Prima ballerina assoluta

Выписка из приказа №247. Человеку, не способному умереть всеми известными на сегодняшний день способами, проживающему на определённой территории с даты предполагаемого рождения (далее — стране) запрещается вступать в какие бы то ни было романтические или сексуальные отношения с гражданами своего или чужого государства. Строжайше запрещаются любые посторонние, кроме политических, контакты с другими странами. Апелляция к приказу приложена ниже, заверена лично страной и её секретарём. Находится на рассмотрении. *** Людвигу хочется исследовать его тело. Быть дотошным, как самый внимательный учёный, воркующий над клетками в чашке Петри. В голову лезут больные, не подконтрольные сознанию мысли. Не этого ли ты желал последние несколько месяцев, Байльдшмидт? Но что теперь? Он медленно поднимается с пола, привычно для себя закусывая измозоленные костяшки. Иван лежит рядом, не двигается, прикрыв фиалковые глаза рассматривает минималистичную лампу на потолке. Слишком яркий свет очерчивает каждую мышцу. Капли пота на теле — уже не понятно, чьи. Брагинский лениво натягивает его спортивные штаны, ухмыляется своим мыслям, и немец понятия не имеет, что сейчас происходит у того в голове. Бред. Ещё полгода назад он бы не поверил в то, что Россия будет лежать на его полу, по-лисьи щурясь от — кажется — удовольствия, будто сожравший очередного кролика. Людвиг мог допустить, что кроликом был он. — Хочешь продолжить, немец? — голос неестественно нарушает тишину, и от произнесённых слов у Германии что-то скручивается внизу живота. Хочет ли он продолжить? Чёрт возьми, да. Ему хватает самоконтроля, чтобы не вжать Брагинского в пол второй раз. Тогда ему совершенно точно сорвёт крышу, потому что перед глазами пляшут неприличные картины, хочется зажмуриться и прогнать наваждение, но он бессилен. В первый раз за столько лет. — Вижу, с тебя хватит. Людвиг прикусывает пальцы сильнее — ещё чуть-чуть и пойдёт кровь. Иван так же лениво переводит на него взгляд, ухмыляется, поднимается на лопатках и кончиками пальцев цепко хватает чужой подбородок. Выученное от Франциска движение, но Байльдшмидту об этом лучше не знать. Мысли в голове мечутся слишком быстро: Иван, хочешь остаться у меня до конца "отпуска"? Иван, может, переместимся на кровать? Брагинский рассматривает его лицо, слегка наклонив голову, будто что-то ищет и никак не может найти. В льдистых глазах немца снова не читается ни одна эмоция. — Я говорил тебе не забывать, с кем ведёшь игру, так ведь? — Брагинский слишком близко, но туман мыслей в голове Германии постепенно оседает росой. — Должен признаться тебе кое в чём. — Да? — Людвиг готов провалиться сквозь землю, полететь в тартарары, лишь бы Россия сейчас не убирал тонкие пальцы с его гладко выбритого подбородка. — Мог ли Вебер найти секрет бессмертия? — Германия чувствует себя полным идиотом. Он только что забыл о цели приезда Ивана в Берлин. Чтоб он ещё раз подпустил проклятого учёного… — Немец? Пауза неприлично затянулась. — Мог, — вполне честно отвечает Байльдшмидт, чувствуя, как дрогнула кисть Ивана. Страх? Нет, Брагинскому не было страшно. Он скривился, будто испытывал крайнее отвращение. — Что дальше? — сухо спрашивает Россия, указательным пальцем поглаживая чужую скулу. Отрываться от кожи немца не хочется. Не сейчас. — Скорее всего, он захочет воспользоваться тобой ещё раз. Нужно уезжать как можно раньше, — хмурится Людвиг, пытаясь выстраивать логические цепочки. Получается плохо. Как будто Вебер не достанет его в России. — У меня козырь в рукаве, — неестественно весело заключает Брагинский, и вокруг всё будто сгущается чернотой. На лице — какое-то сумасшествие, пальцы крепко стискивают подбородок немца, царапая кожу. Людвиг молчит, но в глазах мелькает замешательство, он непроизвольно наклоняется ближе, слыша, как голос России переходит на какой-то гортанный шёпот. — Я должен признаться, в ДГОИ всё не так чисто. Мы работали над рецептурой препаратов несколько месяцев. Теперь всё — в России. Я могу безболезненно разорвать контракт с Вебером и больше никогда о нём не вспоминать. Понадобились лишь несколько липовых пациентов и передовая научная группа. Не зря российских учёных считают одними из лучших в мире. Вебер не уследил. Ты не докажешь, слишком поздно. Просто мы придумали аналог, так это называется? Не хочу, чтобы это стало для тебя неожиданностью. Байльдшмидт крепко стиснул чужую руку, до онемения, впиваясь. — Ты, сидя в моей стране, в моём доме, говоришь, что воруешь рецептуру моих препаратов? Брагинский, ты сумасшедший, — тяжело проговаривает немец, и теперь в глазах плескается настоящий гнев. Ему хочется вскочить, как ошпаренному, оставить вмятины на идеально отштукатуренной стене, и всё так же, иррационально, рьяно поцеловать Ивана в раскусанные губы. Сумасшествие. — Зачем ты меня втянул? — Я не отрицал, Людвиг. Втянул? Ты сам втянулся. Думаешь, я не заметил, как очаровало "Болеро"? — Иван ухмыляется, опуская руку, наклоняется ближе и шумно вдыхает чужой запах. — На кой чёрт ты тянул время, Брагинский? Мне ничего не стоит сейчас предъявить тебе обвинения уже на международном уровне, — Людвиг понимает, что никогда не станет этого делать. Его прагматичность и рациональность полетели ко всем чертям ещё осенью. Сейчас он просто человек. Он старательно убеждал себя в этом. — Но ведь ты не сделаешь это, немец, — русский отрывается от чужой шеи, жмурясь. — Господин Вебер слишком сильно наследил. Скажешь, что я пойду под суд по нескольким статьям? Господин Вебер пойдёт со мной. Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь, Людвиг Байльдшмидт. Он тебе осточертел. — Он — это приличный кусок экономики Германии, Брагинский. Несмотря ни на что. Россия ухмыльнулся в каком-то исступлении, потом рассмеялся — до жути неестественно, картинно. Вокруг него клокотало что-то жуткое, тёмное, засасывающее внутрь себя. На мгновение Людвигу показалось, что он теряет рассудок. — Зачем ты сказал? — Байльдшмидт прикусил язык: так робко, неуверенно звучали его слова. Он ощутил пронзительную головную боль: его разрывало. Русские вряд ли стали бы конкурировать с гигантом фарминдустрии, скорее всего тихо производили бы аналог "для своих". А если нет? Людвиг прекрасно понимал, что препараты Вебера были практически недоступны для России, что Вебер, получив желаемое или, наоборот, не получив, разорвёт все контракты. На кону — люди. Не немцы, но Германия чувствовал свою ответственность и за них тоже. — Потому что ты никому не расскажешь, немец. У тебя гипертрофированное чувство справедливости, — Россия продолжал улыбаться, но глубоко внутри его выскабливали живьём. Зачем он его втянул? Зачем он, полуобнажённый, разлёгся на полу частного дома в одном из самых тихих районов Берлина? Одиночество проело в нём дыру, как ржавчина проедает железо. — Как ты представляешь себе дальнейшее? Долго и счастливо для стран противоположных полюсов? Байльдшмидт угрюмо молчал. Брагинский вновь ухмыльнулся, но болезненно, чувствуя, как волной накрывает тошнота. Синтетика чувств. Его сознание поглотила пелена, всё только усугубилось. Чем больше он сближался с Людвигом, тем больше боли ему доставалось в итоге. Ещё несколько дней назад, думая о немце, он ловил себя на мягкой улыбке и чём-то похожим на волнение, будто желторотый юнец. Почему его кидает из стороны в сторону? Иван чувствовал, как вены пульсируют в висках и нарастает нечто, похожее на отчаяние. Как глупа была идея сигануть в омут с головой, утопить себя в другом человеке… Другой стране. Стране, Брагинский, ты так и не зарубил себе на носу. К чему было себя убеждать в обратном? К чему все твои метания, разговоры про людей, когда ты почти ушёл в небытие? Он закрыл глаза, понимая, что исполнять свою роль больше не может. Нежности не хотелось. Не хотелось страсти. Он просто желал быть один, запереться в старой панельке, не знать ни Германии, ни проклятого Вебера, не участвовать в поганых экспериментах и перестать играть в героя. Упиваться страданием. Утопить себя в нём, захлебнуться. Деловые встречи. К чёрту. Желание танцевать впервые в жизни стало для него тяжкой обузой, чем-то противным, настолько, что он сейчас страшился самого себя. Осознание пришло так же внезапно, как внезапно Берлин накрыло дождём. Он абсолютно точно сошёл с ума. — Нахер это всё, немец, — Иван не стал наклеивать на себя улыбку, невольно сжал руки в кулаки. Чернота не отступала, готовая сожрать его с потрохами. И Людвига в придачу. Нет, сука, это невозможно. Невозможно смотреть на чужой обеспокоенный взгляд, на крепкие руки, на растрёпанные светлые волосы. Невозможно выкинуть из головы ненавязчивую ласку. От липкой дряни хотелось избавиться, он желал этого больше всего на свете. Не испытывать себя на прочность. Брагинский встал, пошатнувшись, но тут же согнулся, вцепился в волосы, стараясь отрезветь. В голове говорили тысячи голосов. Это всё побочные эффекты возрождения. Это пройдёт. Сука, это пройдёт. Байльдшмидт поджал губы. Сейчас он сделает абсолютную, несусветную глупость. — Иван, — осторожно, каким-то не своим тембром начал он. — Иван. Почти без акцента. Слов не находилось. Близость стала бы слишком болезненной. В горле у немца застрял ком иголок. Он встаёт, тоже шатаясь, подходит ближе. Брагинский с абсолютно сумасшедшим взглядом смотрит на него как-то отчаянно, затравленно, будто его раздирают на кусочки. Людвиг вглядывается в чужие глаза, силясь усмотреть что-то, чего сам не знает. В фиалках проскальзывает секундное замешательство, намёк на трезвость, Россия резко выдыхает, цепляясь за чужую руку, выпрямляется. В голове — последние несколько месяцев. Людвиг. Людвиг Байльдшмидт. Германия. Осознание накатывает прибойной волной, ему осталось лишь поймать его за длинный хвост, но что-то душит изнутри. — Нахер это всё, немец, — хрипит Россия, закрывая глаза. Его отпускало. Запереться, не выходить, не видеть белого света, лишь бы сбежать от себя. Проклятая человечность. Лучше бы он был машиной. Роботом. Кем угодно, руководствующимся чистой логикой. Но он страна. Человек. И человеческое в нём перевешивало. Он исполнил долг перед Родиной. Потянул время, спас мальчика, сдох, как усыплённая собака, но этого было недостаточно. Всегда недостаточно. Отключить сознание окончательно. И Брагинский, продираясь сквозь боль, тянется к Людвигу, утыкаясь тому в плечо, как тогда, в машине. Страны противоположных полюсов. Люди. Удивительно близкие люди. *** Вебер сухими жилистыми пальцами перебирал кипу документов. Посторонний человек не понял бы ни слова — бесконечные листы с анализами, исписанные косым почерком тетрадные страницы, медицинские снимки. Даже вырезки из статей, слабо относящиеся к предмету интереса. Предмету. Иван Брагинский. Мужчина усмехается собственным мыслям, но тут же кривится — вдох растекается болью по грудной клетке. Он небрежно откладывает в сторону бумаги, горбится, разминает виски, стараясь избавиться от навязчивой мигрени. Его личная балерина. — Что с вами делать, Ваня? — в пустоту спрашивает он, не надеясь получить ответа свыше. Щурится от темноты, морщится. Боль выжирает тело. Препараты давно не помогают. — Чёрт знает, что такое… Вебер встаёт, ослабляет несколько пуговиц идеально подогнанной рубашки, небрежно скидывает пиджак на спинку дорогого стула. Он подходит к окну, пальцами касаясь холодного стекла, а затем, ощущая отвращение от собственных действий, приваливается к нему лбом. Слабость. Никто не должен видеть его слабость. В оконном стекле отражается болезненно худой силуэт, в расплывчатом изображении глаза кажутся мутными и не блестят бирюзой. Дождь не стихал. Берлин. Сколько уже лет прошло… — Если бы не проклятый Байльдшмидт… Кажется, я был близок, — мужчина старается игнорировать физические ощущения и сосредоточиться на своих мыслях, но выходит паршиво. — Неужели он бессмертен как какая-нибудь гидра? Планария? Их устройство на порядок проще. Я не отпиливал Брагинскому конечности, но они тоже должны… Отрастать. Вебер задыхается на вдохе, кашляет — абсолютно неприлично — в ладонь. Платок остался в пиджаке. На руке — кровавые разводы. Он закрывает глаза, пытаясь восстановить дыхание, старается не обращать внимание на железный привкус. Это уже стало обыденностью. Ткань рубашки в области грудной клетки оказывается безбожно смятой под удивительно сильной рукой. Он не умрёт так просто. — Ненавижу… — хрипит он, петля за петлёй расстёгивая злосчастную рубашку и выправляя её из брюк. Непозволительно. Горячие пальцы скользят в область груди, натыкаясь на жёсткие тёмные волосы, останавливаются в области надрывно бьющегося сердца. Сколько ему ещё осталось? Брагинский давно догадался. Да даже полный идиот бы догадался. Он боится смерти. До холодного пота, до безумия, до исступления. Он финансирует провальные проекты по продлению жизни, вливает колоссальные деньги в лаборатории, чтобы на выходе получить… Чтобы ничего не получить. Человечество затерялось в лабиринте, из которого нет выхода. Бесконечные поиски. Безрезультатно. Безуспешно. Охранники судачат, что он скоро помрёт, замдиректор уже потирает руки в ожидании его кончины, чтобы овладеть фармимперией. Он, Вебер, пережил слишком много, чтобы просто так сдохнуть. Вышестоящие крутят у виска — будто он сошёл с ума на старости лет, но покорно молчат, когда очередной миллион вливается в новый глупый стартап. И вот — перед ним целая папка маленьких зацепок. Неужели он настолько глуп, что не может связать их воедино? Будто всё на поверхности, всё безумно просто, но суть ускользает как вёрткая рыбёшка. Он одержим. Одержим идеей бессмертия, потому что… Фармдиректор смеётся, кривясь. Жуткая гримаса искажает его острое лицо. Он стягивает с узких худых плеч рубашку — к чёрту, никто к нему не зайдёт — размашисто опускается на стул, чувствуя кожей приятную прохладу. Отрезвляет. Однако, очередной приступ вновь горбит его спину, изо рта вырывается кашель, такой сильный, что из глаз брызгают слёзы. Капля крови падает на документы, Вебер с отвращением достаёт платок, уже готовый стереть её, но его рука замирает в сантиметре от МРТ-снимка. На нём, еле заметно, проступает необычный контраст. Он пальцами смазывает кровь, поднимает лист, всматривается под тусклым светом. Чужой мозг испещрён тонкими, почти неуловимыми для человеческого глаза нитями. Вебер внезапно для себя усмехается кончиками губ, откидывается на стуле, держа снимок как какое-то сокровище. — И что это, Иван Брагинский? Неужели нашёл? — плечи расправляются, улыбка кривит губы, к лицу приливает кровь. Он не так бледен, как раньше. Боль отходит на второй план. *** — Вы ведущий научный сотрудник, Павел, а городите такую ересь! — рука директора размашисто ложится на толстую папку, полную отчётов, и практически отшвыривает её к противоположному концу стола. Страницы безбожно смяты. Павел сидел над каждой из них ночами. — Меня эта история уже доконала, понимаете?! Мы балансировали на лезвии ножа, чтобы урвать ампулы незаметно от треклятого Вебера, мы рисовали имена липовым пациентам и жертвовали нашими из-за этого, как они называют, госзаказа. А вы, вы, Павел послали нас нахер, вкалывая дефицитный препарат крысам. То, что вы получили — полный бред, ахинея! Какие ошибки в дозировках?! Я отправляю вас в принудительный отпуск. Будьте добры подчиниться, иначе ваш отпуск затянется на время поиска новой работы. — Да прочитайте хотя бы страницу, — поникшим голосом слабо пытался отбиваться учёный, понимая, что слушать его уже точно не будут. — Вон. Я никогда так с вами не разговаривал, Павел, но по-другому тут уже нельзя. Вон. История с правительственным визитом вскружила вам голову. Протрезвейте. Вы один из лучших сотрудников, но не незаменимый. Директор тяжело опустился на стул — с его весом любая вспышка гнева была губительна — и уставился непроницаемым взглядом на дверь. Больше говорить не имело смысла. Павел поджал губы, схватил бумаги под грудь и, хлопнув дверью, вышел из кабинета. Вебер им всем врал. Из ампулы можно было вычленить химическую формулу, можно было даже проанализировать процентный состав, но что-то было не так. Крысы вели себя странно. Павел зацепился за пациентку лет пяти, которой после введённой дозы начали сниться "странные" сны. На консилиуме долго решали, вкалывать ли лекарство — слишком низкий вес. Как будто внутри ампул была какая-то дрянь. Как будто для подстраховки. Причём с каждой поставкой всё больше и больше — изначальное исследование проводилось на первой партии. Если построить кривую по содержанию вещества, если соотнести с моделью, если… На кончиках пальцев. Никто ему не верил — ни коллеги, ни заведующий лабораторией. Удобно. В случае проявления негативных эффектов Вебер мог всё списать на недостаточную квалификацию русских. Наркотическое обезболивающее? Что-то, что в маленьких, неуловимых дозировках давало сильный эффект? Какова вообще вероятность, что они правильно определили состав? Исследования делались впопыхах, но правительству отчитались о готовом продукте. Правительству. Иван Брагинский! Павел лихорадочно начал рыться в беспорядке на своём рабочем столе — использованные пипетки, статьи, куча какого-то лабораторного мусора. Искомой маленькой бумажки с номером телефона всё не находилось. Учёный прилично взмок, вытер пот со лба и, послав всё к чертям, сбросил бардак на пол. Заветный листок находился на самом видном месте — под оргстеклом. Дрожащими пальцами Павел вытащил его, порылся в карманах в поисках телефона — он оказался в куче на полу — набрал номер. Гудки. Ну же. Гудки. — Да? — чуть искажённый, но всё же голос Ивана Брагинского по ту сторону трубки. Павел почти подпрыгнул от радости. — Господи, Иван, я так рад, что до вас дозвонился! — у учёного брызнули слёзы из глаз, он изрядно нервничал, его преследовало какое-то плохое предчувствие. — Павел? Из ДГОИ? Рад вас слышать! — оживился собеседник. — Вы… Связь внезапно начала прерываться. Мужчина почти бегал по лаборатории, пытаясь поймать сигнал. Из телефона раздавалось только нечленораздельное шипение. — Я насчёт препаратов Вебера, Иван! С ними какая-то дрянь, с ними точно что-то не так! Иван, слышите меня? — учёный почти кричал, но в трубке затихли. Звонок прервался. В лаборатории царил мягкий полумрак, и от стёкл ламинаров отражался свет фонарей. Было пугающе тихо, казалось, можно было уловить шелест пылинок, витающих в воздухе. Откуда вообще в лаборатории пыль? Посторонних не должны были пускать, ведь… — Тише, — спокойный голос за спиной. Мягкий, но с хрипотцой, как у заядлого курильщика. Павел не обратил внимание на него — опять очередной запоздалый и очень инициативный студент — и продолжил набирать номер. — Не стоит сейчас звонить Брагинскому, он занят. — Что… — оторопел Павел, гневно оборачиваясь, но тут же застыл ледяной скульптурой и побелел. Телефон выскользнул из рук и полетел вниз экраном. Кажется, разбился до глубоких трещин. В живот учёному был нацелен пистолет. — Мы долго не задержимся. Кричать нет смысла, глушитель, да и никого тут нет, кроме тебя. Директор спокойно отправился домой после тяжёлого рабочего дня. Вижу, день у тебя тоже выдался тяжёлый, — тёмный силуэт в дверном проёме разговаривал размеренно, даже чересчур лениво, как будто угрозы пистолетом были его ежедневной рутиной. — Не посмеете, — собрал остатки самообладания Павел, хотя его сильно трясло. — Как объясните труп с пулевым ранением в лаборатории? — За ночь управимся с уборкой. Никто и не заметит, — проговорил мужчина, вальяжно покачивая пистолетом. — А теперь серьёзно. Это был предупредительный… Выстрел. Если не хочешь утонуть на рыбалке, получить сердечный приступ или словить кирпич, внезапно упавший на голову — молчи. Серьёзность наших намерений я продемонстрировал. Мужчина, которого нельзя было разглядеть в темноте, абсолютно спокойно убрал пистолет и мерным шагом удалился куда-то вглубь коридора. Стихли шаги. Учёный тяжело опустился на стул, стараясь успокоить сердечный ритм. На кону — жизни пациентов. Ему надо было связаться с Иваном. *** — Вы всё поняли? — тёплый голос разливался мёдом из динамиков телефона. — Да, — сухо отзывается Людвиг и, поджав губы, нажимает на кнопку сброса вызова. Брагинский с ногами сидит на подоконнике — дурацкая привычка — с кружкой чая в руках, хмуро уставившись в окно. Глубоко погружён в свои мысли. Не улыбается. Байльдшмидт опускает взгляд, взъерошивает себе волосы и смотрит на остатки скудного завтрака. Это утро обязано было стать испорченным. Он садится, подпирая голову руками, пытаясь думать трезво, но гнев пульсирует внутри настолько сильно, что заглушить его невозможно. — Сука, — рычит Германия, размашисто ударяя по столу. Россия лениво косит на него взгляд. — Предположу, что случилось то, что должно было случиться однажды, — Иван вяло ухмыляется, слезая с подоконника и разминая широкие плечи. — Что будем делать? Байльдшмидт молчит, встаёт, пытаясь утихомирить злобу, и направляется в другую комнату. Иван, зевая, остаётся на кухне, размешивая в кружке очередной кубик сахара. Вскоре Людвиг возвращается, практически кидая на стол пистолет. — Вальтер. Не изменяешь себе, — отрывисто говорит Брагинский, вопросительно изгибая бровь. — Зачем? — Берлин больше не безопасен для тебя, Иван, — Людвиг щурится и смотрит в сторону окна, на мимо проезжающие машины. — Он узнал. — Не безопасен для любой страны, ты хотел сказать, — смеётся Брагинский, но в голосе явное напряжение. — Я не уникальный случай. — Для него — уникальный. Слишком много данных собрано. Он хочет именно тебя. Насколько знаю, благодаря твоему секретарю хвоста из российских спецслужб за тобой нет. Тем хуже. — Я всё пытался стать обычным человеком, уезжающим в посмертный отпуск, так что да, — кривится Россия, излишне импульсивно ставя кружку на стол. — Но удерживать меня дольше… Недели, наверное, он не сможет. Тогда точно подключатся российские спецслужбы. — Кому-нибудь может быть выгодно твоё исчезновение, Иван. Лишь повод ещё сильнее испортить отношения между странами. На этом можно заработать, — Германия ходит по кухне туда-сюда. — Я параноик, прости. Дело принимает слишком большие обороты. Да даже если неделю, сука, он может сделать с тобой всё, что угодно. По клеточкам разобрать. Я не знаю, что он нашёл. Даже предположить не могу. — Спрошу при встрече, — лениво отзывается Иван, безразлично рассматривая плавающие в кружке чаинки, закручивающиеся в водоворот благодаря помешиванию ложкой. — Как будто есть смысл бежать, Людвиг. Он найдёт. — Твоё пребывание в Германии в таком случае может сильно затянуться, — немец закусывает губу. Он себя практически ненавидит за беспомощность. Сообщить правительству? Он подставит и себя, и Ивана. Мировой скандал. Отпустить Брагинского бегать с пистолетом по Берлину? Бред. С оружием он переборщил. — Ему нельзя позволить узнать больше. Мир разделится на до и после. — Ты сейчас рассуждаешь с точки зрения этики учёного? — Россия наконец отрывает взгляд от кружки и смотрит немцу в глаза. — Я рассуждаю с точки зрения здравого смысла. Нельзя позволить человеку перешагнуть грань, понимаешь? — Людвиг в который раз убирает со лба волосы и облокачивается о стену спиной, скрестив руки на груди. — Он не человек, Людвиг, — слабо говорит Иван, ухмыляясь.