Foolish dreams / Мечты дурака

Время пошло Шоте на пользу и, как бы ни противился он признать, одиночество — тоже. Хизаши видит перед собой мужчину — самодостаточного, выросшего в себя, уверенно стоящего на ногах. У Шоты круги под глазами и усталый взгляд — но он выглядит так, словно прожил с ними всю жизнь. — Как ты узнал? Я ведь только пошёл на курсы. Шота вдруг — совершенно по-настоящему — улыбается, лишь в последний момент спрятав улыбку за пивной бокал, и что-то взрывается внутри Хизаши сотнями разноцветных огней. — Что ж, скажем так, ты весьма популярен даже в самых отдалённых геройских кругах. — Ты… следил за мной? Шота слегка пожимает плечом, демонстративно не глядя, и собственная, до ужаса глупая улыбка расцветает у Хизаши на лице. — А ты, как я наслышан, в совершенстве отточил свою подсечку, — поддразнивает он, и Шота удивлённо фыркает в напиток — у него пена на губах и волосы собраны небрежно набок, а несколько прядей лезут в глаза. — Знаешь… Каяма тоже собралась преподавать. Шота скептически поднимает брови, и Хизаши смеётся, чувствуя, как вдруг легко расправляются плечи. — Да-да, представляешь? — Эта женщина не привьёт им ничего, кроме озабоченности, — он качает головой, заправляя волосы за уши, и Хизаши, опьяневший не то от алкоголя, не то от эмоций, с трудом отговаривает себя протянуть следом собственную руку, — как её вообще могли туда принять? Ладно ты, ты ведь… — Что? — Хизаши не знает, что он хочет услышать, но ему хочется, чтобы Шота говорил вечно. — Ты… создан для этого, — наконец, выдаёт Шота после паузы, а затем дикая мысль без спроса вываливается наружу: — А как насчёт тебя? Возможно, Хизаши бредит. Возможно, они оба слишком пьяны — он, чтобы отличить реальность от фантазий, а Шота, чтобы трезво обработать сказанное. Но Шота не отметает эту идею. Он опускает голову, пряча глаза, а затем, в какой-то момент, когда лёгкость атмосферы улетучивается, нерешительно сжимает что-то под накинутым на плечи шарфом — обычным, бледно-голубым, и вновь смотрит на Хизаши. — Я… подумаю. «Я подумаю», — произносят его губы. «Я вернулся», — читает Хизаши и залпом опрокидывает стакан, чувствуя, как всё внутри кипит от простой, первозданной, обуревающей его радости. Шота сумел отпустить и пойти дальше. А он, кажется, так и болтается где-то далеко позади. Весь оставшийся вечер Хизаши смотрит влюблёнными глазами и думает, что, возможно, у него ещё получится его догнать. Проходит совсем немного времени, прежде чем от школьных стен начинает отражаться громкое «Аизава-сенсей!». Хизаши лыбится как дурак, поддевая друга — своего нового коллегу — плечом. Они тяготеют друг к другу так, как когда-то в первый год обучения — каждое утро видятся в учительской, обедают в столовой, подменяют друг друга на занятиях и иногда выпивают вместе после. Словно опять по пятнадцать. Словно есть лишь они двое, занятия, разделённое на двоих «сенсей», совместный обед, и вся жизнь впереди. Одно лишь только поменялось — замок на двери, ведущей на крышу ЮЭЙ, и гробовое молчание при любом её упоминании. Шота ни разу больше не ступил ногой на крышу, а Хизаши без Шоты не нужна ни одна из них. Годы проходят в беспечных, наполненных преподавательской суетой днях — Хизаши потихоньку отказывается от патрулей, отдавая себя ученикам и своим слушателям, а ещё — освобождая время. Новое поколение учеников оказывается настоящим испытанием — Хизаши искренне восхищён целеустремлённостью этих ребят. Вновь и вновь они проходят через такое, что не каждый взрослый про осилит, но неотступно следуют мечте. Хизаши… проходит через ад и обратно. У него кошмары наяву, а на кушетке, обмотанный с ног до головы, лежит Шота — только очнувшийся, слабо и хрипло дышаший. Отчаянный. Жертвенный. Непоколебимый. — Он бы убил их, Хизаши. И в этот момент Хизаши впервые видит над Шотой тень — до боли знакомую, стойкую, отдающую голубым сиянием и бурей перед дождём. Он хочет отогнать её прочь, упасть на колени и взмолить: не надо. Не делай этого. Оставь его. Но вместо этого он опускает на глаза очки, невесомо проводя рукой по загипсованной руке Шоты. Шота — один из самых прекрасных, чистых, благородных людей, которых Хизаши доводилось встречать. — Знаешь, он… похож на меня. Они сидят в учительской поздним вечером, оставшись вдвоём; Шота бездумно перебирает сочинения на проверку, даже не вчитываясь, а Хизаши терпеливо ждёт. — Шинсо Хитоши. Он… — А, парень с причудой управления сознанием? Да, вы действительно будто из одного родового имени, — он по-доброму усмехается, без стеснения рассматривая и так знакомый профиль. — Клан, может, какой был общий? Ты знаешь что-нибудь про свою родословную? — он наигранно драматично вскрикивает, когда в голову метко прилетает карандаш, и громко смеётся, не сумев сдержаться. — Ладно, ладно. Так что ты думаешь? — Я хочу предложить ему индивидуальные тренировки. У него есть потенциал. Просто не хватает того, кто… подтолкнёт. — Подтолкнёт, да? — тепло говорит он, месяцы спустя наблюдая, как Шота мягко треплет мальчишке волосы, обрабатывая ему ссадины. Учителям не пристало выбирать любимчиков, но что-то ему подсказывает, что дело здесь гораздо глубже. У Шоты дома две кошки, один колкий, недоверчивый подросток и молчаливый, испуганный до смерти ребёнок — и когда Шота берёт девочку на руки, что-то бормоча ей на ухо, Хизаши снова видит это — видит его. Героя, что приютит всех бездомных и потерянных. Мужчину, что без колебания пожертвует собой, чтобы их спасти. И вот так… легко, будто бы совсем внезапно — но на деле так логично и рационально — у Шоты появляются дети. И так же легко, приходя на ужин, помогая с уроками и разработкой оружия, заплетая красивые косы и получая взамен подарки в виде неровных детских рисунков, а затем оставаясь наедине в уютном молчании, Хизаши вдруг ощущает себя частью семьи — той, о которой мечтал всю сознательную жизнь. Всё это трещит по швам от одного звонка. Слова Гран Торино крутятся в голове подобно сломанной виниловой пластинке — такой, какие он коллекционировал в далёкой юности. Он смотрит через стекло, видя перед собой лишь воплощение холодного зла. Курогири спокоен и равнодушен, а ещё невесом — даже не имеет тела. Но Шота смотрит на него широко распахнутыми глазами, царапая стекло руками, и тогда Хизаши видит то, что так хорошо было скрыто все эти годы — а может и то, на что он просто в отчаянии закрывал глаза. Шота… не отпустил. Ни разу за пятнадцать лет он не отпустил — нет. Огонь, что горит в его жёлтых глазах, мольба, с которой он взывает к Курогири — нет, к нему, сжимая очки в руке до треска, с надрывом прося вернуться — всё это в мгновение обнажает уродливую истину. Все эти годы Шота тонул, а Хизаши преданно шёл на дно следом. Тошнотворно-фиолетовый туман искажается, и Хизаши понимает, что его кошмарам ещё далеко до завершения — ведь Оборо там, и он отзывается на голос Шоты — его одного, проступая из тьмы неровным очертанием, которое, тем не менее, без труда узнают они оба. — Шо— — голос — уродливый, болезненный, почти незнакомый, предзнаменующий начало конца — его, Хизаши, конца. Шота бьётся в стекло, почти крича — он борется за него, борется за Оборо и просит от него того же. У него по щекам текут слёзы, и Хизаши знает, что позже Шота спихнёт всё на причуду — а сам вновь уйдёт в себя, оттолкнув его на периферию. Хизаши чувствует, как жгут глаза собственные слёзы: одни от бессилия, а вторые — от боли потери. Потери той, что давно омылась временем и годами недосказанности, и потери предстоящей — но уже до ужаса ему знакомой. Он смотрит на сгорбленную фигуру, роняющую слёзы на холодный кафель, и обещает себе, что они поговорят. Однако, впервые в жизни всё идёт не так плохо, как виделось ему. Шота… воодушевлён. В его глазах — тёмных, спокойных, всегда отстранённых и выверенных — вдруг зажигается неуловимая искра. Видя, как он в очередной раз висит на телефоне, настаивая на новой встрече, и слыша отрывки голоса сдавшегося Цукаучи, Хизаши сглатывает горечь, говоря себе, что всё к лучшему. Он никогда не видел Шоту таким — темнота, наконец, рассеивается над ним, и Хизаши, сжав зубы, убеждает себя, что ему этого достаточно. Он знает, что то, что случается с Шотой — это наказание. Месть за его, Хизаши, малодушие. Без ноги, с повязкой на глазу и новым, скрытым под ней шрамом — такова реальность нескончаемого его кошмара. Шота спит медикаментозным сном, а Хизаши может лишь утирать беззвучные слёзы, стоя в стороне — потому что место на кровати занято таким же сломленным подростком. «Он нужен ему сильнее, чем тебе», — убеждает себя Хизаши, прикрывая дверь палаты. Как в тумане он добирается до общежитий — Шоте понадобится одежда, когда он очнётся. Хизаши открывает дверь запасным ключом и входит в прихожую. Разувается, проходит в зал — и вдруг чувствует себя так, словно вся тяжесть мира разом обрушилась сверху. Он достаёт телефон, намереваясь написать единственному человеку, все эти годы старательно выбивавшему из него его настоящие чувства — а затем со страшным рёвом отшвыривает телефон в стену, хватаясь за волосы, потому что Каяма мертва. Они оба мертвы, и сегодня Хизаши едва не остался совсем один. Он падает на кровать, зарываясь в одеяла, несущие остатки знакомого запаха, закрывает лицо руками, и плачет так, как не плакал уже очень давно. Хизаши знает, что любые слова будут бесполезны, да и слова эти давно уже закончились. Он закончился. Но недели спустя он отработанным движением забирает у Шоты сумки, открывает ему дверь и отвозит домой — потому что спорить с ним совершенно бесполезно. — Лежать я могу и у себя дома. А Хитоши и Эри таскать в больницу — это отвратительная затея. И Хизаши молча идёт на поводу. Он практически поселяется у них дома — берёт на себя домашние обязанности, занимается с Эри, носит Шоте еду в постель, отговаривая от лишних телодвижений — тот бы, может, и взбрыкнул бы, но под тяжёлым командным взглядом за день повзрослевшего на несколько лет Хитоши и помрачневшего, уставшего от чужих безрассудств Хизаши, наконец, сдаётся, принимая заботу, как должное. За окном — война и полная неизвестность, что омрачает каждый день, каждый новый вдох, заставляя беспокойно ёрзать в ожидании новостей. За окном — опасность такая, что и не снилась прежде, управу на которую разыскать не вышло и по сей день. Но здесь, в глубине дома, отправляя спать Хитоши, укладывая на ночь Эри и выхаживая вымотанного, раненого Шоту, Хизаши почти чувствует себя в безопасности. Будто ничего не произошло. Будто ничего не происходит прямо сейчас, за этими дверьми, будто там, далеко от них, — а может и совсем близко, — не вершится судьба страны — а может, и всего мира. Хизаши… ненавидит эту жизнь. Он во все глаза глядит на человека перед собой, зажимая рот руками, и мечтает, чтобы это проклятое издевательство, наконец, оборвалось — плевать, каким образом. Взрослый Оборо выглядит, как самый настоящий герой: одно его присутствие уже заставляет невольно выдохнуть, дать слабину — он до ужаса похож на Всемогущего, и у Хизаши на мгновение вспыхивает надежда, что это всё же игра его растрескавшегося, больного воображения. Но, в конечном счёте, всё куда проще — всего лишь причуда. Всего лишь другая реальность. Всего лишь живой Оборо. Всего лишь Шота, у которого в глазах сияют звёзды. Он явно не замечает этого сам — ведёт себя так отстранённо и недоверчиво, будто несколько месяцев назад не хватался, как утопающий, за очки, не кричал его имя и не плакал, пряча глаза за упавшими прядями. Он смог поверить в то, что Оборо ещё здесь — и даже получил этому подтверждение. Но принять, что Оборо жив — что он прямо здесь, взрослый, настоящий — протяни руку и сумеешь коснуться — почему-то оказалось выше его сил. Хизаши… измотан. Измотан годами молчания, скорби и одиночества. Он видит перед собой друга — своего дорогого, давно мёртвого друга, а затем перед глазами проносится образ Каямы — и тогда он позволяет себе поверить, что это правда. Он устал бороться и держать фасад — и поэтому даёт волю чувствам, что, оказывается, сумели пережить все самые презренные его мысли. Оборо… ничуть не изменился. Они всё так же понимают друг друга с полуслова, хохочут и делят одну извилину на двоих — как когда-то и говорил Шота. Хизаши видит в нём опору — непоколебимую, стойкую, такую надёжную. Он понимает чувства Шоты — и поэтому отступает. Шоте это нужнее, чем ему — пусть пока он и отказывается это принять. Проснувшись утром с ужасной головной болью в груде тел и увидев, как скрывается в ванной глубоко задетый Оборо, Хизаши внезапно настигает догадка, сила и несуразность которой даже лишают его дара речи. Он смотрит на Шоту, что собирает пустые бутылки, не поднимая виноватого взгляда, и задаётся вопросом — а знает ли вообще Шота о собственной влюблённости. Он трусливо сбегает из их дома, напоследок отчего-то до боли крепко сжав Оборо в объятиях — ему нужно подумать, и он не знает, когда вернётся. Вернётся ли вообще. Это кажется ему сущим бредом. Столько лет Шота совсем один — он хранил верность Оборо и даже не догадывается об этом? Разве может такое быть? Хизаши судорожно вспоминает прошлое — каждый неприкрытый влюблённый взгляд Оборо, каждое его прикосновение, каждую ответную реакцию Шоты. Он вспоминает, как каждый раз Оборо шёл на попятую, впутывая Каяму, и как закатывал глаза Шота — закатывал от нерешимости Оборо? Или же… от мнимой глупости происходящего — единственной своей догадки? Но ведь он… страдал. Все эти годы он страдал, и чем же ещё можно объяснить эту глубокую, безутешную тоску? Хизаши любил Оборо — любил, как лучшего друга. Несмотря на всю боль, что принесло ему его появление, а затем столь резкий, несправедливый уход — несмотря на всю боль, что он причинил Шоте. Но он был готов двигаться дальше — мёртвых следовало отпускать, и особенно важно было уметь это делать, становясь героем. А Шота… все эти годы он держался за край заведомо оборванной нити, пряча её за спиной и отказываясь разжать руку — и даже не догадывался о причинах этой верности? Мог ли он так сильно дорожить дружбой, что даже не сумел разглядеть эту грань? Тем не менее, он без особых трудностей отказался от тебя. Хизаши болезненно стонет, как от удара, и заваливается в кресло, не зная, куда себя деть, как вытрясти из головы мысли, грозящие разорвать его в клочья. Он не хочет думать, не хочет видеть, слышать, чувствовать — он мечтает вернуться в прошлое и оказаться на месте Оборо, стать вместилищем бездушного Ному. Тогда голоса в голове, наконец, утихнут. Тогда Шота, наконец, будет счастлив. Под тиканье настенных часов, совершенно изведённый собственными мыслями, Хизаши засыпает — лишь для того, чтобы вновь проснуться затемно от звонка. Солнце за окном уже село — в квартире хоть глаз выколи, голову разрывает на части, а свет от экрана слепит глаза. — Мик-сенсей? — голос Хитоши заставляет Хизаши встревоженно дёрнуться, прочувствовав каждую затёкшую мышцу. — Сенсей не с вами? Сбитый с толку, Хизаши качает головой, будто кто-то может это видеть, а затем, спохватившись, хрипло отвечает. — Мне звонила Эри, — пропасть разверзается у Хизаши в животе, — она сказала, что дома темно и совсем никого нет. Сенсей никогда не оставлял её дома одну так поздно. — Ты, — он облизывает пересохшие губы, поднимаясь, — ты звонил ему? — Телефон отключён, — его голос взвинчен, и нервозность ощущается даже через трубку. — Спокойно, — отвечает Хизаши, — не надо сразу думать о плохом. Я сейчас заберу Эри и отвезу её к тебе, хорошо? — Хизаши знает, что это лучшее, что он может сделать — он прекрасно осведомлён, что Хитоши, если надумает, наплюёт на все правила и сам отправится на поиски, выбравшись из ЮЭЙ. Лучше всего будет занять его так, чтобы он не смог отвертеться. — С тобой ей наверняка будет гораздо спокойнее. Он засчитывает раздражённый вздох как победу — и, пообещав отзвониться, выдвигается в путь, даже не переодевшись. Эри одна… дома никого… есть несколько вариантов — и далеко не все они такие уж страшные. Так, по крайней мере, он успокаивает себя, удерживаясь от порыва выжать газ на полную. Эри встречает его на пороге, доверчиво прильнув — он подхватывает её на руки, успокаивающе гладя по голове. — Ты была очень храбрым маленьким слушателем, — говорит он, улыбаясь, и она зарывается в воротник его рубашки, сильнее комкая ткань. — Зава ушёл. И герой-сан тоже. Они ушли вместе? — Не знаю, дорогая, — он перехватывает её поудобнее, другой рукой наскоро собирая вещи — неизвестно, сколько придётся пробыть в школе. — Но мы это совсем скоро выясним, ладно? Он припоминает, что видел в комнате Шоты какие-то вещи, и поэтому останавливается на самом необходимом. — Как тебе идея навестить Лемиллиона и остальных? — спрашивает он, закрывая дверь, — вместе с Хитоши, конечно. Она молча кивает, и он пристёгивает её на заднем сиденье, проверив для надёжности детское кресло — он купил его, как только впервые увидел Эри на руках у Шоты. Всю дорогу он старается развлекать её, рассказывая, как рады все будут их встрече — это немного помогает, и он выдыхает в облегчении, когда напряжение из её голоса, наконец, исчезает. Хитоши благоразумно не высовывается за ворота, ожидая их в комнате Аизавы — Хизаши сгружает Эри с вещами, наказав Хитоши развлечь её вместе с друзьями. — А вы? — требовательно отвечает он, — что вы собрались делать? Хизаши вскользь проводит по его тёмным непослушным волосам. — Просто доверься мне, ладно? Хитоши скрипит зубами, но совершенно ничего не может поделать — Эри смотрит на них озабоченно и тревожно, и ему остаётся лишь кивнуть, протянув ей руку. — Эри, пошли. Я уже предупредил Лемиллиона и Бунтаря, что ты здесь. Прежде чем направиться к выходу, Хитоши смотрит на него через плечо. — Мик-сенсей. Я вам… доверяю. Они исчезают, а Хизаши, прижавшись головой к прохладной стене, начинает думать. Он не может их подвести. Несколько часов спустя, объездив все пришедшие на ум места и так и не сумев дозвониться до Шоты, Хизаши понимает, что ему нужна помощь. В душу прокрадывается страх, а за ним и безумные идеи — вот он, Оборо, протягивает Шоте руку, а тот без колебаний хватается за неё — за свой шанс на новую жизнь — и они вместе без следа исчезают из этой реальности. Он знает, что это глупо. Знает, что Шота никогда не бросит детей — никаких. И всё же, страх расползается по телу тонкими, паучьими отростками, постепенно сдавливая лёгкие, и он прибегает к лучшему, на его взгляд, решению в данной ситуации. — Директор Незу? Простите за беспокойство. Мне срочно нужно с вами поговорить. Когда Хизаши оказывается в кабинете, Незу сидит за столом, сложив вместе пальцы, и задумчиво смотрит куда-то в монитор. — Ты пришёл по поводу Оборо-куна? — мягко спрашивает он, и Хизаши, весь вспотевший, давится жутким кашлем. — Ч-что— Как вы- Н-но- — Всё в порядке, — отмахивается Незу, игнорируя его обескураженное выражение лица. — Но откуда вы-! — Нам довелось… поговорить. Хизаши даже представить не может, какая вереница событий могла свести этих двоих — и, самое главное, когда. Что за дикое стечение обстоятельств позволило им встретиться? — Он мне позвонил, — беззаботно вклинивается Незу, и Хизаши задыхается, — как оказалось, у меня во всех мирах одни и те же предпочтения в цифрах… Хизаши ерошит волосы, упавшие на глаза, и резко выдыхает — сейчас ему совершенно не до этого. — Директор, Аизава пропал. Он не выходит на связь уже несколько часов, и я- Незу хмурится и прерывает его взглядом. — Всё в порядке, — повторяет он, — опасности нет, всё под контролем. Он здесь, в ЮЭЙ. Хизаши впечатывает руки в стол, наклоняясь ближе. — Он здесь? Вы его видели? Вы говорили с ним? Где он? Где Ширакумо? Незу хлопает его короткими лапками по дрожащим от напряжения рукам и поворачивает к нему экран — на нём отображается схема-планировка с хаотично разбросанными точками. Точки неодинаковые: на фоне многочисленных жёлтых проскакивают редкие красные и синие. — Что… это? — Меры предосторожности, — уклончиво отвечает директор, — от большинства преподавателей было получено разрешение на исполнение. — От большинства? — С остальными вопрос… обговаривается. Хизаши всё равно на происки крыса — в конце концов, если это может обеспечить безопасность учеников, цель оправдывает средства. — Где, — дрогнув, спрашивает он, — где Шота? Незу тыкает ручкой в одну из немногочисленных красных точек. — Это- — Крыша, — выдыхает Хизаши, срываясь с места. Незу долго смотрит в монитор, вспоминая, что увидел несколько часов назад на одной из камер, установленных на крыше. Он уважал право на скорбь и личные чувства и не стал наблюдать — лишь время от времени проверял своего подопечного. — Постарайся не сломать его окончательно, Ямада-кун, — с сожалением говорит он в опустевший кабинет.

***

Хизаши взлетает по ступенькам, не глядя — дорога эта никогда не забывалась, никогда не забудется, сколько бы лет ни прошло. Он замирает перед дверью и обнаруживает, что замка нет — его накрывает от облегчения. Хизаши выбирается наверх и будто снова чувствует, что ему шестнадцать — будто сейчас он увидит Шоту и Оборо — снова вместе, снова неразлучных, и ощутит себя третьим лишним. Он… ошибается. Не чувствуя собственных ног, он падает на колени, пытаясь в свете одинокой лампы — той, что с роду здесь не было — разглядеть единственный видимый глаз. Шота сидит, прислонившись к стене, и даже не дёргается от шума. — Шота, — выдыхает он, опуская руки ему на плечи, — глупец! Я так волновался!.. Слова застревают в его горле, когда в отблеске лампы они встречается взглядами. — Ш-шо-та, — он сглатывает, ведя ладонями вниз по плечам, минуя запястья и обхватывая чужие пальцы — ледяные, и оттого обжигающие. — Чёрт, ты же так-! — он сдёргивает с себя шарф, наматывая на совершенно безучастного друга, а затем снимает куртку, набрасывая ему на плечи. Несмотря на полную изоляцию, на крыше холодно, не говоря уже о ледяном полу. — Идём вниз, ты же здесь простудишься. Чёрт, сколько ты так просидел? Шота смотрит, но его взгляд совершенно пуст. В нём нет слёз, нет злости, или печали — ничего. Ледяной, безвольный, бледнокожий, в свете лампы он напоминает живого мертвеца. И он один. Хизаши знает, что Оборо ни за что бы не позволил этому случиться. Не нужно быть гением, чтобы сделать правильные выводы о произошедшем. Хизаши пытается поднять его на ноги — и вдруг замечает, как протез лежит в стороне, а вокруг валяются мельчайшие его детали. Будто его уронили с большой высоты… или долго били о землю. — Шота, — горло сдавливает ком, — пойдём. Хитоши и Эри переживают, ты должен… — он замолкает, когда видит едва различимое движение головы. — Хизаши… оставь. Сердце Хизаши воет от боли и сожаления, что пробуждает этот тон — глухой, потерявший всякую надежду, раздирающий его душу. Хизаши обхватывает осунувшееся лицо и прижимается лбом ко лбу Шоты, чувствуя, как горячие, бесполезные слёзы накрывают с головой. — Мне так жаль, Шота, — шепчет он, пытаясь передать хоть каплю своего тепла — он убеждает себя, что его хватит — хватит на двоих, и даже если это неправда, эта мысль придаёт ему сил. «Он такой холодный», — с нарастающим страхом думает Хизаши и утягивает Шоту к себе на колени — потому что вставать он не собирается, а Хизаши не сможет ему помочь, пока Шота сам этого не захочет. Он обнимает Шоту за плечи, поправляя на нём свою куртку, и прижимает его к себе — потому что совершенно не знает, что ещё может сделать. — Прости, что так долго, — бессвязно шепчет он в спутанные волосы, забывшись, прижимаясь к ним губами, — прости, что не пришёл раньше, что я такой бесполезный, что никогда не смогу быть тем, кто тебе нужен… Прости, что я был таким трусом — я давно должен был сказать… Пожалуйста, вернись к нам. Хитоши и Эри, твои студенты… — он обессиленно вздыхает, — я не смогу без тебя. Прошу, не уходи. Умом он понимает, что Шота не уйдёт — слишком много обязательств на нём лежит, слишком многие от него зависят. Но в этот миг почему-то приходит осознание, что Шота медленно ускользает — и что ему, Хизаши, нужно удержать его. Только он сейчас на это способен. — Ты такой сильный, — начинает он, бережно заправляя ему за уши длинные чёрные пряди — так, как когда-то мечтал. Мечтал, что Шота полюбит так же сильно, как Хизаши любит его — что они будут встречать вместе каждое новое утро, играясь с волосами друг друга, готовя один завтрак на двоих — а может и не на двоих. Может на четверых — ведь Хизаши любит их обоих с той же преданностью, что и Шоту. Он растил в себе чувства, не давая им угаснуть и завять — поддерживая их, как влагой, собственными фантазиями, что иногда до боли резонировали с реальностью. Как в те моменты, когда Хизаши заплетал счастливую Эри. Как тогда, когда Хитоши, воодушевлённый и совсем на себя не похожий, вносил новые штрихи в схему своих будущих голосовых связок — устройства, которое придумал для него Хизаши. Как когда Хизаши, проверив спящих детей вместо Шоты, заваривал им обоим чай, беззвучно опуская его на столик, и слышал в ответ: «Уже поздно. Может, переночуешь здесь?» — Ты справишься, — продолжает он, даже не пытаясь утереть свои слёзы, — ты уже вынес столько, сколько ни один человек бы не смог. Ты бесценный учитель и чудесный родитель — ты столькому сможешь их научить. Эри ведь скоро пойдёт в школу — представляешь, как легко ей будет с тобой? А Хитоши попадёт на геройский факультет — и прямо к тебе в класс. Сможешь присматривать за ним постоянно — сам-то он такой же молчун, что и ты, слова лишнего не вытянуть, но если ты будешь рядом… Пальцы, ранее безвольные, медленно скользят вверх по его груди, останавливаясь на плечах — и сжимают с такой силой, что в мертвенной тишине Хизаши слышит треск швов. Он гладит Шоту по спине, подстёгиваемый результатом, и продолжает говорить всё то, что лежит у него на сердце — годами копилось внутри: каждое слово — чистейшая истина, его собственная правда. И Шота, ледяной и безвольный, медленно оттаивает — потому что его руки, дрожащие, как лист на ветру, медленно ложатся вокруг шеи Хизаши, продолжая до судорог сжимать рубашку. Потому что его плечи, каменные и неподвижные, начинают мелко подрагивать. Потому что он прячет лицо в его шее, и Хизаши, слыша тихий, безвольный, такой слабый звук — совсем обессиленный — чувствует кожей обжигающую влагу, и в ответ зарывается пальцами в волосы на затылке, прижимая ещё ближе, успокаивающе шепча. — Я с тобой, — бормочет он, — куда бы ты ни пошёл, я больше не дам тебе спрятаться и страдать одному. Иногда тяжёлый перелом заживает неправильно: кажется, что, в сущности, всё осталось без изменений — конечность откликается, боль почти ушла, а на фоне долгого, болезненного восстановления результат видится почти совершенным. Но со временем ошибка плавно захватывает всё большую территорию — связка уже не работает, как должна, одна мышца тянет за собой другие, перекладывая на них работу. Меняется походка, уходят старые привычки, сменяясь новыми — такими, что облегчат дискомфорт. Так могут проходить долгие годы — в игнорировании проблемы, нахождении сиюминутных решений, не устраняющих главной причины, но позволяющих убедить себя, что всё в порядке. И всё же, рано или поздно, приходится столкнуться с правдой: чтобы кости зажили верно, нужно сломать их вновь. И ломать их снова так же мучительно, как и в первый раз — ведь ничего не изменилось. Это всё те же кости — прочные, но в то же время хрупкие, не терпящие ударов по уже надломленному. И нет обещаний, что на этот раз всё срастётся в первозданном виде — прочность ушла, а мельчайшие осколки грозятся разлететься во все стороны, навсегда потерявшись, и тогда механизм уже никогда не заработает правильно. Но Хизаши… здесь. Он будет здесь — всегда, до последнего вздоха. Шота может ломаться вновь и вновь, а он… Он всегда будет рядом, чтобы собрать все осколки.