— Думаю, тебе нужен офис, из которого открывался бы вид на всё это, — сказал Арч.
Хрупкая сухая жёлтая трава ломалась под нашими ногами, а затем таяла в грязи под ними. Я посмотрел туда, куда он указывал, вытряхивая себя из своей болезненной задумчивости.
— Ну, офис, конечно, понадобится, — ответил я. — Но я тоже хочу быть одним из людей. Я хочу сам ощущать парк.
— О, у тебя будет достаточно времени для этого, — сказал он, вытаскивая одну из своих огромных сигар из внутреннего кармана. Он пожёвывал её, продолжая говорить. — Чёрт, тебе, вероятно, скоро всё это наскучит.
Я покачал головой и сделал глубокий, медленный вдох. Воздух был холодным и влажным и обжигал лёгкие. Он никогда не поймёт. Никто никогда не поймёт.
Иногда это меня пугает. А меня нелегко напугать. Но это и вправду пугает. У меня есть этот страх, что, как бы я ни старался, как бы ни пытался, я никогда по-настоящему не смогу показать миру, каким он может быть. Что я никогда не смогу отразить так ясно и точно, как мне хотелось бы, эту свою иллюзию. Что я никогда не смогу объяснить, почему это так важно. Однажды я узнал, что первые зеркала изготавливались из полированного обсидиана тысячи лет назад. У них были тёмные отражения, почти похожие на тени. Представьте, что вглубь неподвижного чёрного пруда, и вы поймёте. Люди видели себя тогда настолько несовершенными, что были немногим больше, чем тенями, танцующими на стене пещеры Платона. У меня есть этот страх, что мне когда-нибудь удастся поделиться с миром только половиной правды. Что, может быть, невозможно, чтобы все увидели её. Чтобы вы все увидели её. Чтобы я смог отвратить вас от этой стены теней и вывести на свет.
Ах, но в этом-то и проблема страха, не так ли? Всё выходит из-под контроля, как в том случае с паровозом в немом фильме, у которого нет тормозов для зрителей. Он устремляется к вам, и хочется отпрыгнуть в сторону, но, в конце концов, это выдумка. Я верю в себя, я знаю, что всё получится. Эта книга сама по себе, эти слова, которые я сейчас пишу, эти мысли, которые я перевожу на бумагу поздно ночью в своей квартире, в темноте, всё это часть одной гигантской машины, которой является моё видение.
Этот парк. Этот парк состоится, он будет иметь большой успех, и тогда, наконец, наконец-то я смогу даже отдохнуть. Ха, возможно. Как бы вообще выглядел отдых? Сегодня уже не сегодня. Сейчас утро, но темнота за моими окнами создаёт впечатление, что время не имеет никакого значения. Смогу ли я отдохнуть? Смогу ли я когда-нибудь погрузиться в землю и просто остановиться? Мне нравится думать, что, может быть, может быть, это и есть то, что нужно. Что это, наконец, ответ. Что моя работа на этом будет завершена. Я могу вернуться в пантеон, вытереть грязь с обуви, сесть, посмотреть сверху вниз на свою усердную работу и улыбнуться.
Не то чтобы я не часто улыбаюсь, есть много поводов для улыбки. Но улыбаться от знания? Великого знания? От того, что это знание не осталось неизвестным? Какое бесконечное удовольствие.
— Джоуи? Куда ты идёшь, Джоуи? — Я повернулся и увидел, что Арч смотрит на меня в своей манере, с этой ухмылкой, всё ещё с сигарой во рту, его брови изогнуты аркой в соответствие его фамилии. Сколько раз за нашу более чем двадцатилетнюю дружбу он бросал на меня такой взгляд? Всегда забавлялся со мной, но, и вот в чём дело, я знал, что он уважает меня. Конечно, все уважают, но я знал некоторых людей, которые считали чувство юмора Арча непонятным. Или даже более того, унизительным. Но я знал, что у него богатое, яркое воображение. Он не был обычным бизнесменом. Конечно, в центре его внимания была сталь, но он любил творческих людей. Он никогда по-настоящему не поймёт нас, но он всё равно, ну, за неимением лучшего способа выразить это, хотел быть нами.*
— В мою собственную страну мечтаний, Арч, — ответил я. В конце концов, это была своего рода правда.
— Знаешь, Джоуи, после всех этих лет твоя способность мечтать впечатляет меня.
— Ну, мы оба люди широкого видения, Арч.
Арч кивнул на это и задумчиво затянулся сигарой. — Мы пережили Великую войну и теперь переживаем другую. Мы пережили Сухой закон и Великую депрессию. Теперь мы процветаем, настоящие титаны индустрии. Мы здорово потрудились для двух парней с другой стороны путей.
— Эй, я жил на главной улице.
Арч кивнул и рассмеялся.
— Сын сапожника. Живёшь американской мечтой. Ты должен гордиться собой.
Я кивнул. Я гордился. Даже если я никогда по-настоящему не чувствовал, что моя мечта — это американская мечта. Это философия типа «поднимись с колен», хотя по-своему так оно и было. Это была мечта Джоуи Дрю. Мечта, более великая и глубокая, чем всё, что было до неё.
— Тебе не холодно? Я начинаю мерзнуть, — сказал Арч. Он потёр руки, как актёр пантомимы, демонстрирующий, насколько ему холодно.
Мне не было холодно. Но это тоже что-то особенное во мне. Я не склонен чувствовать, было ли мне слишком холодно, или жарко, или голодно, или что-то ещё. Внешние силы мало влияют на тело, когда разум так силён.
— Думаю, что хороший ужин с бифштексом и немного напитков не помешают, — ответил я, игнорируя вопрос и одновременно отвечая на него.
Мы вернулись в город. Я только недавно нанял Симмонса, но уже знал, что у этого человека будет долгая карьера со мной. Он был надёжным, тихим, когда мне это было нужно, достаточно разговорчивым, чтобы рассмешить меня, и знал лучшие маршруты по городу в зависимости от времени суток. Как я уже много раз говорил в этой книге, если вы хорошо выполняете свою работу, какой бы она ни была, то для вас есть место с Джоуи Дрю.
Мы поехали обратно в город. Наблюдать за тем, как перед тобой вырастает горизонт Нью-Йорка, ну, нет ничего лучше этого. Это мир магии, почти такой же, каким будет Бендиленд. Огни, башни, надежда. Это вдохновляет. И сегодня вечером, когда я стоял на своей террасе с видом на парк, а за ним мерцали городские огни, я чувствовал то же самое. Только настоящее, паузу момента, прохладный и свежий воздух, напоминающий мне о том дне год назад с Арчем, и что строительство вот-вот начнётся через несколько месяцев. Как легко проходит время, когда есть план.
***
Я снова сижу в своём домашнем офисе, единственный свет в моей квартире тоже добавляет свою маленькую искорку к горизонту. В окне горит свет. Такая простая вещь. Я оглядываю комнату, я пишу то, что вижу. Предметы, представляемые здесь, отличаются от тех, что представляются в студии. Там я демонстрирую то, что я называю трофеями из своей карьеры. Хотя лично меня такие вещи не волнуют, когда ты встречаешься с людьми, то хочешь, чтобы они точно знали, кто ты, с кем они имеют дело. Поэтому у меня есть мои фотографии с различными знаменитостями и высокопоставленными лицами. Награды также выставлены на всеобщее обозрение. Что-то вроде того. Но здесь, дома, вещи, которые я храню и демонстрирую, — это глубоко личные вещи. Не трофеи, а артефакты.
Эта салфетка из-под коктейля теперь висит на стене. Тот первый набросок Бенди прямо рядом с ним, две стороны одной медали. Два момента совершенной ясности. Оригинальная вывеска Студии Джоуи Дрю, когда у нас были только те два этажа. Письмо от Генри. Вы, возможно, и не подумали бы, что я сохранил такую вещь, но я сохранил. Как вы знаете, у меня нет злобы к этому человеку. Его уход, как я уже сказал, был лучшим, что могло случиться со студией. Его письмо напоминает мне об этом. У меня есть корешок билета с одного из первых водевильных шоу, которые я когда-либо видел.
Внизу, на полу, кое-что, что кто-то другой мог бы не заметить, если бы пришёл, так как это спрятано за столом, — это пара туфель. Тех же самых туфель, которые я носил в тот день, когда мы с Арчем осматривали Мидоулэндс. Они всё ещё покрыты грязью, теперь уже сухим, бледным нечистым слоем. Это единственная пара туфель, которую я никогда не чистил.
***
Нэйт.А: Я думаю, лучше бы Джоуи нашёл способ лучше выразить это, потому что это никогда не было правдой. Я вполне себе нравлюсь. Он также был не совсем прав насчёт моей любви к творческим типам. Большинство из них мне надоедают или слишком потакают своим желаниям. Нет, это был Джоуи, которым я восхищался, и поэтому я также восхищался его творчеством. Разве это не похоже на него — не замечать комплимента?
