***
Когда полжизни влюблен в лучшего друга, так или иначе представляешь себе возможные горизонтальные последствия ответных чувств. Космос девочкой-подростком не был и дело это не романтизировал. Куда уж тут, когда у Пчелы улыбка такая кривенько-подлая, всезнающая, а новое тысячелетие стремительно вырвалось навстречу, со всем многообразием информации. В 2000-й год перешли под клип Земфиры про СПИД, крутящийся по телеку уже несколько месяцев. Эстраду заполнили совсем уж интересные и выдающиеся личности, а брошюры о пользе защищенного полового акта чуть ли не в поликлинике вместо «здрасьте» выдавали. Информации у Коса было предостаточно, спасибо большое. И, по его скромному мнению, идеализировать тут было решительно нечего. Он понимал, окажись Витя в его руках, ничего общего между этим, — чем бы оно не оказалось в итоге, — и сексом с женщиной не будет. Хотя бы потому, что это Пчела. Не затыкающийся, надоедливый, ржущий идиот. Но первый в этом веке настоящий весенний ливень стучал по карнизам с самого утра, небо густело и свысока хмурилось. Провожали Сашу с Филом на самолет, и Белый все заглядывал им в глаза поочередно, не отрывая ладоней от плеч Валеры, восседающего в коляске невозмутимо, словно на троне. Фила улыбался и обещал вернуться из-за бугра через пару месяцев на своих двоих, чтобы хорошенько накостылять друзьям за все хорошее, что они наворотили за время его комы. Саша просил не вляпываться в неприятности, обращаясь, почему-то, в основном к Вите. И смотрел, смотрел своими глубокими и пустыми глазами, которые всегда были честнее, чем их хозяин. Поглядев вслед набирающему по взлетной полосе скорость боингу через огромные окна аэропорта, Пчел вздохнул и дернул Космоса к выходу. И только в машине, старательно рассматривая за дождливыми серебристыми росчерками на окошке едва зеленеющий лес, Витя протянул ровно: — Они же не вернутся, да? — Ага. Магнитола надрывалась прошлогодними песнями Смысловых Галлюцинаций, что-то там про розовые очки и ракеты кажется, к премьере второго Брата их стали на Нашем Радио крутить раз в десять чаще. Витя засмеялся тихонько, выдыхая «Вот Белый ублюдок, конечно». Космос только хмыкнул согласно. И свернул на обочину, перестраиваясь под гудки других автомобилей сразу через две полосы. Заглушил двигатель, обрывая завывания Бобунца прямо после строчки «Все приборы врут, все, кто с нами, умрут. Кольцевые дороги никуда не…». Салон погрузился в тишину. Им нужны были эти пару минут. Осознать. Теперь они остались в одиночестве. Вдвоем на всю громадную Москву, запертую и утрамбованную в тесный салон дорогой Косовской тачки. Конечно, оставался офис на Цветном, бизнес и братва, Шмидт. Родители на окраине в привычных с детства квартирах, полуразрушенная беседка на пустыре. Но без Саши с Филой их будто располовинили, осиротили. Оправдываться не перед кем, не за кем прятаться друг от друга. Кажется, в прошлый раз, в 87-м, оставшись вот так вдвоем после Сашиной отвальной, до первого поцелуя они вытянули долгих полтора года. Потом еще месяцев шесть таскали за собой бедного Филу повсюду, пока Белый не дембельнулся. Надо же, почти одиннадцать лет назад. Долго же они это откладывали. Витя встряхнул рукавом, сверился по часам. Самолет ребят пошел на взлет ровно тридцать пять минут назад. Что ж. Не полтора года, конечно, но… Пчела повернулся к нему, ехидно прищурился синими глазищами и спросил: — Сделаешь что-нибудь? Космос недоверчиво фыркнул, палевно огляделся по сторонам. Справа лес, слева ревущие мимо них по мокрому шоссе машины. Вокруг залитые плотно майским дождем тонированные окна. Саша, который не собирается возвращаться. Фила, который не спросит, чего это с ними такое приключилось. Эти двое ничего не узнают, а на остальных как-то похуй. Всегда было. Витя тоже театрально оглянулся по сторонам, перегнулся через спинку, чтобы бросить взгляд на заднее сиденье. Чуть ли не под свое кресло в итоге заглянул, чтобы после посмотреть на Космоса призывно и весело, всем своим видом говоря: «Перед кем прятаться будем, товарищ Холмогоров? Никого же, блять, нет!» И Космос понял: все не важно, пока Пчелкин уверен в том, что делает. Кому-то же нужно быть уверенным, правда? Без Валеры было бы грустно, без Саши тяжело, но терпимо. Но без Вити, без его спокойной насмешливой убежденности, он бы ебнулся окончательно и бесповоротно. Пока Пчела уверен, можно перегнуться через коробку передач и поймать его губы своими. Не боясь и не прячась. Все очень, почти болезненно, похоже на прошлый раз: тачка, — тогда был старый жигуль, на линкольн не заработали еще, — весна, холодный мартовский дождь, Витя смеялся ему в губы. Только, в отличие от весны 89-го, они абсолютно трезвые. Постаревшие, потасканные. Машина получше, одежка покачественнее. И смех у Пчелкина, пусть не такой радостный, но почему-то звучит легче. И главное, Космосу не страшно. Оно так и должно было случиться, без десятых и целых промилле в крови, без онемевших до самого лба носов. Пускай и лет на десять опоздали с первым-то сексом. Но Пчела в сумраке майского позднего вечера. С его понимающими и разрешающими глазами, с улыбками, знакомыми до маленькой морщинки на щеке, с сильными руками и широкими ладонями. Все это было тут, в его квартире. На его, Космоса, кровати. Он не романтизировал. Но точно не был готов к тому, что Витя, еще секунду назад задыхающийся в стонах, подставляющий подбородок под поцелуи, выдернет ладонь из-под его руки, чтобы почесаться. Звук скребущих ногтей по коже на шее, — если спросить Космоса, — как-то капитально не вписывается в атмосферу секса, к которому они шли большую часть своей гребанной взрослой жизни. Разница же не в том, что Витя определенно точно не баба. И даже не в том, что Витя определенно точно идиот. Разница в том, что в первый раз с новой женщиной он не смог бы отстраниться и спросить: — И че ты, блять, делаешь? Подразумевалось оно с наездом, а выходит мягко и как-то насмешливо нежно. Пчелкин морщится весело, упирается распластанной ладонью Косу в грудь, прямо посередине, где чувствуется пульс, блестит в темноте округлившимися глазами и сквозь смешки давит: — Крестик твой. Щекотно. У Вити цацек две полных шкатулки в родительской квартире: от старых часов до разномастных перстней и цепок на любой вкус. Как сорока, на все блестящее. Даже сейчас на его крепкой шее, прямо под родинкой, короткая золотая цепь. На указательном пальце той руки, что все еще зажата в ладони Космоса, кольцо с крупным камнем. Запястье обвивает серебряный браслет. На Вите граммов пятьдесят металла и сто килограммов Холмогорова. А больше на нем ничего нет. У Космоса же, если и был перстень, то один, с коксом. Да и тот он просрал в ночных загулах по первопрестольной еще во время первой чеченской. Часы, — золотые, швейцарские, — остались где-то на набережной, в медленно плавящемся снегу возле взорвавшейся тачки. И только крестик к нему после потери вернулся, целым и невредимым. Саша оставил на столе Космоса после поездки на Каретный, и с тех пор Кос его с шеи не снимал ни под каким предлогом. Может, это суеверия в нем говорили, нечто далекое от бабки с дедом, которые как-то умудрились воспитать сына-астрофизика, но привили внуку боязнь черных кошек и баб с пустыми ведрами. А может, дело было в нечитаемом выражении лица папы, стоило ему хотя бы цепочку от распятия заметить в вырезе рубашки Космоса. Что-то такое приятно-гадостное горячо разливалось в груди, отголосками затянувшегося подросткового бунта, не иначе. Пчелкину он об этом, конечно, не рассказывает. Тот ржать будет до конца жизни, что Кос выбил абсолютно все пункты в отцовском списке «Я не хочу, чтобы это произошло с моим ребенком», начиная православием и заканчивая желанием любиться с мужиками. Одним, конкретным таким мужиком, с характерной привычкой улыбаться не в тему, как маньячина, и носить плащи не по сезону, но сам факт. Космос останавливается уже окончательно, прижимает подбородок к груди, пытаясь разглядеть подвеску, блеснувшую рыже-золотым в свете медленно загорающихся под окном ночных фонарей. Переводит взгляд обратно на Витю. Тот выжидающе смотрит, словно Холмогоров должен что-то сделать с этой офигительно интересной, а главное своевременной, информацией. Щекотно ему, поглядите-ка. — Ну, — Пчелкин тоже опускает глаза на распятие, и на секунду у Космоса дыхание перехватывает от вида светлых ресниц и потрескавшихся губ, в каких-то жалких сантиметрах от его собственных. Зацеловал бы, падлу, так, чтобы вообще ни о чем другом думать не мог. А он все не затыкается, — Снимешь его, может? Мешает же. Прикусив язык хорошенько, чтобы не вырвался какой-нибудь еще более неуместный комментарий, вроде «А член в жопе тебе со мной ебаться не мешает, нет?», он прикрывает глаза и медленно-медленно выдыхает носом. Космос сегодня слегка, самую капельку, на взводе. На такую капельку, что вытащить пушку и сунуть дуло Вите в рот кажется охуительной идеей. Пчелкин, видимо, чтобы Косу думалось легче, подается бедрами вниз и вперед, дышит шатко, судорожно, и улыбается, паскуда, так весело и широко, словно провернул шутку века. И от рожи его довольной все внутри перекручивается в тоскливой нежности, и в мыслях только: «Блять, послал же Бог наказание на мою голову». Ладонь его, чуть прохладную и сухую, все еще упирающуюся в грудь, перехватить запросто. Вжать запястья в матрас на уровне дурной головы, в этот раз посильнее, чтобы не вырывался и не отвлекался на всякую чушь. Витя кусает губы, стонет коротко и фыркает прямо в поцелуй, в противовес смешкам возмущаясь серьезным тоном: — Я не шучу нихуя, Космос. Снимай. Холмогоров вздыхает, на пробу толкается в него, — вдруг все-таки забьет? Ну к чему оно все тут, прямо сейчас, — но Пчелкин качает головой, возит затылком по подушке туда-сюда, хмурится. — Да чего тебе он покоя не дает? — Оно в душу мне смотрит, блять, — Витя ломается, жмурится и хихикает истерически, еле понятно выдыхая, — Это как-то не по-православному, Кось. Кажется, не держи его Космос за руки, не вдавливай в матрас, Пчелкин закрылся бы ладонями и заржал в голос с собственной шутки. Он корчится в смехе, трясется под ним всем телом и продолжает, как ни в чем не бывало, торжественно придав голосу глубины, словно с бумажки читает: — «Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь их на них». Космос отдергивает от него ладони резко, словно схватился за что-то горячее, пытается выпрямиться и сесть на пятки, но Витины руки обхватывают его шею, колени сжимают бока, не давая отстраниться. Он держит его, облепив всеми конечностями, и хохочет заливисто в голос, запрокинув голову. Потому что Пчелкин больной придурок, покрестившийся за компанию, а библию прочитавший по приколу. Потому что в его переебанной кривой картинке мира, если относиться к чему-то слишком серьезно, — к чему угодно: религии, любви, войне, съебавшимся друзьям, — можно и кукухой отъехать так капитально, что не восстановишься. Холмогоров, психанув, дергается снова в попытках встать, и Пчела затыкается, все веселье с лица скатывается мягко, одной ровной волной: — Да не истери ты, Кос. Ну… — Пусти меня, бля, — Космосу не весело от слова «совсем», еще и этот прилип так, словно присоски себе на конечностях отрастить успел, — Пусти, Пчел. — Не-а, — блестящие лихорадочно глаза липким, почти осязаемым взглядом шарятся по его лицу, высматривая в Холмогорове что-то непонятное, очень Вите нужное, и явно отсутствующее. Может быть, Космосовское чувство юмора, — Ты же уйдешь. — В этом и смысл, Витя! — растеряв запал и сдувшись, бурчит Кос, и перестает вырываться, к Витиному удовольствию, — Вот у меня от твоих библейских цитаток член упадет, сам себя дотрахивать будешь, понял? — Ну, как упадет, так и поднимется. Делов-то. — Да нет, еще одна такая шутка, и он упадет навсегда. Пчелкин в притворном ужасе, округлив глаза, ахает: — Какой кошмар! — И снова начинает ржать, как последняя скотина, — И это в тридцать один год. Такой молодой, а уже импоте… Космос, не выдержав, с ощутимым хлопком, опускает ладонь на этот пиздливый рот. — Да заткнись же ты, мразь, по-жа-луй-ста! — чуть ли не воет он по слогам умоляюще, — Что с тобой не так? Пчелкин все еще хитро блестит глазами и прихватывает игриво в отместку зубами третью фалангу его среднего пальца. Проезжается по коже горячим шершавым языком, и снова прикусывает, шумно пыхтя ему в руку. Космос в эти глазища вглядывается напряженно, и тут резко как последний пазл со щелчком встает на место, складываясь в картинку. Он-то, вон, за лихие 90-е попривык уже к Виктору Павловичу Пчелкину. Эдакому финансисту недоделанному, в дорогих пальто всех оттенков болотного и бежевого, шелковых шарфах, с прилизанными гелем кудрями. Тому, что может коленку прострелить человеку, чтобы не улепетывал, а «ровно базар вел с важными дядями». А здесь, сейчас, с ним Витя Пчелкин. Тот же смешной пятилетний мальчик с пушистой башкой-одуваном и вечно обгоревшим носом, которого не пускают за пределы двора. Или Пчела, в мешковатых толстовках и кроссах, который подмигивает Космосу нахально через лобовое его же, блять, тачки, и кривит лыбой, прокуривая весь салон. Здесь, сейчас тот Витя, который в Бутырке, еще не зная, отпустят ли их по утру, травит пошлые анекдоты. Тот Витя, который на одно твое слово накинет десять, лишь бы не показывать, насколько ему ссыкотно. Да еще и в драку полезет первым, чтобы наверняка. Этому Вите тридцать один год исполнился в прошлом месяце, сегодня два его друга дали по съебам из страны, а он лежит под тем единственным, который не свалил, с членом в заднице, и не может перестать смеяться. Потому что уверенность, которой он отличается, и чувство страха — абсолютно, нахрен, разные вещи. В том и было их различие. Космосу всегда тяжело решиться, но сделав шаг, бояться дальше становилось бессмысленно. Витя делал эти шаги постоянно, по пути глуша собственным трепом холодок в груди. Если Космос сегодня слегка, самую капельку на взводе, то Пчела даже не в истерике. Он в блядском ужасе, ледяном и пронизывающем через всю душу. Видимо, что-то в лице у Холмогорова сдвигается в ответ на эти мысли, и Витя в его руках, сдавшись, размякает. Взгляд из веселого становится маслянисто-виноватым. Кос подхватывает его под поясницу одной рукой, а второй скользит по щеке вниз, к шее, чтобы придержать тупую Витину голову во время маневра. С телкой было бы легче, конечно, Пчелкин, так-то, все еще немаленький такой мужик. Но Космос все равно подается вместе с ним назад, поднимая и утягивая за собой в сидячее положение. Витя охает глухо, оказавшись сверху, прикрывает глаза и судорожно хватает ртом воздух. От возбуждения не осталось практически ничего, но у Космоса где-то над пупком сладко и тонко ноет от вида выбившейся из гладкой прически прядки, кудряво улегшейся на светлую бровь. От этой продирающей все нутро нежности почти больно. Не должно же быть так больно, правда? Любить кого-то всю жизнь так, как он невыносимо сильно любит Витю, — это как жить с постоянной мозолью, на одном и том же месте. С годами даже ногу учишься ставить по-другому, чтобы не натирало, и дискомфорта вроде никакого. Только иногда воспаляется и кровит, вот как сейчас. Как сегодня ночью. К завтрашнему утру пройдет. Пчелкин шипит недовольно: — Мог бы и предупредить, что в акробатику подался, циркач хренов. — Ну, так тебе крестик точно мешать не будет. Пчелкин, определенно точно, не женщина. Холмогоров, определенно точно, не романтизирует. У него нет арсенала шуток про религию, чтобы сгладить Витин страх. Так что он просто сжимает его покрепче. — Кос, — зовет Витя, сам не зная, что хочет услышать, — Ну чего ты, Кос? Космос прижимается губами к его родинке, даже не целует, а словно прикладывается к святыне, дышит шумно. И от этого местечка, два пальца под кадыком и чуть слева, болезненными импульсами расходится тепло по всему телу, в груди тянет надрывно вниз, словно Витя бежал по лестнице и пропустил ступеньку. Свободное падение длиною в долю секунды. Кос вскидывается, заглядывает ему в лицо как-то совсем неуверенно, поджимает губы и криво лыбится. — День тяжелый был. Словно это оправдание. Витя обхватывает его шею руками и вдавливает в себя его тупое лицо, прямо в грудь, где бешено стучит сердце. Вечер трудного дня, или как там у Битлов было? Сегодня или никогда. — Тяжелые десять лет. Кос? — голос у Пчелы срывается на одном слоге, неуверенно и хрипло. — М-м? — лениво тянет он Вите в шею, укладывает ладони под ребра, на талию и сжимает. Несильно и как-то отрывисто, словно показать пытается, что не собирается вырываться, и оттолкнуть не хочет. Витя пялится над его макушкой в цветочные завитки на обоях невидящим взглядом. Прижимает сильно голову, не давая посмотреть себе в лицо. И шепотом, — словно, если он скажет нормально, оно, не дай бог, станет вдруг физическим, реальным, выползет за пределы комнаты, заорет мегафонами на всю столицу, — выдыхает: — Я люблю тебя. И мне страшно, просто пиздец. Вот так, одной фразой, два самых больших секрета в жизни Вити Пчелкина. Мир вокруг не рушится, стены не складываются дешевыми картонными декорациями. Космос выкручивается из-под ладоней, поднимает серьезный взгляд на его лицо, и говорит честно: — Мне тоже. И пусть не получилось, как в его фантазиях. Пусть на порно-кассеты тоже не походило. Пусть идеализировать тут было решительно нечего. Пусть. Витя смеется мягко, прижимается потным холодным лбом к его лбу, заглядывает хитро в глаза и спрашивает: — Как там твоя репродуктивная функция, не сдохла? И Космос, впервые за вечер, смеется в ответ.***