blackout

Лихта вряд ли назовешь эмоциональным человеком. Поправка: он вообще не эмоционален. Весь спектр его эмоций делился на два оттенка: черный и белый. Или же злость и усталость — как угодно. Лихт всегда существовал, не ощущая жизнь в той мере, какую представляют в сериалах и рассказывают в книгах. У него не было друзей, с которыми он мог бы бесцельно бродить по городу с ночи до раннего утра. Нет и девушки, которая бы обидчиво напоминала о десятом свидании на этой неделе. Поэтому когда его родственники, — обыкновенно любопытные и допытывающиеся до самого нутра, — хитро интересовались «есть ли кто на примете?», Лихт бесцеремонно обрывал их резким «Нет». Нет, у него нет никого на примете. Нет, никакая девушка ему не нравится. Нет, он не думает даже ее искать. И так далее и по списку, пока не надоест. Это не сводило с ума, не раздражало и даже особо не беспокоило — просто плевать. Потом Лихт встретил Хайда. Далеко не любовь с первого взгляда — напротив, Тодороки никогда не испытывал столько негативных эмоций за раз, просто взглянув на кого-то даже исподлобья. Хайд был концентрированной кислотой, нарочито ярко светящей отовсюду. Мало того, что преследовал Лихта куда бы он ни пошел, так и умудрялся парой фраз доводить до кипения. Тем не менее, он знаком с ним уже давно — даже слишком давно для замкнутого Лихта. В его жизни никто, кроме Кранца, надолго не задерживался. Но Хайд как-то умудрился прочно обосноваться в его повседневной текучке. Закрепился за любым номером отеля: отметил территорию разбросанной одеждой, кошельком в прихожей, зубной щеткой в ванной и желтой кружкой на кухне. Они прошли многое вместе, возможно даже могли бы назвать себя друзьями. Лихт думал об этом, но только в самом дальнем закутке своего подсознания; ночью, когда в голову не лезет ничего, кроме всяких глупостей. Но, разумеется, всерьез никогда не воспринимал мысли, приходящие лишь в темной комнате и при воображаемых свечах. Лихт точно не вспомнит, как это случилось. Казалось, обыкновенный день: будильник на 16:10 напоминает о концерте, а выглаженный костюм ждет своего часа в гардеробе. Тодороки без интереса переключает каналы на телевизоре: с новостей на мультфильмы, а оттуда на музыку и так по кругу. Останавливается на погоде и прекрасно видя, что ближе к ночи обещают дождь почему-то все равно забывает зонт и просит водителя не забирать его сегодня. После концерта стоит у черного входа под навесом и хмурится — дождь барабанил по крыше так громко, что уши закладывало. К тому же не создавалось впечатления, будто он в ближайшее время закончится. Хайд появляется рядом совсем незаметно, перебрасывает тот самый зонтик из руки в руку и задумчиво впивается взглядом в ту сторону, куда смотрел Тодороки — в занавес дождя, из-за которого едва-едва выделялись очертания зданий. Лихт ловит себя на мысли, что смотрит непозволительно долго и когда уже хочет отвести взгляд, Лоулесс поворачивается лицом к нему, расплываясь в улыбке. С дырявого козырька на голову Хайда накрапывают кристальные капли, приглаживая собой непослушное золото прядей. Потом эти же капли стекают по щекам, переливаясь радугой в блеклом свету фонарей — и Лихт жадно наблюдает за их движением, вплоть до момента пока они не оторвутся от аккуратного подбородка и ударятся об подошву неизменных ботинок. Хайд что-то говорит — Лихт совершенно не слышит. Как зачарованный смотрит на живое сияние вишневых глаз и домашнюю улыбку, абсолютно точно предназначенную ему одному. Хайд расправляет зонт и Тодороки юркает под него торопливо. Думает: «Так он же мне нравится» — совершенно спонтанно, без предпосылок и моральной подготовки. Осознание настолько громкой мысли настигает не сразу, но когда Лихт все же анализирует сказанное — чувствует, как волосы встают дыбом. Седых волос на голове станет точно больше. Он резко останавливается и Хайд уточняет, не забыл ли Лихт что-то. Собственное отражение в глазах напротив — ошалелое, с округлившимися монетой в пятьсот йен глазами. Разумеется, так мерещится Лихту, для Хайда, он, наверное, так и остался под стать кирпичу здания рядом. Но с того дня все идет наперекосяк. Неумолимо и бесповоротно, но его жизнь катится к самому дну — туда, где и тонкие лучи света не могут дотянуться. *** Лихт никогда не интересовался любовью так, как делали это его сверстники: взахлеб перечитывая романы и ища новых и новых встреч с понравившимся человеком. Он, честно говоря, не задумывался о любви вообще. Лишь изредка, по вине родственников и их расспросов, в своем воображении рисовал себя с какой-нибудь девушкой держащимися за руки или целующимися. Но ему неизменно становилось скорее неинтересно, чем противно. И Лихт не был такой один, не зря же в мире существует фраза «женат на работе» — кстати, прекрасно описывающая самого пианиста. Кроме работы ему в принципе ничего и не было нужно: достаточно репетиций и перекусов сладкой дыней. Но Хайд думал иначе: сам того не осознавая, но он перевернул все представление о мире Лихта вверх дном. Просто из-за какого-то неудавшегося дня Тодороки жить нормально больше не может. И когда они дерутся Лихта всего изнутри кривит и корежит, потому что рука, скользнувшая случайно по плечу чувствуется как расплавленное железо. И сосредоточиться на драке он не может: ногой, вместо Хайда, врезается в дверцу шкафа и едва не застревает там. Хайд смеется озорно и дразнится: — Криворукий Ангел, — фыркает он, пытаясь отдышаться. — Или, может, кривоногий? — поправляет он и хихикает своим мыслям, готовясь нанести, как он думает, заключительный удар. Лихт остервенело выдергивает ногу вместе с дверцей, ощущая как древесина ломко трещит и гнется под давлением, заострившимися концами впиваясь в ногу. Но это мало мешает Тодороки — размахом ноги он окончательно разбивает дверцу о голову Хайда. Его торжествующий смех прерывается вместе с ударом и он успевает выдохнуть короткое «А?», а затем прокатывается по всей гостиной, врезавшись в сервант у стены. Стекло со звоном сыплется ему на голову, но он подскакивает почти мгновенно: — Ты убить меня, что ли, хочешь? — пыхтит он наигранно грустно. — «Упорство во зле не уничтожает зла, а только увеличивает его», — тянет Лоулесс с умным видом, а затем подбирает что-то с пола. Он внутренне напрягается и не зря, потому что спустя секунду в него летит нечто достаточно тяжелое, чтобы при неудачном ударе убить человека. Лихт, впрочем, в этой драке не отличился особой маневренностью и все, на что хватило его реакции — это вытянуть тыльную сторону руки. Громкий удар достигает Тодороки не сразу, но когда по всему номеру разносится грозный треск сломавшейся тумбочки — время как будто останавливается. В заложенных от грохота ушах медленно расцветает звон, становящийся все громче и громче. Затылком он, кажется, ударяется об угол плазменного телевизора на стене, но это чувство мелькает где-то на фоне. Потому что в ступор впали как и Лихт, принявший удар, так и Хайд, зависший на минуту. — Нет! Я так больше не могу! — из прихожей доносится голос и вместе с этим громкий топот. В гостиную вбегает Кранц с водяным пистолетом и даже не взглянув на Лихта, движется прямиком на Хайда. Тот пятится и поднимает руки, знаменуя свою готовность сдаться без боя. Но Розен непреклонен в своих решениях: будете то наказания или похвала — разубедить его невозможно. От тонкой струи святой воды Хайд взвывает подстреленным волком и сгибается в три погибели, руками закрывая лицо и тихо скуля от боли. Лихт ждет и своей очереди, робко вжав голову в плечи и зажмурившись. Но сколько бы он ни простоял, ожидаемого щипка или подзатыльника не следовало, и он аккуратно приоткрыл глаза, наблюдая за интересной картиной. Кранц, присевший на корточки немного раздраженно смывал носовым платком влагу с лица Хайда. — Так тебе и надо. Надо же быть таким ребенком, — все жалуется Кранц и будто бы ненарочно щипает вампира за нос. — Ай! Кранц, богом клянусь, это не я виноват! Лихт-тян! Это все он! — и обиженным ребенком тычет в Тодороки пальцем. — С ним я тоже разберусь, — заверяет Розен. Легкое головокружение немного искажает происходящее и Лихт чувствует, как тело кренится куда-то влево, но ему все-таки удается удержаться на ногах. Рука непроизвольно тянется к голове и глаза расширяются, когда под мокрой челкой он обнаруживает кровь вместо пота. Лоулесс, вовремя или нет, но открывший глаза, застывает с открытым ртом и смесью испуга в глазах. Он очевидно хочет сказать о Лихте Кранцу, но по какой-то причине бессмысленно открывает и закрывает рот, жадно глотая воздух. Тодороки, вдруг запаниковавший, как отреагирует Розен, торопливо вытирает кровь о штанину. Кровь. Об серые домашние штаны. Когда он это осознает, то чувствует, как лицо сереет от неверия, а потом багровеет от злости на себя. От соприкосновения своей руки со лбом он не удерживается — и вскрикивает в точности как Хайд от залпа святой воды. Розен, повернувшийся к нему визжит и подрывается держать Лихта за плечи, как если бы он собирался упасть. — Лоулесс, не стой! Неси аптечку скорее! — требует он. А Хайд не может. Его лицо вытягивается удивленно, а появившаяся улыбка свидетельствует о том, что все движется к одному — Лоулесс взрывается смехом. — Ублюдок, что смешного?! — рычит Лихт и скалится, желая додать Хайду недостающих пинков. — Лихт, не рыпайся, ты сейчас здесь все заляпаешь! — взмаливается Розен. — К тому же, вдруг у тебя… сотрясение? — предполагает Розен и от собственных слов приходит в ужас, морщась от одной только мысли оплачивать не только ремонт, но и лечение в больнице. — Лоулесс, а тебе добавки захотелось?! Мне долго аптечку ждать? — в ответ на смех Хайда, возмутился Розен. — Я с вами с ума сойду… На Хайда это действует мгновенно — он испуганно пищит и скрывается в ванной, откуда спустя считанные секунды выскакивает с красной пластиковой коробочкой наперевес. — Ну что, будем лечиться, Ангел-чан? — подняв аптечку на уровень своего лица и тряхнув ее, весело уточняет Хайд. Лихт, истекающий кровью, не разделял чужого веселья, но нехотя вынужден был заметить, что Лоулессу улыбка идет. Честно говоря, за улыбкой сервампа он наблюдал слишком давно и долго, что и стало первопричиной неудавшейся драки и последующих травм. Но признаваться в этом он никому не будет, даже самому себе. Из-под пинка Кранца, за что гореть ему вечность в адском котле, Хайд в какой-то момент подтягивает Лихту табуретку, а сам садится на корточки ровно напротив. Тодороки точно не расслышал, чего такого выкрикнул Розен, потому на действия Лоулесса мог лишь сощуриться с подозрением. Менеджер же исчез на кухне и вместе с его уходом оттуда донеслись звуки включенной кофемашины. — Ой, только не делай такое лицо, Ангел-чан. И как ты собираешься найти себе подружку, если ходишь все время, как злая собака? — примирительно делится Лоулесс, но ближе к концу фразы не сдерживает смешка. Лихт поначалу не соображает, что такого решил учудить Хайд под влиянием Розена, однако ответ его сам находит: Лоулесс находит в аптечке вату с перекисью и однозначно тянет свои ручонки к нему. Большего и не требовалось — пианист подскакивает со стула. — А Лихт-тян пытается сбежать! — кричит Хайд, повернувшись в сторону кухни. — Передай ему, что останется без дыни неделю. С той же решительностью Лихт обратно приземляется на табуретку. Лоулесс торжествующе ухмыляется. — Все будет быстро, Лихт-тян. Потом можешь побить меня, но лучше уж ангельские пинки, чем эта ужасная вода, — плечи вздрагивают, когда он вспоминает, и Лоулесс испуганно мотает головой. Лихт вынужденно соглашается. Хайд не хочет получить залпом святой воды в лицо, а Тодороки хочет сохранить за собой преимущество поедания дыни. Но когда Хайд сидит так близко, мысли почему-то путаются и Лихт теряется в догадках, куда же ему деть свои руки на это «все будет быстро». Хайд сосредоточенно занимается рассматриванием имеющихся медикаментов еще какое-то время. Его вишневые глаза огибают белую коробочку, а длинные пальцы скользят по бутылкам и отсекам. Лихт внимательно ловит эти маленькие движения до тех пор, пока взглядами они случайно не пересекаются. Вздрогнув, Тодороки борется с самим с собой, пытаясь не выкинуть ничего из ряда вон. Рука мягко ложится на волосы и отодвигает челку со лба. Лихт мысленно причитает, почему же его угораздило получить именно по лицу. Хайд же прижимает мокрую вату к коже. Рану немного щиплет и ничего критичного не было бы вовсе, если не вопросительная пара глаз, наблюдающая за его реакцией. Под взглядом Лихт ничего с собой сделать не может: неестественно выпрямляется и сцепляет дрожащие руки в замок. Пытается считать до пяти, десяти и до скольки вообще возможно, но порядок цифр в голове то и дело сбивается. Вдруг после одиннадцати следует тринадцать, а за семнадцатью уже двадцать. — Не щиплет? Уточняет Хайд и склоняет голову набок, к плечу. Смоляные и золотые пряди следуют за этим движением, ниспадают на плечи и тесно прижимаются к мягким щекам. Лихт очарован. Насыщенным оттенком его глаз, в которых отражалась вся гостиная, как в сказочном Зазеркалье. Глубоким голосом, слыша который бессмысленно уже пытаться расслышать дурацкую кофеварку на кухне и ругающегося по телефону Розена. «Это невозможно», — думает Лихт. Невозможно не оказаться завороженным и загипнотизированным. Невозможно не поддаться этому сладкому голосу в своей голове, советующему то, о чем пристало думать лишь глубокой ночью. Тодороки нервно сглатывает и отводит взгляд. — В чем дело, Ангелок? Кошка язык откусила? Беззаботный тихий смех прокатывается по помещению и вибрирует у Лихта в груди музыкой, переливаясь и перекрещиваясь назойливым летним зноем. Тодороки обстоятельно гадает, пытается подобрать подходящий музыкальный инструмент, тянущий так же обжигающе медленно и безбожно колющий сердце. Потому сосредоточиться ему больше не на чем; мысли опрометью наседали на грудную клетку, а поднимающийся изнутри жар распалялся и густел. Растопленное внутри, все его нутро тянулось вслед за прикосновениями костяшек пальцев, случайным касанием опаляющие висок и скулу. Поддаться этому огню — значит позволить демону взять над собой верх, одержать безоговорочную победу и заполучить желаемый многими, но так и не доставшийся никому, приз — трепещущее сердце. Лихт не позволит этому чувству морочить себе голову и жмурится, понадеявшись на мамины ласковые советы о том, что все монстры исчезнут, стоит лишь крепко-крепко закрыть глаза. — Поторопись, — требует он тихо, но твердо. — Все-таки больно, да? Извини, Лихт-тян, силы не рассчитал. Кончики пальцев Хайда скользят по щеке, очерчивают прохладой подбородок наперекор душному июльскому лету. Лихт распахивает глаза, потому что прикосновения идут по спланированную маршруту, большим пальцем нажимая на подбородок и указательным пальцем очерчивая острую линию челюсти. Глаза Хайда блестят как драгоценные камни, с увлеченностью ученого рассматривающего его, Лихта, черты лица, шею и сложенные на коленях руки. — Что ты делаешь? — севшим голосом одергивает его Лихт. Хайд хитро ухмыляется, весело дергает плечами вместо ответа, покорно отстраняясь. Но облегчения это не приносит — дышать Тодороки стало лишь сложнее. Руки перемещаются на плечи, воровато оглаживают загривок и тянутся вниз, жадно выхватывая прикосновениями любой миллиметр кожи, отсчитывая позвонок за позвонком. Лихт приучил себя никогда не искать в словах и действиях Хайда второе дно. Потому что сколько бы он не копался в услужливо открытом шкафу — скелетов там никогда не оказывалось. Лоулесс предпочитал все излагать прямо и понятно, оставляя актерство на обмен красноречивыми эпитетами и цитирование Шекспира. Но сейчас он был сбит с толку. То, что Хайд делал и о чем говорил — между этими вещами залегла глубокая пропасть. На ее протянувшейся круче витиеватым узором зацвели ядовитые цветы. Их сладкие миазмы густым туманом зависли в разыгравшемся знойном июльском воздухе. Кипучее дыхание над своим ухом он слышит как в тумане, пока проворные руки делают желаемое: свободной рукой Хайд накрывает лихтовы руки, а другой, не отрывая от шеи, напористо подталкивает к себе. Хайд вгрызается остервенело, будто напрочь забыв о всяком контроле. Боль доходит до сознания далеко не сразу, сначала отдаленно жужжит на вторых планах, но когда это черное чувство удается распробовать и интерпретировать — все тело выворачивает, но закричать ему мешает только Кранц. За него Лихт цепляется мысленно, возвращается к его силуэту без желания потревожить, потому переплетает свои пальцы и сжимает до хруста. И пока сознание окончательно не ускользнуло, Лихт находит в себе силы нащупать хайдову руку на своей шее и предупредительно сжать: — Перебарщиваешь с лечением, Крыса. Не ты ли говорил «быстро»? На Лоулессе его слова работают, как отрезвительная пощечина. Затуманенный блеск рубина наконец приобретает осознанность, по мере того как расширившиеся зрачки живо вздрагивают и концентрируются на нем, а заискивающие поглаживания наконец прекращаются. Но резкую попытку вырваться Лихт останавливает, тяжелым взглядом смеряя по-настоящему испуганного Хайда, выглядящего как только пробудившийся от зимней спячки зверек. — Просто доделай уже. Лихт пытается не придавать ничему случившемуся значения, вместо этого сжимая-разжимая изрядно вспотевшие ладони. Все было просто только на словах. После произошедшего Тодороки, не возлагающий больших надежд на обдуманность действий Лоулесса, все же, почувствовал себя обманутым. Голодный до крови — Хайду просто нужен был повод. Изощренный метод незаметно подвести, бросить пыль в глаза и провернуть свою аферу на забывшемся Лихте. Подло и низко — как подходит демону вроде него. Лоулесс заплетающимся руками приклеивает подходящий по размеру пластырь ему на лоб, чутко прислушиваясь к звукам на кухне. Шею же туго обматывают несколькими слоями бинта и старается сузить случайные прикосновения до минимума, не решаясь даже поднять взгляд. — Ну вы там закончили? Кранц, нетерпеливо выглянувший из кухни не застает ничего необычного, только указывает указательным пальцем себе на шею, имея в виду Лихта, и спрашивает «а это что?». На Хайда Тодороки не смотрит, просто доверяется интуиции и говорит первое, что приходит в голову: — У меня на шее была пара царапин. Розен устало вздыхает и трет переносицу. — Почему вы не можете вести себя нормально? Брали бы пример с Махиру и Куро, — покидая территорию кухни, Кранц прижимает телефон к плечу и придерживает в другой руке чашку кофе. — Совсем не бережете как свое здоровье, так и мое. Бросив напоследок эти слова, как напутствие, он покидает номер, ощутимо хлопнув входной дверью. Лихт, напряженно наблюдавший за каждым его перемещением может облегченно вздохнуть. Он только этого и ждал. Утянутый последовавшей после укуса слабостью, его тело непреднамеренно легко соскальзывает с табуретки и прибивает к полу.