Хизаши… очарован.
Да и как тут устоять? В который раз голос сенсея отходит на задний план, а собственный взгляд лениво тянется в сторону.
Волосы чернее сажи обрамляют хмурое лицо, а глаза полуприкрыты, словно со скуки: создаётся впечатление, что его молчаливому соседу чуждо то, что происходит вокруг.
Аизава Шота, попавший на геройский факультет в середине первого года, ничем не примечателен с виду, но, тем не менее, привлекает внимание Хизаши почти мгновенно: он-то знает, чего стоят такие тихони. Уделать мальчишку из семьи потомственных героев, полгода проучившись на общем факультете, — вот уж действительно, чертей в этом омуте не сосчитать, но Хизаши с радостью снаряжается в добровольцы. А потому, стоит кончиться уроку, как он в спешке скидывает вещи в сумку и торопится вслед за одноклассником, потому что тот каким-то совершенно неслыханным образом оказывается в коридоре ещё до того, как успевает прозвенеть звонок.
Откровенно говоря, зажать его в угол оказывается заданием не из лёгких, но в арсенале пятнадцатилетнего Ямады слово «сдаться» не числится. Он до боли широко улыбается, преградив Аизаве дорогу из раздевалки, и почти смеётся, ловя в по-кошачьему ярких глазах отблеск плохо скрытой досады.
— Слушай, у тебя очень хорошая подсечка! Я видел, ты ведь чуть сенсея с ног не свалил! Я, кстати, Ямада Хизаши! — он протягивает руку, и Аизава плавным, незаметным движением отступает. Он затравленно переводит взгляд с руки на лицо Хизаши, избегая прямого зрительного контакта, но, поняв, что отступать тот не собирается, тяжело вздыхает.
— Аизава. И сенсей поддался, так что твоя лесть мне как камень в пятку.
Он громко фыркает и, когда Шота вновь делает шаг к выходу, но уже с гораздо меньшим запалом, охотно двигается в сторону, пристраиваясь рядом.
— Зато как он на задницу свалился, когда ты причуду ему стёр — только твоя заслуга.
Он засчитывает победу в свой карман, когда слышит почти удивлённый смешок: Шота поспешно отворачивает голову, и короткие чёрные волосы падают ему на глаза.
О, да, Хизаши очарован.
Тандем из них выходит странный, но до ужаса гармоничный — по крайней мере, по скромному мнению Хизаши. Шота же на эти речи обычно закатывает глаза и прячет лицо в этой своей непонятной ленте: как ею пользоваться он пока не знает, но вот «привыкать к тяжести» начал с первого дня выдачи прототипа. Хизаши смеётся, игриво стягивая ленту с его плеча, и Шота раздражённо бьёт его по рукам.
После уроков он показывает Хизаши полезные удары, (скорее, беззастенчиво отрабатывая их на нём, если быть откровенным, но сам Хизаши ничуть не возражает), а Хизаши делает одну домашку по английскому на двоих, и их это устраивает.
Шоте словно чужды насмешки, которыми награждают однокурсники Хизаши: он громок и эмоционален, а ещё ничуть этого не стыдится, и подколки на грани чего-то обидного пусть и не умолкают насовсем, но значительно редеют под тяжёлым взглядом Аизавы.
Хизаши же, в свою очередь, не стесняется ненароком слишком
громко поздороваться с теми, кто, завидев проходящего мимо Шоту, скалит зубы, позволяя себе хамское высказывание.
Это был последний раз, когда Спортивный фестиваль провели в середине учебного года, и со следующего года проводить его будут только в самом конце. Шота бормочет что-то про везение, услышав эту новость, а глаза бесчисленного множества желающих перевестись наливаются кровью. Шота равнодушно проходит мимо них, даже не замечая колких взглядов, и обычно неконфликтный Хизаши не может сдержать злорадства: обозлённые проигравшие могут засунуть свою зависть себе в задницу, потому что Шота место на геройском факультете заслужил.
Как выясняется со временем, Шота довольно аморфен во всех аспектах, которые не считает требующими внимания. Так, на воодушевлённую речь сенсея о значимости их геройских имён он реагирует зевком и укладывается на парту, и Хизаши, придумавший собственное имя еще несколько лет назад, возмущённо тычет ему под рёбра.
— Ты же ещё не придумал ничего!
Шота смотрит на него пронзительным взглядом из-под коротких ресниц и равнодушно пожимает плечами.
— Я ведь не собираюсь светиться в новостях, так что мне совершенно всё равно, какое будет имя.
Хизаши чувствует подъём воодушевления и загорается безумной идеей.
— Что ж, — громко объявляет он, — тогда… — очень старательно наведённая им интрига зависает в воздухе, мгновенно разбиваясь о незаинтересованного Шоту, — будешь Сотриголовой!
Он безумно горд своей шуткой и почти требовательно ждёт, когда её оценят.
— Что ж, пусть будет так, — не отрывая головы, бормочет Шота, и сердце Хизаши как-то смешно вздрагивает (чёртов подростковый возраст, и его аритмия одолела), когда он широко открывает глаза.
— Ты… серьёзно?
Шота вновь пожимает плечами, выглядя ничуть не тронутым.
— Ты избавил меня от необходимости ломать себе голову, почему я не должен быть серьёзным?
Когда Шота выходит к доске и выводит имя на всеобщее обозрение, Хизаши чувствует жар в груди и клянётся, что после уроков сходит к медсестре.
Он впервые провожает Шоту до дома и забывает обо всех своих планах.
Ширакумо… заинтересован.
Хизаши c некоторой досадой наблюдает со своего нового места, как голубые глаза неотрывно ловят каждое движение его друга, и понимающе улыбается, чувствуя странное беспокойство в животе. Оборо Ширакумо — новичок на втором курсе: кажется, перевёлся из академии Сейай, и чёрт его знает, что его к этому подтолкнуло. По неизвестной причине сенсей счёл уместным посадить его на место Хизаши рядом с Шотой, а самому Хизаши пришлось перекочевать на несколько мест назад. Не то чтобы он сильно беспокоился: на уроках Шота склонен игнорировать любые попытки его отвлечь (А Хизаши знает, о чём говорит — он в этом деле мастер), так что многое он не теряет: в его распоряжении остаются перемены, обед, прогулки после школы и, кажется, целая жизнь.
Шота в который раз ускользает из кабинета раньше остальных, но Ширакумо, ничуть этим не огорчённый, почему-то оказывается рядом с Хизаши.
Они понимают друг друга с полуслова, и Хизаши почти дрожит от радости и предвкушения: он души в Шоте не чает, но иметь рядом кого-то, с кем можно пошуметь и громко посмеяться?
Он всё же не осмеливается стать связующим звеном, опасаясь неодобрения Шоты, и предоставляет Ширакумо возможность самому разобраться. И тот, к его
удивлению, справляется на редкость хорошо.
Ширакумо улыбается Шоте со своего места, и Хизаши снова видит в его глазах то, что доставило ему дискомфорт в прошлый раз.
— Так ты Аизава Шота? Я Ширакумо! Приятно познакомиться, Шота!
Кажется, Шота столь же ошарашен, как и сам Хизаши: Ширакумо, ничуть не смущённый, продолжает улыбаться, и Хизаши слышит за спиной смешки.
— А новичок знает, чего хочет, — хихикает одноклассница по правую руку. Она резко замолкает, и Хизаши не сразу осознаёт, что виной этому — его собственный тяжёлый взгляд.
Шота всё так же с опаской отодвигается в сторону, но на долю мгновения Хизаши ловит в его взгляде крупицу
любопытства.
Он убеждает себя, что ему показалось, и готовится к уроку, стараясь больше не смотреть в их сторону.
Ширакумо вливается в их компанию так, словно шёл к этому всю жизнь. Он шутит и дурачится, вытворяя немыслимые трюки, кокетничает с третьегодкой Каямой, и в какой-то момент тревога отпускает Хизаши: Шота чаще улыбается и смеётся, когда Оборо рядом, но Хизаши давит в себе глупую ревность, стыдясь своих мыслей. Ширакумо — замечательный друг, и нет никакой нужды выдумывать проблемы на пустом месте.
На самом деле, иногда Хизаши почти с восхищением думает, что Ширакумо — безумец. Заявиться на урок через окно, промочить весь класс, притащить с собой
котёнка и начать прилюдно раздеваться, отпуская при этом шуточки на грани допустимых приличий — кто ещё на такое осмелится? Но, каким-то невероятным чудом, эту парню, кажется, всё сходит с рук.
Хизаши не знает, что происходит с Шотой в этот миг. Он замечает зарождающийся в тёмных глазах блеск и внезапно чувствует, как что-то встаёт поперёк горла.
Котёнок, уже сухой и обогретый, спит на парте, укутанный в облако. Девочки умилённо заглядывают полуобнажённому Оборо за плечо, пока тот, гордо выпрямивший спину, почти незаметно трясётся от холода.
— Ширакумо.
Хизаши ловит среди зачарованных взглядов и взгляд Шоты. Он смотрит не на котёнка.
— Здесь!
— Мушимори.
— Тут.
Он внезапно хочет, чтобы вокруг стало
громко. Ком в горле не проходит.
— Ямада.
—
Йеее!
—
Спокойней, Ямада.
Крик застревает в груди, и весь оставшийся урок Хизаши мечтает о тренировке.
И тренировка проходит для него как надо: от души покричать, не сдерживаясь, — редкое удовольствие, но на то это и ЮЭЙ, что дарует ему такую возможность.
Когда он издалека видит, как Шота от чужого удара отлетает на добрых пару метров назад, он торопливо направляется в его сторону.
— Ты отстой, Аизава. Как и твоя дерьмовая причуда — стирание, или как её там. И скажи мне, какой вообще смысл, если ты всё равно проигрываешь в рукопашной? Вали отсюда вместе со своими никчёмными трюками, неудачник.
Шота мрачнеет на глазах, но к тому моменту, как Хизаши оказывается достаточно близко, чтобы повлиять на ситуацию, громила Сенсоджи уже отчитан сенсеем.
Шота отмахивается от вопросов, хромая в сторону раздевалок, и грязная лента бесполезно волочится следом по земле.
Хизаши одаривает Сенсоджи ненавистным взглядом: против такого громилы даже хорошо подготовленному третьекурснику придётся тяжко, что уж говорить о щуплом, не освоившем до конца своё оружие Шоте?
Их обед проходит в тишине. Хизаши порывается открыть рот, но сидящий по середине Оборо незаметно толкает его в плечо. Шота угрюмо смотрит в открытую записную книжку и откладывает карандаш в сторону.
— Моё стирание только и может, что слегка подставить человеку подножку. Я не могу ничего сделать сам. И весь этот трёп про то, как лучше использовать наши причуды… для меня это просто не актуально.
Ширакумо, вертя палочки для еды в руках, неожиданно улыбается.
— Тогда почему бы не подставлять подножки злодеям?
Хизаши вспоминает, с какой лёгкостью Сенсоджи перекрыл Шоте всякую возможность обороняться.
— По пути бойца?.. Сложно представить, — бормочет он скорее про себя и тут же закрывает рот, устыдившись этих слов: Шота ничем не заслужил таких сомнений. Но Хизаши ничего не может сделать: в голове возникают жуткие образы с толпами преступников, таких же огромных, как Сенсоджи, окруживших одинокую фигуру.
Нет, думает Хизаши,
я никогда этого не-
— Знаешь, — прерывает его мысли Ширакумо, повернувшись к Шоте, — исход боя зависит от того, какая причуда противостоит герою. Но, Шота, с твоим стиранием ты можешь заставить злодея биться с тобой на равных.
— Но я не то чтобы боец, — задумчиво отвечает Шота, — что я могу сделать против какого-нибудь здоровяка?
И вновь Оборо добивается этого странного эффекта: Шота словно пробуждается от какой-то дрёмы, его взгляд проясняется. Пускай его слова не источают железной уверенности, говоря их, он слегка распрямляет плечи, уже не выглядя таким подавленным. Хизаши наблюдает, как Шота украдкой смотрит на Ширакумо, и от этого зрелища злосчастная булка застревает в глотке.
Шота отбирает у Ширакумо котёнка, когда тот суёт ему кусок из своего бенто, и выуживает из сумки бутылку со смесью. Они оба неотрывно наблюдают, как Шота кормит котёнка, читая им лекции о вреде человеческой еды, и Хизаши в который раз ощущает
волнение. Ему кажется, что он может наблюдать за этим вечно.
Взгляд Ширакумо куда более
красноречив: Хизаши не уверен, что прежде когда-либо встречался с настолько очевидным проявлением-
Шота ловит на себе взгляд Ширакумо, и тот впервые за всё время их знакомства ощутимо
теряется, но внезапно на крыше объявляется полуголая Каяма, и Ширакумо в спешке строит из себя дурака, переводя на неё всё своё внимание. Его лицо краснеет, но происходит это ещё до появления старшекурсницы. Хизаши сомневается, что кто-то кроме него это заметил.
Каяма, к их удаче, забирает Суши себе; Шота, удовлетворённый таким поворотом событий, уходит раньше всех — так же, как обычно, и на краткий миг они остаются на крыше вдвоём.
Оборо, судорожно вздохнув, закрывает лицо руками, глупо улыбаясь.
— Хизаши, он меня просто убивает.
Хизаши впервые в жизни не находит нужных слов.
Он с натяжкой улыбается в ответ и спешит вслед за Шотой на тренировку.
Его почти разрывает от счастья, когда удаётся попасть на стажировку в агентство: их трио было последним, кто никак не мог никуда прибиться. Хизаши пропадает в агентстве и знакомится с миром телевидения: он в шутку пробует несколько трюков на радиостанции и почти дрожит от удовольствия: такое дело ему по душе.
Несколько дней спустя он с опозданием заявляется к обеду, застав там уже собравшихся уходить друзей.
Новость о том, что их взяли в одно агентство, радует его куда меньше, чем должна была.
— Каяма предложила, представляешь?
Они с Оборо снова остаются наедине; маленькие облачка носятся по крыше взад-вперёд, отражая эмоции хозяина.
— Ты необычайно воодушевлён, — усмехается Хизаши, пряча глаза за очками.
— Ты бы видел, как Шота улыбнулся, когда она прислала ему видео с Суши, — мечтательно вздыхает он, — я думал, что сознание потеряю. Это ещё и в душевых всё было, я там чуть не-
Хизаши вздрагивает от внезапного хруста: хлипенький прототип наушника в зажатой ладони, пострадавшего во время его патруля, ломается окончательно.
Он собирался чуть позже заглянуть в департамент поддержки.
Услышав последние новости от Каямы, он сломя голову несётся в медицинское крыло; Шота и Оборо поймали первого злодея на патруле.
У него отлегает от сердца, когда он видит их целыми и невредимыми, сидящими на койках, с налепленными на лица пластырями. Хизаши сбавляет шаг, пытаясь восстановить дыхание, а затем ошарашенно замирает: у него на глазах Оборо беззастенчиво наклоняется к Шоте — так
близко — и легонько щёлкает его по лбу. Они сидят вполоборота, и Хизаши не может видеть его лица.
Но почему-то яркая картина рисуется в сознании, и по спине бежит холодок.
— Я же тебе говорил, — улыбается он, и Шота
не отстраняется; Хизаши не слышит его ответа.
Оборо замечает его первым.
— Эй, Хизаши! — он активно машет ему рукой и тут же морщится, на что получает тычок под рёбра от Шоты.
— Тебе же сказали поберечь, — недовольно вклинивается Шота, поворачиваясь, наконец, лицом к Хизаши.
Хизаши смотрит на очки Оборо, сменившие своего владельца, так естественно влившиеся в образ Шоты — и ощущает, как нечто омерзительно жгучее вспыхивает в груди.
Оборо резво спрыгивает с кровати, и Шота тянется за ним; он лишь улыбается — снова, снова эта
улыбка, от которой у Хизаши кровь вскипает в жилах, которую хочется стереть с его влюблённого-
Хизаши до судороги в руках сжимает наушники, едва не свалившиеся с него во время бега.
— Оставь себе! — уверенно говорит Оборо, поправляя на Шоте свои очки,
без стеснения касаясь его волос, а затем, в привычной ему манере, исчезает, ляпнув на прощание что-то про Каяму.
В палате становится так тихо, что Хизаши кажется, будто он может слышать скрежет; отвратительный, невыносимый, изводящий его откуда-то изнутри.
— Что он себе позволяет, — бормочет Шота, закрыв лицо рукой.
Бережно прикрывая пальцами очки.
— Я рад, что вы в порядке, — цедит он, даже не пытаясь сдержаться; ему кажется, что он сейчас треснет по середине и что-то посыпется наружу.
Он уходит, не желая проверять это перед Шотой. Тот его не останавливает.
Передышка в виде каникул даёт ему шанс привести мысли в порядок.
Он малодушно зарывает все переживания глубоко в в себе, проводя всё свободное время на радиостанции. Там… хорошо. Там он занят делом, там он
нужен — по-настоящему нужен, и вовсе не в качестве героя.
Оказывается, работа — это отличное оправдание, чтобы отказать друзьям во встрече.
Он даже не удивляется, когда в первый учебный день второго семестра обнаруживает на шее Шоты знакомый аксессуар.
— Что тут у нас? Точно такие же, как у Оборо, йоу! — тычет он, задирая, пытаясь как-то сгладить неловкое молчание, возникшее лишь по его вине.
Оборо возникает будто из воздуха, и в следующее мгновение его рука уже по-свойски приземляется у Шоты на плечах.
— Ага! — провозглашает он, довольно лыбясь, — мы продвигаем себя как команду!
— Нет, ты сказал, что это для защиты моих глаз и улучшения работы причуды, — скучающим тоном тянет Шота, даже не
пытаясь освободиться от чужой хватки.
К счастью, у Хизаши не оказывается времени обдумать увиденное — сенсей разгоняет их по углам, объявляя о тренировке в командах.
— Сегодня у нас тренировочный бой два-на-два, — говорит он, глядя в список, — видимо, команды снова мне определять?
Рука Оборо выстреливает вверх раньше, чем Хизаши успевает открыть рот.
— Сенсей, вопрос! — вторая его рука так и не слезла с Шоты, и сейчас он беззастенчиво пользуется этим, прижимая его ближе к себе,
их виски почти соприкасаются, — раз мы с Шотой вместе проходим практику, можно нам и здесь работать в команде?
Хизаши знает, что сенсей редко идёт кому-то навстречу: извечное «Учитесь работать с разными героями, а не со своими друзьями!» грохочет в голове так звонко, что ему почти кажется, будто слова эти произносятся вслух.
— Отличная идея, задействуйте здесь опыт реальных сражений.
Кажется, где-то бьётся стекло.
— Если ещё кто-то из вас находится с другим в одной лодке, выбирайте в первую очередь этого партнёра.
—
ХЭЙ, сенсей, — он со злорадным удовольствием наблюдает, как передёргивает мужчину от громкости обращения; самому же хочется заорать так, чтобы самому оглохнуть.
—
Да, Ямада? — терпеливо тянет он в ответ.
Его всё-таки оставляют в паре с Сенсоджи, и ему не остаётся ничего, кроме смирения.
Они движутся как единый механизм.
Хизаши частенько смотрит повторы битв про-героев и знает не понаслышке: такая слаженная совместная работа требует не одного года пережитых вместе передряг.
И всё же, Оборо и Шота делают это так же естественно, как ходят или дышат, укладывая Сенсоджи на лопатки за рекордное время.
«Каникулы прошли для них не зря», — с горечью думает он, поздравляя их с победой.
Глупая, почти детская зависть вынуждает его пойти на крайние меры. Он выпрашивает у Оборо запасную пару очков, сдергивает собственные с лица и заставляет себя невыносимо широко улыбнуться.
— Как насчёт этих? Отлично сидят, да? — он смотрит на Шоту и жаждет его взгляда, жаждет его внимания: он чертовски по нему скучал, не находя в себе смелости признаться в этом, признаться
Шоте.
— Ты теперь тоже носишь такие? Зачем?
Разумная часть Хизаши понимает, что Шота не злится: он просто озадачен — его брови нахмурены, а глаза вопросительно полуприкрыты.
Но та часть, что так отчаянно рвётся угодить, оказаться в хорошем свете, развеять этот задевающий скептицизм — вынуждает его перекинуть руку Оборо через плечо и засмеяться.
— Мы можем рекламировать себя как трио! — ответное объятие Ширакумо давит на плечи, грозя утянуть с собой, на самое тёмное, загнившее и скользкое дно: там, где, старательно подавляемая, в чертогах его души плещется зарождающаяся ненависть.
Шота не твой, — шепчет голос со дна — голос, который он так успешно игнорировал прежде, —
не твой, уходи, уходи!..
Продолжение разговора ускользает от него — слишком изматывающей оказывается борьба с самим собой в попытке заткнуть голос.
— Так что после его агентства… нам троим стоит создать своё собственное. Таков мой план.
Удивлённое «А?» выводит его из этого транса, и он вновь прислушивается к разговору.
— Думаю, мы хорошо работаем вместе, — продолжает Оборо — у него все щёки в рисе, а палочки глупо замерли на полпути ко рту, но выглядит он при этом совершенно непоколебимо.
Он не пытается исключить Хизаши, не пытается забрать Шоту себе — он хороший друг, он
друг, а Хизаши себе противен до
омерзения.
И… опять. Опять Шота принижает собственное достоинство, опять Ширакумо упрямо вытягивает его обратно наверх.
Опять появляется Каяма. Она воркует что-то о вкусе юности — вот ведь озабоченная, сама на год всего старше — и суёт под нос Шоте телефон с фотографиями Суши.
— Совсем нет силы воли, Аизава! — подкалывает Хизаши, а сам сразу смотрит вбок — туда, где глаза Оборо уже почти приклеились к лицу Шоты.
Очевидно, в этот раз он оказывается умнее — взгляд Шоты не успевает толком оторваться от телефона, а Оборо, покрасневший, уже снова переводит всё внимание на Каяму.
Неужели Хизаши так и будет всю оставшуюся жизнь сторонним наблюдателем? Хизаши зацвёл рядом с Шотой, ощутив уверенность и лёгкость, прежде у него отсутствовавшие. Он впервые почувствовал себя защитником — пусть лишь достоинства самого Шоты, но это такой невероятно важный для него шаг!..
Неужели… неужели теперь его чувства обречены на медленное увядание в тени? Неужели он обречён на молчаливое созерцание чужого счастья?
Разве Ширакумо был здесь в первые дни? Разве Ширакумо оборонял Шоту от чужих нападок, когда тот был уязвимее всего? Разве это Ширакумо… разве-
Разве Ширакумо виноват, что Хизаши… такое ничтожество?
Неделю спустя всех стажёров его агентства срывают с патруля, впопыхах обозначив локацию — район Тасомия.
Гигантский, бесформенный, напоминающий жабу-мутанта злодей — хотя, откровенно говоря, злодей, каким бы он ни был, всё же видится Хизаши человеком. Это… этот кусок
биомассы никак не подходит под данный критерий.
Оно сжирает их лучшие приёмы, нисколько не тронутое, и у Хизаши поднимаются волосы на загривке.
— Бесполезно! Оставьте это про, сосредоточьтесь на эвакуации!
И он с превеликим удовольствием исполняет приказ, не желая тереться около живой слизи — удары, которые она посылает в ответ, разя
их же оружием, на выхлопе гораздо мощнее и
опаснее, а Хизаши совершенно не готов рисковать собой на рассвете юности. Всему приходит своё время, и время
их геройства ещё не пришло — поэтому стоит отступить и взять на себя нечто более осуществимое, нечто, что на втором курсе академии тебе по зубам. Они ведь не просто так всего лишь стажёры.
Все эти мысли, этот кокон мнимой безопасности, эти
оправдания — всё это в один миг рассыпается под его дрожащими ногами — в ту секунду, когда он видит у машин скорой сгорбленный силуэт Каямы.
Мир вокруг затихает в немоте.
— Ямада… Ширакумо… он…
Шота появляется в поле зрения каким-то урывками — зрение играет с Хизаши ужасную штуку, потому что Шота
улыбается.
— Не… это была командная работа, — говорит он в ответ не скептицизм одного из героев, потупив взгляд, и от робкого смущения — совершенно не свойственного его голосу, его
лицу, сердце Хизаши разбивается на тысячи осколков, — мой напарник всё это время меня подстёгивал. Верно? Ширакумо? — он оглядывается со слегка удивлённым выражением лица, будто только сейчас заметив, что их друга — его
напарника — нет рядом, — как его раны, Каяма?
Никто из них не произносит ни слова.
— Стойте. Настолько тяжёлые ранения? Серьёзно? Нужно быстрее доставить его в больницу…
Дождь медленно капает — на уцелевшие крыши зданий, прохожих и машины.
— А, видишь динамик, Ямада? Он был у Ширакумо. Лучше взять его с собой…
Дождь капает на лицо, стекая по щекам и падая вниз — на пыльную землю и потрескавшийся асфальт.
Чужая рука небрежно сжимает до боли знакомое устройство.
— А? Эта штука? — Сенсоджи поворачивает его вылетевшей пружиной на свет. — Раздолбана подчистую.
Рот Шоты приоткрывается. Он выглядит таким растерянным, таким… хрупким. У него ссадины и кровоподтёки по всему лицу, местами порван костюм, а на шее, укрытые лентой, висят треснувшие очки.
— Н-не может быть, — отвечает он, — всё это время Ширакумо…
Сенсоджи вертит динамик в руках, глядя на него с мрачной решимостью.
— Говоришь, слышал, как он тебя весь бой поддерживал? Невозможно. Ты просто подбадривал сам себя, представляя, что голос идёт из динамика. Говорят, такое случается в ситуациях «Пан или пропал».
Шота смотрит на них недоверчиво — так, будто они совершенно не в себе. Дождь капает с его волос, спутанных и закрывающих лицо.
— Да быть не может. Не-а. Я слышал, как он говорил: «Ты сможешь!» и «Вперёд, Шота!» — его скрытые за чёрными прядями глаза на миг озаряются восторгом и теплом. В них горит благодарность и кое-что ещё — то, что так часто доводилось видеть Хизаши в других глазах весь этот год. То, что день за днём расплавляло его собственную душу, занимая все его мысли, не давая ночью спать, раскрывая ему всю ту грязь, которой он, оказывается, был полон. — Его голос помог мне продержаться…
Шота поворачивается, уловив что-то краем глаза, и от резкости его движения капли влаги разлетаются в разные стороны. Хизаши не успевает даже поднять потяжелевшую руку, чтобы его удержать — схватить за плечо, сжать в ладонях лицо, заставить смотреть вперёд — только вперёд, ни в коем случае не назад, увести его от этого кошмара, уберечь от-
Хизаши поклялся не смотреть. Но, ведомый разразившейся в груди бурей, медленно поднимает голову, игнорируя застилающую глаза пелену.
Дождь, ледяной и равнодушный, капает на тело, лежащее среди обломков, накрытое, как одеялом, белым брезентом. На тело, под которым растекается алое озеро.
На тело, считанные часы назад бывшее громким, добрым, благородным героем — их лучшим другом.
«Не смотри», — слышит он в своей голове и не знает, кому предназначена эта мысль.
Он видит, как всё происходит — как сереет и так бледное лицо Шоты. Слова Сенсоджи, несмотря на открытую похвалу, разят по самому уязвимому, и Хизаши, наблюдая, как Шота медленно сжимает раненое плечо, продолжая неотрывно
смотреть, хочет вырвать ему язык.
— Сенсоджи, чел… я так завидую твоей простоте.
Он не знает, сколько они стоят под дождём — Шота, тихий, мертвенно бледный, сжимающий в руке разбитые очки, и Хизаши, тенью застывший на полшага позади. Секунды, минуты, часы — всё это сливается в сплошную череду гнетущей тишины, прерываемой лишь суетой людей вокруг.
Ширакумо…
тело давно увезли. Территория огорожена, но обломки всё ещё там — для них ничего не изменилось. Они пролежат, омытые кровью и дождём, а затем их соберут и отправят в утиль — так же, как и все остальные разрушенные фрагменты. Время пройдёт; здания починят. Люди забудут об этом дне, как о множестве предыдущих — как о десятках прожитых ими лет, уходящих в никуда.
— Аизава, Ямада. Зайдём под крышу, пошли. Не хочется, чтобы вы простудились.
Хизаши знает, что Шота не повернётся. Поэтому он делает это сам — и, сквозь пустоту, сковавшую изнутри, выжимает уродливую полуулыбку.
— Спасибо… Каяма. Но мы пока пас, — он замечает, как дрожат плечи Шоты. Опущенная голова прячет от взгляда его глаза, и Хизаши малодушно думает, что это к лучшему. Он знает, что сломается, если их увидит. — Дождь… весьма подходит к нашему настроению.
Хизаши знает, что в тот день Шота меняется. Не слишком щедрый на эмоции, он словно затухает совсем — на смену редкой искренности, приковывавшей взгляд, приходит показушная небрежность и отстранённость.
Теперь Хизаши… почти всегда один. Шота отгораживается от всего мира и от него
тоже, и ему так плохо.
Его мучают кошмары, и в них он видит одно и то же лицо — слышит одни и те же слова.
—
Теперь ты доволен, Хизаши? Он весь твой, как ты и хотел. Навсегда.
Голос Ширакумо ядом разливается в сознании, и проснувшемуся посреди ночи Хизаши хочется кричать на весь мир.
Но вместо этого он закрывает влажное от слёз лицо руками, закусывая пальцы, и невнятно цедит:
— Я не хотел, Оборо, не хотел…
Мучают ли кошмары Шоту? Хизаши не знает — Шота слишком резко вычеркнул себя из его жизни. Он может судить лишь по появившемуся однажды в классе спальному мешку — но не знает наверняка, является ли тот плодом изматывающих одиночных тренировок или же результатом дурных сновидений. Возможно, им следует… поговорить?
Он не находит в себе смелости спросить об этом — просто молчаливо наблюдает, всегда оставаясь в поле зрения. Хизаши хочет, чтобы Шота знал — он всегда рядом. Он всегда
будет рядом, что бы ни случилось. И пускай этого недостаточно… пускай
его уже недостаточно — он сделает всё, чтобы скрыть от чужих глаз бездну, разделившую их жизни на «до» и «после».
После одной из особо жёстких тренировок, где Хизаши выступает лишь молчаливым наблюдателем, он перематывает Шоте стёртые в кровь руки. Он уже привык, что Шота отказывается от помощи, всегда пряча раны и ссадины в карман, и поэтому, впервые за долгое время сидя так близко, ощущает, как в волнении дрожат собственные руки.
Он… скучал. Он так скучал по своему лучшему другу, по
единственному оставшемуся своему другу, и ему так тяжело сдерживать себя — ему хочется оказаться ближе, коснуться, утешить, разделить боль скорби — год прошёл как в тумане, словно отбросив их на разные берега. Да только Шота пропал из поля зрения, а сам он остался на том же месте.
— Что будешь делать после выпуска? — собственный голос глухой, охрипший от долгого молчания, совершенно чужой его слуху.
Шота в ответ бегло скользит взглядом по залу.
— Сосредоточусь на одиночных миссиях. Чем меньше людей, тем меньше шуму - выше вероятность довести всё до конца.
Хизаши болезненно сглатывает, нарочито медленно обматывая бинт; лицо Шоты за этот год вытянулось, а появившаяся щетина прибавила сразу несколько лет — на его фоне он чувствует себя несуразным младенцем.
— Об агентстве можно забыть, да? — тихо спрашивает он, слишком поздно осознав, что оплошал; Шота выдёргивает свою руку, поднимаясь и поворачиваясь спиной.
— Всё-таки я куда лучше гожусь для самостоятельной работы, — говорит он, не дрогнув. Шота делает шаг к выходу и на долю мгновения замирает. — Прости, Хизаши.
Хизаши протягивает вперёд дрожащую руку, в онемении наблюдая, как удаляется расплывающийся перед глазами чёрный силуэт.
Не уходи.
٥
٥ ﾟ
٥ ﾟ ٥
٥ ﾟ
٥ ﾟ
° ｡
٥
٥
~~~~~~~~
Первые несколько лет после выпуска сливаются в одну размытую череду.
Он усердно работает, завоёвывает сердца слушателей, получает свою собственную программу на станции и — кажется, медленно исцеляется.
Но рана всё еще там; она спрятана глубоко внутри, крохотный очаг воспаления, бросающий в лихорадку каждый раз, когда краем уха удаётся услышать о Шоте.
Хизаши обзавёлся хорошими связями — он легко выходит на контакт даже с самыми несговорчивыми и от них узнаёт, как идут дела у его друга.
Шота… справляется. Известность о нём довольно быстро расходится в узких подпольных кругах — кажется, он действительно знал, на что идёт.
Тянущее чувство в груди манит его пуститься на поиски — слегка поднажать, пообещав ответную услугу, чуть надавить…
вернуть его в свою жизнь, вернуться в неё
самому.
Шота ему дорог. Он так ему дорог, и как бы Хизаши ни старался, сколько бы раз ни пытался что-то начать — всё заканчивается после первой встречи. Не та смоль волос, не та бездна вместо взгляда, не та крошечная, редкая улыбка, от которой внутри всё расцветает — он ищет знакомые черты в каждом новом лице и тихонько скулит от безысходности, осознавая, что это
не то.
Не существует второго такого, как он. Хизаши не нужен второй — ему нужен лишь
Шота.
Их следующая встреча застаёт его врасплох.
Забытый, неприметный бар, в который коллеги затаскивают Хизаши расслабиться и ненадолго забыться — последние недели вымотали его до предела. Совмещать две работы оказывается занятием не из лёгких, но он покушается на
третью и ничуть не жалеет о принятом решении. Директор заверил, что двери ЮЭЙ для него открыты, пусть и нужно для начала пройти подготовительные курсы — в конце концов, он собрался учить детей одной из самых престижных геройских школ.
Что его к этому подтолкнуло, он и сам не знает — по крайней мере, убедить себя в этом, трусливо скрыв правду, куда проще. Друзья хлопают его по плечу, в открытую называя безумцем, а он только зубасто улыбается в ответ, щёлкая пальцами. Его тянет на новое дело, необходимое ему, как воздух — он жаждет движения, новых ощущений, чувства причастности и
нужности. Он бросает всего себя на общественное пользование — будь то спасение, развлечение, или же, в ближайшей перспективе, обучение.
Хизаши, не изменяя себе, зарывается в дела с головой, предпочтя забыть про то, что творится у него внутри.
Подвыпивший и разморённый, он лениво обводит взглядом чужие макушки и, как ни смешно, узнаёт его мгновенно — как собака, уловившая отголосок запаха дорогого хозяина.
Шота сидит за стойкой, низко склонив голову, и о чём-то переговаривается с такой же неприметной фигурой, нависающей рядом.
Хизаши давится воздухом, не зная, как поступить.
Он позорно отсиживается в тени, будучи не в состоянии сделать ни глотка — а ведь так наверняка стало бы проще.
Он отвлекается на разговор — рядом с ним опускается приятной наружности юноша, предлагая выпить, и Хизаши, занятый попыткой мягкого отказа, едва не теряет Шоту из виду. Он поднимает взгляд и видит, что высокий барный стул опустел — и, проклиная себя, срывается с места.
Он не знает, каким чудом выглядывает друга в толпе — почти вслепую выбрасывает руку, вцепляясь в чужую ладонь. Возможно, время разговора пришло?
— Шота!
Они стоят, окружённые толпой двигающихся под громкую до одури музыку тел, и молча смотрят друг на друга. Хизаши бешено водит глазами по знакомому лицу — посуровевшему, но всё же сохранившему свои прелестные черты.
— Ты- — выпаливает он на выдохе, сильнее сжимая руку, и Шота переводит взгляд ниже — Хизаши стыдливо ослабляет хватку, но всё же не находит в себе сил отпустить целиком. — Я, я- рад тебя видеть!
Шота некоторое время просто смотрит — своим проницательным до неприличия взглядом, будто видя его впервые.
Но затем его взгляд неуловимо смягчается, и в этот миг все прошедшие годы, полные скрытой боли и тоски, развеиваются без следа.
— Рад видеть, что ты в порядке,
Мик-сенсей.
У Хизаши в груди — тысячи птиц. Они робко расправляют крылья, подставив их ветру, и позволяют себе вспорхнуть — совсем невысоко.
— Не хочешь… выпить?
