***
Сегодня настроение было хуже обычного. Сверлящий уши визг раздражал сильнее, как и гладкие черно-белые клавиши под пальцами. Сжечь бы все это к чертям. И брызжущую слюной Химозу, и сидящее в печенках фортепиано. Разочарованный вздох ознаменовал окончание урока, а прощальное «любовное» напутствие — желанную свободу. Сегодня хватило наглости не попрощаться.***
— Что собираешься делать? Тихая ровная интонация сиреной оповещала о том, что непослушная дочь снова делает что-то не так. — Ничего, отдыхать. — Звонила Озакаве-сан, — тем же ледяным тоном продолжала мама, заставив остановиться в дверном проеме. Царившее на кухне напряжение оседало нервными мурашками на коже, ногти впивались в ладонь в такт отрывистым ударам ножа о стекло тарелки. — Расспросила ее о твоих успехах, — наконец заговорила она. — Правда, об успехах не услышала, — будто хлыстом по спине, безжалостно. Хотелось не существовать. — Ты сейчас же садишься за ноты. Из-под закрытых век тихо струились слезы, уныло собираясь на подбородке. — Не буду, — с силой сжимая руки в замке, словно пытаясь удержать в нем вдруг вспыхнувшую искру отчаянной смелости. Такой ход событий оказался неожиданным для обеих. Старшая Энти первая совладала с собой: — Мне показалось или… — Не показалось! Хара, опомнившись, выкрикнула громче, чем ожидала. Было до одури страшно повернуться. Ссоры и слезы не впервой, но отказаться сеть за фортепиано — это черта, которую непозволительно пресекать. Не позволительно, но не невозможно. И отчаянно уставившись в сумрак коридора, она, с замершим от страха сердцем, судорожно пыталась подобрать слова. — Я устала, не могу больше, ненавижу эту визгливую старуху! За спиной металлические ножки стула с противным лязгом царапнули пол. — Больше не смей говорить так об Озакаве-сан, — голос матери еще никогда не был настолько резким. — Она поставила меня на ноги, и благодаря ей, я — Теперь мать, которую ненавидит родная дочь. От сказанных слов стало хуже, хотелось кричать, пока связки не лопнут. Хара не поняла, как рванула с места, рыдая взахлеб, не поняла, как руки успели зацепить кеды и джинсовку. Поняла только, что бежать босиком по асфальту дальше уже слишком больно. Присев на поребрик, дрожащими пальцами кое-как обулась и укуталась в куртку. Несмотря на теплую погоду, знобило. Как же отвратительно. Продолжая сидеть, Хара усиленно терла заплаканное лицо. Не было сил даже встать. Мелькнула мысль развалиться на дороге, притворившись пьяной. Реализовать же ее в жизнь смелости не хватило. С усилием встав, она бездумно направилась куда придется. Голова была пустой и тяжелой. Перед глазами пятнами проплывали проходящие мимо пары и семьи. Все чаще пестрели разноцветные юкаты, рябью переливалось многообразие светящихся фанариков. Всегда вдохновлявшая атмосфера праздника сейчас не вызвала обычного волнения. Отстраненно наблюдая за счастливыми лицами, Хара все сильнее ощущала тоску. Встрепенуться ее заставил постепенно начинающийся дождь. Первой мыслью было: «домой нельзя». Поднялась раздражающая суета. Натянув джинсовку на голову, она чертыхнулась, что не взяла телефон. Неподалеку от храма находился парк, и под объемными кронами деревьев копошились люди. Хара проследовала вглубь, пытаясь найти место, где кроны бы соприкасались плотнее. Обессиленно приземлившись на сухом островке под деревьями, она заметила, что ни гомона толпы, ни музыки с фестиваля уже не слышно. Дождь оглушительно хлестал листья, ветви, траву, дорогу. Было душно и сыро. Глаза устало слипались. Засыпать здесь и сейчас было конченой, но единственной идеей.