Prima ballerina assoluta

Брагинский чувствовал, как капли дождя струятся мокрыми дорожками по его лицу, затекают под веки и оседают на ресницах. Холодная весенняя непогода, так быстро пришедшая на смену солнечному дню. Шарф уже не поможет. Он поднёс дрожащую руку к лицу, провёл по скуле, смахивая воду. Волосы липли к нему, как после балета, но после балета не было так нестерпимо холодно. Пальто не держало влагу. Воротник злосчастной рубашки уже совсем вымок. После "эксперимента" её надо выкинуть к чертям. Он чувствовал режущее, прорывающееся из груди одиночество. Так явственно, как не чувствовал никогда. До безумия хотелось курить, но сигарета, даже целая их пачка, не дала бы покоя. Было слишком мокро. Волнение? Но сердце не частило, а, казалось, вовсе забыло, как биться. Злость? Разве что на задворках сознания. Обычная пустота, боль, которую он распробовал ещё на кончике языка. Его нанизали на ржавую булавку. Иван прикрыл глаза, заставив капли не удержаться на ресницах, запрокинул голову, чтобы вода пробралась под самые рёбра. Охладить тело. Охладить разум. Он будто воспалился, словно больное горло, когда не можешь сглотнуть слюну. Сглотнуть, не чувствуя в глотке воткнутые в неё болезнью по рукоятку кинжалы. Но когда то же происходило с головой, никакие таблетки не могли помочь: транквилизаторы лишь ослабят тело, желающее нанести кому-то увечья, но не спасут пропащее сознание. Ничто не спасёт. Почему же тебе так нестерпимо больно, Иван Брагинский? Были ли это обычные галлюцинации? Или он действительно мог… Стать свободен? Свободен от самого себя? Что такое настоящая смерть для страны? Сладкое, тягучее, манящее небытие? Брагинский сгорбился, осознавая, что ноги его уже не держат, привалился к стене "Шарите". Никого не было рядом. Твоё сердце, Иван Брагинский. Его рвёт так, что на каждом выдохе боль в груди разрастается ветвистой корневой системой столетнего дуба. Ведь тебе тоже сотни лет. Боль, как в первый раз. Как при первой потере. Изъедающая, прожигающая, неконвертируемая в эмоции. Оля с Наташей были рядом, в нескольких часах самолёта, их объятия были теплы, но не казались такими искренними, как раньше. Или у него окончательно стёрлась эмпатия. Эмпатия ко всему человеческому. Бесполезные, отвратительные, липкие дни, из которых он не мог вырваться. Хотелось, как в этих бредовых посмертных снах, закружить сестёр в танце, разлечься в поле до самой ночи, а затем считать бесчисленные звёзды. "Ведь столько нам отведено, Ваня". Жизнь без конца и края, которую он так старательно наполнял смыслом и даже друзьями. Ваня, Алексей, Людвиг были где-то в далёком тумане, тумане, в котором на колья были насажены другие люди. Посторонние, далёкие, с которыми невозможно было породниться, хотя он был их страной. Отпустите. Инфантильность. Тупая, отвратительная инфантильность. В его душе царила тишина, высасывающая силы, и ничто не отдавалось теплотой. Он тысячу раз соврал себе при разговоре с Вебером. Люди должны жить. Он человек. Так почему его снова преследуют эти мысли? Благодаря Алексею и его поддержке время, ему отведённое, вновь наполнялось смыслом. Но почему теперь? Теперь так больно? Чёртов иррациональный идиотизм, Иван Брагинский. Ты после 1812 зарёкся быть с ними. А сейчас снова проваливаешься, летишь так, что ветер свистит в ушах и в той канаве нет дна, а если есть, то в самом аду. В ушах почему-то звучала музыка из раннего Чайковского. Глупые мысли. Тут же наложить на себя руки, чтобы снова увидеть подсолнуховые поля, чтобы Наталья и Ольга взяли его похолодевшие ладони и отвели за горизонт. Туда, где плутают люди. Откуда не возвращаются. Пускай это и будет сама преисподняя. Подарок, перевязанный ленточкой. Теперь не пуанты. Дать запястьям распуститься кровавыми бутонами, сигануть с многоэтажки, чтобы его размазало по асфальту, дать судмедэкспертам тщательно описать каждый порез и странгуляционную борозду. Захлебнуться рвотой. Утопиться, чтобы сосуды полопались в глазах. Отвратительно. Та самая мерзкая смерть, да, господин Вебер? А рады были бы сами, своими горячими руками исследовать мёртвую тушку сантиметр за сантиметром? Страна смогла умереть — это горе или радость для вас? Чего вы, чёрт возьми, пытаетесь добиться своими экспериментами? Людвиг вытащил его с того света. Выволок за шкирку, ткнул носом в собственную слабость, приправив это чёртовым "Болеро". Брагинский чётко знал, был уверен, ради чего стоило жить, смерть была ему отвратительна. Была. Он насмотрелся. В холодном, промозглом дождливом бреду они сменили свои роли. Вебер желал убить его, а он, Иван, был и не против. Как осточертело вдалбливать себе в голову бред про "людей". Руки сжались в кулаки, обессиленные, не способные нанести даже самый слабый удар. Он лишь одушевление страны, рьяно желающее быть человеком и так же рьяно жаждущее послать нахер свой "природный" долг. Окунуться с головой в холодный, как дождь у "Шарите", омут забвения. Только начала налаживаться нормальная жизнь, Иван Брагинский? А ты бежишь и от неё? Куда, сука, ты бежишь? Не от себя ли самого — забивая голову то балетом, то влюблённостью, то заботой о маленьком мальчике? Противоречия терзали измотанную, как у столетнего старика, душу. Как противно было осознавать враньё самому себе. Его заботливо накрыли зонтом. — Ты опять видел их? — глухой голос Германии рядом, почти у самого уха. — Видел больше, чем следовало бы видеть, — хрипло рассмеялся Иван, чувствуя уже жар, подступающий изнутри к щекам. — Я могу помочь? — они так и не нашли зрительный контакт. Чужое горячее дыхание грело. — Поехали отсюда к чёртовой матери, Людвиг, — почти прошептал Иван, убирая руки с мокрого выбеленного кирпича. Он развернулся, задев плечом Байльдшмидта, встретился с ним глазами. У того дрогнули губы. Иван наклонился ближе: с мокрых прядей на пиджак попали несколько капель. — Какие только глупости не лезут в голову. В сухое место, немец, мне надо покурить. — Алкоголь? — коротко спросил Германия. Непозволительно близко. Людвиг поднял руку на пару сантиметров, не решаясь, но потом всё-таки опустил её на чужую спину, в район лопаток. — Ты весь промок. — Нет. Алкоголя не надо. Варианты? — также коротко переспросил Брагинский, улыбаясь как-то совсем иначе. Лицо выражало болезненность. — Можно ко мне домой, — нерешительно ответил Германия, понимая, что шансов на согласие практически нет. — Мне без разницы, — мягко ответил Россия, не отдаляясь. — Главное, чтобы было сухо. И тихо. Германия, дрогнув, слегка сжал руку, лежавшую на спине. Русский заставлял его быть нерешительным. Иван сам наклонился вперёд, носом касаясь залаченных волос, но чужую руку стряхнул. — Спасибо, что вытащил, немец, — тихо сказал он. Людвиг, не опуская зонт кивнул в сторону своей машины. Фольксваген, залитый дождём, покорно ждал их на парковке. Присущая Брагинскому едкость куда-то улетучилась. Он молчал и не улыбался. Байльдшмидт включил подогрев, хотя времени, чтобы машина наполнилась теплом, у них не было. — Не закрыл дверь полностью, — мягко поправил русского Германия, пристёгиваясь. — Боялся импульсивно выбить стекло к чёртовой матери, немец, — слабо съехидничал Россия, выдавив из себя подобие улыбки. Силы его покинули, осталась лишь ледяная ощипанная гусиная тушка. — Прямиком домой? — поинтересовался Германия, заводя машину, и тут же осёкся, вспоминая, насколько сильно вымок его собеседник. В салоне пахло мятой и мокрой одеждой. Ивана можно было выжимать. Холодная вода капала на кожу сидения. Людвиг почему-то об этом не думал. Брагинский молчал. — Тебе повезло видеть мою смерть, немец. Теперь ты от этого не отделаешься, — Россия вскинул голову и посмотрел Германии в глаза, привычно ожидая увидеть лёд. Льда не было. Лишь беспокойство и теплота, струящиеся из под обрамлённых короткими тонкими ресницами век. Байльдшмидт поймал себя на отвратительной мысли воспользоваться чужой слабостью, не удерживаясь. Он протянул руку к Брагинскому, завёл мокрые волосы за ухо. Россия был безразличен и не противился. Большой палец опустился на чужие щеки, указательный подхватил подбородок. Германия, чувствуя нарастающее волнение, наклонился ближе. Ремень душил. — Хочешь меня утешить таким образом… Людвиг? Иван проговорил это совсем тихо. — Не создавай нам проблем. — Это не проблемы, — Байльдшмидт медленно отстегнулся. Иван, мокрый настолько, что струйки воды текли по полу машины, вдохнул чужой запах, так замаскированный мятой. От Людвига пахло маслом горького миндаля, мускатным шалфеем и почему-то фиалками. Еле уловимо. Сейчас, когда немец был совсем близко, противиться мыслям о нём было невозможно. Как он говорил себе? Очередная интрижка? В груди до сих пор ныло, ему эгоистично хотелось выдохнуть эту боль в чужие губы, отдаться мгновению. Нет, не интрижка. Не игра в кошки-мышки. Иван подался вперёд, излишне крупным кончиком носа касаясь чужого уха. Немец дрогнул. Совсем по-юношески. — Эта история ещё не закончилась, Людвиг. Россия прикоснулся губами к холодной от ветра ушной раковине: совсем мягко, почти отстранённо. Мысленно скривился от режущего в груди чувства. Сейчас немец вряд ли может ему помочь. Но ласки хотелось: тёплой и медовой, чтобы залить пустоту внутри сладостью. Брагинский не двигался, его визави застыл ледяной рождественской скульптурой. Только лампочки не горели. Иван прикрыл глаза, растягивая момент: по щекам, с ресниц, скатилась капля. Он внезапно для себя, скрюченными от холода пальцами, ослабил воротник чужой рубашки, заставив немца наклонить голову, нежно припал губами к крепкой шее, целуя куда-то в пульсирующую артерию. Быстрый, короткий поцелуй. Он резко выпрямился, чуть не задев макушкой чужой прямой нос. Немец оставался таким же серьёзным, до смеха, только взгляд помутнел да кровь к щекам прилила. — Я это так не оставлю, Иван Брагинский, — прохрипел он, вжимая мокрое тело в сидение. Губы снова так близко. Но слишком рано. Россия, с дикой, гнетущей болью во взгляде, был непоколебим. — И что вы будете делать в таком случае, Герр Байльдшмидт? — играючи спросил русский, выдыхая прямо в лицо. Только теперь не было алкоголя. Лишь противный запах больничной чистоты. Людвиг взял его ледяную, дрожащую руку, поднёс к губам, опалив разгорячённым дыханием. Мягко разжал её, собранную в кулак. Большим пальцем надавил на ладонь и увёл совсем близко, целуя костяшки, поглаживая изнутри. Внутри у России действительно разливался терпкий мёд. — Я вам барышня малохольная? Германия проигнорировал чужие слова, оторвал взгляд от бледной кожи с посиневшими венами. Посмотрел на Ивана снизу вверх, слегка изогнув светлые брови, следя за реакцией. Боль, плескавшаяся во взгляде, слегка улеглась, вспыхнуло что-то новое. Людвиг чувствовал, как сладко тянуло в груди. Крепкую ладонь он опустил на тонкое запястье, продолжая медленно целовать пальцы. Пульс был слишком ровный. Байльдшмидт требовательно сжал руку сильнее. — Не добьёшься своего, немец, — терпко протянул Россия, второй рукой растрепав ему волосы так, чтобы они падали на глаза. — И я своего не добьюсь. Однако… Он высвободил ладонь, положив обе руки на чужие плечи. Они вновь смотрели друг другу в глаза, и Германия чувствовал себя потерянным в дождливом тумане вблизи "Шарите". — Не боишься ты меня, Людвиг Байльдшмидт? Помнишь? — сверкнул глазами Брагинский и резко притянул немца к себе, заставляя того вжаться щекой в мокрый шарф. Стойкий больничный запах. Не его запах. — Маленькая беззащитная страна, каких я кушаю на обед. Людвиг Байльдшмидт. Не забывай, с кем ведёшь игру. Германия похолодел: то ли от сказанного — было ощущение, что в спину воткнут нож — то ли от ледяной воды под рубашкой. Иван не шевелился. Людвиг глубоко выдохнул, оставшись совсем без кислорода, и широко распахнул глаза, когда ладонь Брагинского легла ему на затылок, мягко поглаживая. Пальцы перебирали короткие, пока ещё не окончательно измокшие пряди. Иван уткнулся ему куда-то в район лба и практически не дышал. У Германии начала затекать шея, когда он понял, что чужие движения становятся всё более расслабленными и мягкими, а дыхание — более размеренным. Россия обессиленно засыпал. Байльдшмидт аккуратно высвободился из объятий, привычным уже движением убрав с бледного холодного лба капли воды и мокрые волосы. Иван сонно сощурился, но противиться не стал. — Не забываю. Наслаждаюсь, — тихо сказал Германия. Теперь им обоим нужно было в сухое место. *** Мгла накрыла Берлин очень быстро. Иван сквозь полузакрытые веки следил за цветными пятнами светофоров и только-только успевших зажечься фонарей. Дыра в груди постепенно всасывала сама себя. Сонливость накатила внезапно, но сам сон не шёл. Тело наполнилось какой-то лёгкостью. Последствия пентобарбитала? Да, они тоже. Но не только они. Людвиг молчал, изредка поглядывая на него, но ни разу не отвлёкшись от дороги. За улицами Брагинский не следил. Берлинский туман окутывал его голову. Мокрая рубашка неприятно липла к телу, несмотря на включённый Людвигом подгорев одежда просто не имела физической возможности высохнуть. Брагинский хрипло вдохнул, почти срываясь на кашель, лбом коснувшись запотевшего окна. На нём осталось мокрое пятно. Подушечками пальцев Россия провёл по стеклу, стирая влагу, затем уже приложил ладонь. Холод не чувствовался. Он будто заболевал, но никогда прежде не сваливался в постель от обычного ливня. — Приехали, — Германия припарковался в каком-то неопределённом месте. Частный дом. Россия развалиной выбрался из машины, на этот раз слишком сильно хлопнув дверью. Людвиг кашлянул. — Простите, простите, — отвесил реверанс Иван, закашлявшись. Дождь утих, но вовсю капало с деревьев и крыш. — У меня собака, — осторожно предупредил немец. — Немецкая овчарка? — брякнул Брагинский. — Да, — вскинул брови Германия. Русский хохотнул. — Рольф. Немец отпер дверь, и на пороге тут же возникла собака, недоверчиво оглядывая незваного русского гостя. — Друг, Рольф, друг, — потрепал за уши питомца Людвиг, выпрямляясь. Пёс покорно гавкнул и бросился лизаться со своим хозяином. Экая добрая душа. Особенно когда голодная. — Тебе бы в душ. — Полотенце выделишь? — Выделю, конечно, — Байльдшмидт вытряхивал воду из ботинок. Россия, обтекая, покорно стоял рядом. — Ну что ты? Раздевайся. Брагинский расстегнул потяжелевшее пальто, оставшись в одной прилипшей к груди рубашке и брюках. Осторожно повесил верхнюю одежду на крючок, скривившись, когда вода начала течь на идеально чистый пол. Ничего, высохнет. Надо было забить голову чем-то насущным и не тянуть. — Прямо по коридору, — отрапортовал Людвиг, оставшись гладить пса. — Сухая одежда будет тебя ждать в гостиной. Иван кивнул, оставляя следы босыми ногами прошёл вперёд, нажал на ручку неприлично белой двери. В зеркале столкнулся взглядом с самим собой: одни яркие фиалковые глаза на каменном бледном лице. Пальцы горят от чужих поцелуев. Он стянул одежду, бросив её куда-то в раковину — всё равно мокрая — встал под горячий душ. Здесь вода не заставляла твердеть мышцы, а, наоборот, расслабляла их. Россия чувствовал, как опускаются напряжённые плечи и вытягивается сгорбленная спина. Обжигающая настрадавшееся тело вода вместе с бредовыми болезненными мыслями утекала куда-то в слив. Под душем хотелось стоять вечно, вот только сонливость накрывала и слабость в теле чувствовались всё яснее. Смерть манила своим крючковатым пальцем откуда-то издалека, аккуратно и ненавязчиво, но манила, пугаясь живого яркого освещения и домашней, слишком домашней обстановки. Как будто они с Людвигом… Старые друзья. Он уже говорил себе это?.. Полотенце заботливо было повешено на ручку двери с обратной стороны. Брагинский наскоро обмотал бёдра и сунул ноги в так же заботливо приготовленные мягкие тапки. — Людвиг, а где можно… — он, щурясь, набрёл на гостиную, столкнувшись с немцем почти вплотную. У того в руках — хрустящая чистая одежда. Байльдшмидт, не стесняясь, скользнул взглядом по обнажённой фигуре, натыкаясь на разорванную шрамом грудную клетку. Брагинский завис на вдохе: он был не в лучшей балетной форме, чуть исхудал, но тело помнило рельеф мышц и смотрелось красиво даже сейчас. Даже после пережитой смерти. Розовая от горячей воды кожа, выступившие на руках вены, светлые волосы на теле, слегка дрогнувший от неожиданности кадык. Немец чувствовал, как руки тянутся сорвать с него махровое полотенце: оно было лишним. Широкие плечи расправились, Брагинский ухмыльнулся. — Людвиг. Можно одежду? — Да, — кашлянул немец, отводя взгляд и отворачиваясь. Сзади послышались шорохи. Иван натянул штаны, но с футболкой повременил, с интересом оглядывая спину во влажной от их объятий рубашке. — Хочешь… — он выдохнул. — Кусочек из "Болеро"? — Сейчас? — оторопел немец, разворачиваясь. Мокрые от тёплой воды пепельные волосы смотрелись совсем по-другому — темнее — и немного пушились. — Сейчас. Маленькая импровизация, — Иван лёгким балетным шагом оказался в центре комнаты и вскинул руки, играючи смотря на своего собеседника. Они поползли по телу, обводя грудь и крепкий влажный торс, скользя вверх, когда Россия вдыхал. Людвиг оторопело стоял в дверном проёме. Музыки не было, но России она была и не нужна: лёгкие духовые, поддерживающие движения, струились через его руки. По обнажённой груди соблазнительно стекали тёплые капли, их не хотелось смахнуть рукой: они слишком органично вписывались в танец. Брагинский поднял правую руку и, пробуя паркет, начал аккуратно двигаться, позволяя ногам встроиться в такты бесшумной музыки. Один шаг на месте, второй, третий — он вошёл во вкус и запрокинул голову, выводя в воздухе руками хитрые округлые фигуры. Развернулся к Байльдшмидту, будто приглашая присоединиться к себе, затем скрестил кисти, смеясь, словно говоря "нет", уводя ладони вверх, не забывая вытанцовывать ногами мягкие, как у кошки, пружинистые движения. Новый такт — новая балетная позиция, и Иван уже гибко наклоняется из стороны в сторону, а Людвиг, впиваясь взглядом, замечает, какая у Брагинского тонкая — не как у женщин, но тонкая — талия. Хочется прикоснуться всё сильнее и жарче. Движения ускоряются, и Брагинский снова обнимает руками себя, вскидывает голову и ожесточённо танцует, не давая Германии отвести взгляд. Россия легко срывается с места и, красуясь, отходит на полшага назад, затем возвращается, искренне игриво смотря на немца, шаг ещё ближе, чтобы они почти соприкоснулись телами. В голове у Людвига — духовые. Иван невесомо посылает ему воздушный поцелуй, двигается, как павлин, но не прыгает и не вытягивает ноги, и от этого ещё больше накаляется воздух. Каждый раз, как русский отходит на шаг или два, Германии хочется притянуть его горячее тело к себе. Капли скатываются по груди и летят в стороны, когда Брагинский смело и быстро разводит руки, вытворяя ими что-то неописуемое. На этом моменте уже должна танцевать вся сцена. Россия сгибается, уводя корпус вниз, и Байльдшмидт с болью в сердце видит каждый шрам на светлой коже, выступающий позвоночник и поддерживающие его сильные мышцы спины, подчиняющиеся несуществующему звуку. Натянут, как струна. Он снова резко встаёт, пылающим взглядом пронзая немца, снова падает, а сердце Людвига ускоряется будто в такт, сердце — вместо музыки. Оно застревает где-то в горле, когда Иван соблазнительно, имитируя волны, двигается из стороны в сторону, уже не смотря немцу в глаза. — Знаешь… — дыхание сбивчивое, как сбивается в конце звук. — Знаете, Герр Байльдшмидт, как кончается "Болеро"? Он вскидывает голову, скосив взгляд, смотрит на немца. Неожиданный, аккуратный, чтобы не дай боже не разгромить гостиную, маленький прыжок, такой, что у Людвига рушится всё самообладание. Быстрое движение вниз, ближе к полу, раскинуться на нём, затем также быстро собрать всё тело, рьяно обнимая, вскочить, зазывая руками. И Людвиг всё понимает. Ему нужно выждать ещё такт. С громкими духовыми кончается партия, и Брагинский падает, но не на пол, а на него, сгибаясь. Людвиг ловит чужое лёгкое, удивительно лёгкое для двух метров тело — а может это вдарило в голову — и, не удерживая, толкает изумлённого Ивана прямо на пол, тут же подхватывая. Они валятся куда-то вниз, и Брагинский подмят под немца, влажное уже от пота тело за руки прижимают к паркету. — А вы схватываете на лету, Байльдшмидт, — лисой улыбается Брагинский, к которому по ниточкам возвращается жизнь. Людвиг наклоняется ближе, чувствуя, как заволокло глаза, как упало что-то вниз живота, и как просматриваются только чужой фиалковый взгляд и тонкие, порозовевшие губы. Он пахнет чистотой и его домом. Его. Он сейчас его. Германия чувствует это мгновение и наклоняется совсем близко. Отказа сейчас он не вынесет, просто зажмёт чёртового издевающегося, столько раз издевающегося Брагинского между собой и полом, зацелует каждый шрам и каждый сантиметр солёной от пота кожи. — Я вам всё-таки барышня малохольная? Совсем томно повторяет Россия, запрокинув голову и обнажая тонкую шею, прикрывая глаза и всё силясь успокоить сбившееся дыхание. Мгновения тянутся болезненно долго, и Людвиг, уже не выдерживая, прижимается своей грудью к чужой, губами находя самый уголок щеки, почти под шеей. Слышит благодарный вздох, почти срывающийся с губ звук более сильный, резко встаёт, всматриваясь Брагинскому в полузакрытые глаза. — Не мне читать тебе нравоучения… Людвиг, — Иван окончательно расслабляется под ним, но руки всё ещё прижаты к полу, под ладонями пульсирует бьющаяся в сосудах кровь. — Никто в мире больше так не танцует, — выдыхает ему в губы немец. Всё не решается поцеловать их, кончиком прямого носа касается чужого, нежно ведёт вверх, целуя сначала лоб. Иван наклоняет голову, подставляя под поцелуи раскрасневшуюся от "Болеро" щёку. Волосы липнут и мешают, но Людвиг не отпускает его руки. Не зацелованным остаётся только чуть приоткрытый рот. Германия смотрит русскому прямо в глаза, и там — немое разрешение, даже жажда. Их отделяет один вдох. Байльдщмидт, хрипло вобрав в грудь воздух, сокращает расстояние и прикасается губами к чужим, сначала мягко и нежно, порывисто, чтобы разорвало лёгкие, вдыхает запах чужой кожи. Не смытый больницей и даже душем запах. Фиалки. Их поцелуй углубляется, Брагинский слегка размыкает рот, давая выдохнуть. Людвиг кончиком языка касается губ, Иван отвечает, но не настойчиво, будто флиртуя и позволяя немцу вести. Он чувствует, как сводит пах, как хочется большего, как нежность готова перерасти в что-то, срывающее с них все рамки. Немец поднимается на сантиметр, отрываясь от губ. — Не прекращай, немец, — как-то зло ухмыляется Брагинский, приподнимая колено и упираясь им между чужих брюк. Сдерживать себя невозможно. К чёрту. Германия агрессивно, совсем по-животному вжимается в чужое тело, до боли впиваясь в прикованные к паркету руки. Россия прикусывает зацелованную нижнюю губу. — Сколько ещё времени тебе нужно, чтобы понять? Людвиг резко впивается в чужие губы, рьяно кусает, заставляя приливать кровь. Возбуждение застилает глаза, и они целуются уже совсем хаотично, не давая друг другу дышать. Германия, не выдерживая, проводит языком по его губам, а затем больше углубляет поцелуй, касаясь нёба. Иван под ним мечется, задыхается, в сощуренных глазах непокорное, бьющееся пламя. Людвиг спускается ниже, прихватывая кожу на шее, грубо кусая — останется синяк, который так удобно можно скрыть шарфом. — Я не убегу, Людвиг. На руках точно расцветут следы от ногтей, Иван слегка подрагивает под ним — то ли от тяжести чужого тела, то ли от чего-то ещё — сильнее запрокидывает голову, открывая пространство для поцелуев и укусов, дыхание, кажется, не восстановится уже никогда. Мало. Чертовски мало. Байльдшмидт скользит ниже, Россия чётко чувствует, как прогибается в пояснице и подаётся навстречу, сильнее вжимаясь в потвердевший пах. Германия наконец отпускает его затёкшие руки, и Иван дрожащими пальцами расстёгивает ему рубашку, путаясь в пуговицах. — Мы не остановимся сейчас… — задыхается Брагинский, обводя руками крепкое тело, на котором — тоже шрамы, оставленные прошлыми рваными ранами. Он прижимает Людвига к себе, двигаясь вперёд-назад. Немец встаёт, пальцами расстёгивая ширинку и стягивая с чужих бёдер свои же спортивные штаны. — Не остановимся. С губ срывается полувздох-полустон, бессвязный шёпот, в глазах вспыхивает что-то яркое, добела раскалённое, Людвиг всё-таки собирает его руки над головой, схватывая запястья в крепкий замок. По вискам течёт пот, и Ивану снова нужно в душ — только не сейчас, не сейчас, когда так близок жар чужого тела. Ядовитые поцелуи в распухшие, искусанные губы, руки внизу, переплетённые пальцы. Ему необыкновенно хорошо, до дрожи в кончиках пальцев ног, сердце частит так, будто он танцует все тридцать два фуэте. Наконец, он сильно выгибается, подаётся навстречу ласкающим рукам, и обессиленно падает спиной на пол, так, что волосы растрёпаны и лезут в глаза. Кожа неприятно пристаёт к паркету. Людвиг тяжело дышит, тоже расслабляясь, и валится на спину рядом. Балет всегда спасал.