаю. — Да, — просто согласился Намджун, утирая нос рукавом. — Но знаю, что это не спринт, а марафон. Я ведь выбрал остаться с тобой, поэтому не отступлю. — Спасибо. — Не благодари, не надо. Мы не выбираем, в кого влюбляться. Если бы ты мне не ответил, я мог оказаться в соседней палате. Так что неясно: кто ещё кого спас. В коридоре снова послышались шум и топот, они снова выглянули из палаты, оставшись на пороге. Оказалось, что наконец прибыла полиция. Всё вокруг заполнили люди в форме. Полы немедленно приобрели грязно-коричневый оттенок. Замершая больница вновь наполнилась каким-то лихорадочным, почти нездоровым движением. Детектив в штатском говорил с Кэлаганом и необычайно бледной Энгл, которая совсем в несвойственной ей манере обнимала себя за плечи. Несколько констеблей опрашивали народ. К Чонгуку с Намджуном подошла совсем молоденькая девушка, записала их данные в маленький, будто игрушечный, блокнот и задала несколько дежурных вопросов. Когда она отошла, Чонгук обернулся к Намджуну, снова невольно прижимаясь к нему. — Госпожа Мартен… — наконец произнёс он. — Думаете, ей уже сообщили? — Скорее всего, она ведь мать и должна узнать первой. Не могу представить, что она чувствует. — И я. Родители не должны хоронить детей, это противоестественно, — он потёрся лбом о плечо Намджуна. — Она увезёт Габби на родину? — Не уверен, что ей позволят. Тело принадлежит институту, пока они не разберут её по винтикам, ни за что не дадут похоронить. — Это жестоко. — Да, но они оправдываются тем, что делают это ради исследований, для того, чтобы спасать остальных. Они постояли в молчании, пока вокруг сновали люди, говорили. Казалось, им всем не было дела до Габби. Да, они собрались здесь из-за неё, но беспокоились только о самих себе. Врачи волновались, что пострадают их характеристики и репутация института. Кэлагану ещё предстояло объясняться с госпожой Мартен, вряд ли местные констебли кинутся её утешать. Полицейские спешили закончить дело, потому что и так каждому было ясно: никакого криминала. И никто не думал о жизни, которая оборвалась так рано и нелепо. Один Намджун судорожно вздыхал, вновь еле сдерживая слёзы. Чонгук стёр большим пальцем мокрую дорожку у него со щеки. — Сначала Юнги, теперь Габби… — выдавил он. — Я не думал, что терять кого-то — это так невыносимо… Мне казалось, что люди проходят мимо и очень мало меня задевают. Уходят, и чёрт бы с ними. Но не в этот раз… — Не спешите хоронить Юнги, хён. Он ещё жив. — Да, — Намджун упёрся носом ему в затылок, вдыхая запах шампуня, похоже, это его успокаивало. — Ты прав, я напрасно тороплю события. Юнги — тот ещё упрямец, он так просто не даст списать себя со счетов. Чонгук кивнул. Он ощущал невыразимую щемящую нежность к этому человеку, ставшему родным и близким. Чон никогда не подпускал к себе никого, так боялся быть уязвимым. Но Намджун будто не заметил все выстроенные за годы барьеры, просто проложил себе дорогу к самому сердцу. Не быстро и не легко, но заставил застывшее сердце биться в правильном ритме. Прикасаться к кому-то никогда не было легко, но с ним это было так естественно, будто делал так всю жизнь. — Давайте уйдём. Не хочу смотреть, как её будут выносить, — он потянул Намджуна обратно в палату. — Нам нужно рассказать обо всём Хосоку. Наверняка он сегодня так и не выходил из палаты. — Хорошо. Пойдём быстрее. И нужно захватить для него еду. — Думаешь, он всё ещё морит себя голодом? — Скорее всего, ненамеренно, — Чонгук на секунду прикрыл глаза и глухо произнёс. — А мы собираемся сделать ему только хуже. — Он всё равно узнает рано и поздно. — Тогда, может, лучше «поздно»? Не хочу сообщать ему дурные новости. — Идём, — просто ответил Намджун, прерывая дискуссию. На самом деле, ему тоже вовсе не хотелось ничего говорить Хосоку. Он бы с удовольствием закрылся в комнате, накрыл голову подушкой и сделал вид, что ничего не происходит. Очень хотелось обратно во вчерашний день, такой сонный и расслабленный. Только войдя в кафетерий, они поняли, что и сами позабыли об обеде. Почти все столы оказались пусты, никто не хотел покидать палаты. Намджун взял для них по чашке куриного бульона и большой тарелке риса с карри. Он отнёс поднос к дальнему столу у окна. Забравшись на стул с ногами, Чонгук принялся дуть на бульон, смешно вытянув губы. — Юнги хён ведь выкарабкается? — он посмотрел на Намджуна с надеждой. — Мне его не хватает… особенно сейчас. Не то чтобы он стремился поддержать всех вокруг… скорее, наоборот. Но так хочется услышать его ворчание. Господи… Слёзы закапали в чашку, Чонгук утёр их широким рукавом и шумно зашмыгал носом. — Не плачь, пожалуйста, — умоляюще протянул Ким. — Иначе я тоже буду. Хороши же мы будем, если разрыдаемся над супом. Напугаем повара, что обед оказался таким невкусным. Чонгук истерично рассмеялся сквозь слёзы. — Зачем вы шутите, хён? — Потому что невозможно всё время плакать. Габби бы этого не хотела… И Юнги тоже. — Он бы сказал что-нибудь едкое… Хотя это ведь Габби, для него она всегда была особенной. Она и была особенной. Была… Как это непривычно. Невозможно… — вздохнул Чонгук, снова становясь мрачным и задумчивым. — Когда умер папа, всё было не так. Было много людей, и они все пришли утешить маму. Как будто только она кого-то потеряла. Наверное, думали, что я слишком маленький, чтобы что-то понимать. Когда мама начинала плакать и биться в истерике, нянька уводила меня в парк. Господи, никогда ни до, ни после я не проводил столько времени в этом чёртовом парке. Меня потом от него тошнить начало. Буквально. Мы приходили, и я начинал блевать и температура подскакивала. Все думали, что я заболел, а мне кажется, что это от чёртовых каруселей и качелей. Чонгук отправил ложку бульона в рот. — Я никого не терял, и мне даже не с чем сравнить. Ты его хорошо помнишь? — Отца? Не очень. Он много работал, потом умер, вот и всё. Помню, что жизнь изменилась. Мама стала другой, не такой… жизнерадостной, что ли. Они любили друг друга сильно, это я помню. Она его всегда ждала, во сколько бы он ни пришёл. Ждала и ждала, сквозь щель под дверью я видел свет из гостиной. Мама всегда была настроена на него одного, будто в мире нет других людей. С Хэсу, моим отчимом, уже не так было. Она играет в идеальную жену, но он… Он просто не папа. — Похоже, они не были идеальными родителями, но у них получился такой замечательный сын. — Моя мама может быть какой угодно, я не слепой и вижу все недостатки, но всё равно так сильно её люблю. Знаю, когда она позвонит, то снова меня отругает или скажет что-нибудь неприятное, но… От этого она не перестанет быть моей мамой, и моя любовь к ней не изменится. — Понимаю. Как мы для них всегда будем детьми, так и они для нас — родителями. — Да, мне всегда будет хотеться, как в детстве, спрятать лицо у неё в коленях. Перед мамой плакать не стыдно, так? — Именно так, — со вздохом согласился Намджун. Они доели в молчании, но эта тишина не была тягостной или неуютной. Это была та тишина, когда вы просто берёте паузу в бесконечном разговоре, чтобы собраться с мыслями. Чонгук думал о маме и госпоже Мартен. Что бы делала его мама, если бы он всё-таки не выжил? Примчалась бы сюда или покорно дожидалась, пока Намджун переправит его тело на родину? Что бы она чувствовала, потеряв его? Что чувствует госпожа Мартен, спеша обратно в институт? Намджун думал о том, что в смерти нет ничего красивого, ничего загадочного. Жизнь просто обрывается. Кто-то уходит, оставляя других разбираться с последствиями. Нет в этом никакой поэзии, одна сплошная грубая проза. В палате Юнги Хосок всё так же сидел у кровати, сложив на неё руки, а на них голову. Тихонько попискивали приборы, отслеживающие показатели. Шторы были задёрнуты, в комнате царил полумрак, только горела узкая длинная лампа в изголовье. — Привет, — негромко сказал Чонгук, присаживаясь прямо на пол рядом с Хосоком. Намджун устроился в кресле у окна. Нужно было собраться с силами, которые он мог отыскать. — Привет, — ответил тот хрипло. — Без изменений? — Пока да. Хосок, бледный с болезненной испариной на лбу, смотрел на Чонгука потерянными глазами, будто ждал хороших новостей. И тот не смог произнести ни слова, только мягко потрепал его по плечу. — Думаешь, он может нас слышать? — с надеждой спросил Хосок. — Говорят, что да. Может, это даже поможет ему отыскать путь обратно. Что ты хочешь ему сказать? — Что я очень сильно его люблю… И мне всё равно, из-за кого мы оказались здесь, пусть только поскорее вернётся. Очнись… а потом можешь делать, что хочешь. Можешь бросить меня навсегда. Если ты захочешь, то я никогда больше не буду с тобой говорить и даже видеться, только живи, пожалуйста. — Хосок… — сочувственно протянул Чонгук, а Намджун со своего места спросил: — Что говорят врачи? — А что они могут сказать? «Ждите». Будто у меня есть другой выход. Я и так знаю, что надежда всегда была… слабой. 30% это сколько? — Очень много, если это вероятность умереть, и очень мало, если это шанс выжить. Хосок безмолвно заплакал. Если… когда Юнги очнётся, он ни за что не станет рассказывать ему про эти адские дни. Он не расскажет, как было тяжело и страшно смотреть на оплетённое датчиками и трубками тело. Хосок не расскажет, что ожидание походило на пытку, будто он стоит в глубоком колодце на цыпочках, запрокинув голову, чтобы сделать вдох, а горькая вода уже колышется у самых уголков глаз, просачивается в рот. Нельзя глубоко вдохнуть или пошевелиться, потому что потеряешь равновесие, и чёрная ледяная вода сомкнётся. Он не станет рассказывать, как плакал навзрыд, пока никто не видит и не слышит. Как хотелось кричать и бросать вещи, но не было сил даже подняться со стула. Как ночами не мог заснуть, потому что всё время казалось, что Юнги в это время умрёт, а он не успеет спасти. Хосок не расскажет, как был уже уверен, что Юнги непременно умрёт, но всё же не переставал надеяться, что он очнётся. Он скажет о том, что впервые в жизни стал молиться, хотя всегда сомневался в существовании Бога. Юнги никогда не узнает, что Хосок отдал бы полжизни за него, да что там половину… Всю жизнь. — Только вернись… вернись… — шептал он почти в бреду от недосыпа и голода. Появления других людей в палате казались вспышками, будто выхваченные фарами в тумане объекты. Они проплывали мимо и снова утопали в густой, непроглядной мгле. И Хосок оставался один со своим горем. Из забытья его вывел голос Чонгука, тёплый и очень добрый, будто прикосновения пёрышка к щеке. — Хосок, мы пришли сказать... — Кто… тут так шумит… — прервал его еле слышный, похожий на скрип голос. — Юнги, — подскочил Хосок и тут же покачнулся, едва не упав на кровать. У него тряслись руки и подгибались ноги, а в голове будто произошёл атомный взрыв, после которого там осталась только пустота. — Тише, — велел Юнги, приоткрыв глаза, но тут же вновь сощурившись. — Ярко. Хосок щёлкнул выключателем, погасла тонкая лампа, погрузив комнату во мрак. — Юнги… Господи, спасибо! Боже мой! Врача! Врача! — обернулся он к Чонгуку и слегка встряхнул того за плечо. — Позовите врача! Намджун первым вышел из оцепенения и нажал на кнопку в изголовье, врач и медсестра ворвались в палату через минуту. Они засуетились над Юнги, остальных быстро выставили в коридор. Хосок обнимал Чонгука и то плакал, как ребёнок, то смеялся. И всё время он повторял, обращаясь непонятно к кому: — Спасибо! Спасибо!… Чонгук гладил его по спине, а сам посмотрел на Намджуна и глазами спросил: — И что теперь делать? Как им сказать? Ким пожал плечами и взглядом ответил: — Подождём. Спешить уже некуда. Записка, найденная в палате Габриель Мартен младшим инспектором полиции Уолтером Стоуном и приложенная к делу: «Тому, кто первый меня найдёт: передайте, пожалуйста, эту записку моей маме. Мама, это было моё осознанное действие. Я выбрала тот день, когда тебя не будет в больнице, не хотела, чтобы ты меня нашла. Не думаю, что буду выглядеть красиво после смерти, и тебе не стоит на это смотреть. Я не скажу тебе не расстраиваться, потому что знаю, что ты всё равно будешь плакать. Я скажу только: не расстраивайся слишком сильно и не вини себя. И не вини, пожалуйста, ни Даниэля, ни Сашу, они ни при чём. Это всё боль, мама. Ужасная невыносимая боль, которая не прекращается уже несколько месяцев. Выхода нет, и таблетки не помогут, я знаю. К тому же я никогда не решусь на операцию. Не потому что боюсь умереть (как видишь, я совсем не боюсь), мне не хочется жить, если я никогда и никого больше не полюблю. Я даже не хочу узнавать, каково это. Я очень устала и хочу, чтобы всё просто закончилось. Знаю, ты ни за что не позволила бы мне сдаться, но это моё решение: я выбираю перестать бороться. Буду рада (надеюсь, на той стороне это возможно), если господин Юнги очнётся. Передай ему, что я понимаю. Я очень рада, что Чонгук оппа выздоровел. Верю, что у них с господином Намджуном всё будет хорошо. Скажи им, что я немного завидую. Я ухожу, мамочка. Не беспокойся обо мне. С бесконечной любовью к тебе, папе и Саше, Твоя Габриель.»