предрассветное

Лазурная синь безрадостной летней ночи настойчиво забивалась в окна. В комнате было светло, как днём. К черту газовые фонари, лампы и свечи, к черту вообще всё — дни больше не имели конца и края, дни растягивались в пространстве до масштабов унылой бесконечности, дни давили, дни мучили, дни тянули на дно. Рогожин бился в этой душной комнате раненой птицей — бродил кругами, швырял предметы, кидался в раскрашенные светлой лазурью окна. Лев Николаевич тихо сидел на софе и ждал. Трогать Парфёна теперь, когда гнев клубился в нём едким чёрным дымом, было нельзя — князь это выучил, как молитву, выучил, как сам закон Божий — в такие моменты трогать Парфёна было нельзя. Оставалось только наблюдать за ним, следить, чтоб он ненароком не бросился в окна, и ждать. Ждать, когда Парфён перебесится. Ждать, когда Парфён придёт сам. — Ненавижу! — сдавшись, выплюнул вдруг Рогожин, падая подстреленным зверем прямо к ногам князя, — Ненавижу эти чертовы белые ночи! Он, терзаемый неразрешимой душевной мукой, болезненно поморщился и схватился за острые коленки Мышкина, смиренно склоняя пред ним чёрную голову, смиренно выкладывая её, дурную, князю на ноги, как на плаху. Лев Николаевич вздрогнул, потёр ладонью усталые глаза, прогоняя сон, и, как бы вдруг опомнившись, ласково запустил пальцы Парфёну в волосы; они, всегда болезненно-белые, тут же сгинули в черноте его беснующихся кудрей. — Ты многое ненавидишь, Парфён. Очень и очень многое... Рогожин вдруг вскинул голову, обращаясь к князю глазами. Лев Николаевич нервно сглотнул — хотелось поднять его, обреченного, с пола, хотелось вытянуть его из этой проклятой преисподней, хотелось спасти его, всегда так хотелось его спасти. — Многое. А тебя — нет. Лицо князя дрогнуло; тотчас же он дёрнулся к Рогожину, пытаясь поднять его с пола, но Парфён упрямо мотнул головой и обнял ноги Мышкина руками. — Парфён, встань, пожалуйста, это не... — Не встану, — прохрипел Рогожин, покорно склоняя голову, — Мне так и дóлжно — пред тобой на коленях стоять. Лев Николаевич печально вздохнул, возвращая пальцы в его волосы. Если Парфёну так будет легче — то пусть. — Тебе не нужно было видеть Настасью, — задумчиво пробормотал он, — Опять у тебя расстроились нервы... Так нельзя! — Ненавижу её, — бесцветно отозвался Рогожин. — Но зачем-то сам назначил ей встречу! — В лицо плюнуть гадине хотел. — Боже милостивый! Парфён! Рогожин хрипло засмеялся, стукаясь лбом о коленки князя. Лев Николаевич глядел на него строго и серьезно, думая о том, что опять его придётся собирать по кусочкам после встречи с Настасьей, собирать, как разбитую вазу, раня пальцы об острые края, пачкая в крови руки... — Парфён, встань, пожалуйста, — князь обхватил Рогожина руками и потянул его вверх, за собой, — Уже очень поздно, пойдём... Рогожин позволил поднять себя на ноги, встал, растерянно оглянулся кругом — в комнате был бардак, а за окнами насмешливо светилось голубое небо, и нельзя было спрятаться ни от этого безучастного голубого неба, ни от внимательных голубых глаз напротив, нельзя было забиться в привычную черноту, нельзя было утопиться в ней, захлебнуться в ней, как он привык, как он всегда раньше и делал. — Чертовы белые ночи, — устало выругался он, пошатнувшись на слабых ногах прочь от князя, — Сил моих больше нет... Лев Николаевич приблизился к нему, взял его, обессиленного, за руку, и, минуя опрокинутые им в порыве ярости стулья, повёл его к кровати, как маленького. — Не хочу спать... — бормотал Парфён, сопротивляясь, — Не могу спать... Слишком... светло... — Не нужно было обрывать тогда шторы, — заметил князь, вспоминая, как пару недель назад Рогожин выбросил все гардины из дома. Парфён вмиг разозлился: — Ты знаешь сам, почему я их тогда оборвал! — Знаю, — выдохнул князь, останавливая Рогожина у кровати, — Потому что я сказал, что ты прячешься здесь от меня... Парфён, позволь мне... Лев Николаевич потянулся пальцами к ремню Рогожина, помогая ему, почти что беспомощному, раздеться; Парфёна передернуло. — Не трожь! — Перестань, — спокойно возразил князь, стягивая с его ног чёрные брюки, оставляя его, беззащитного, в одном белом исподнем, — Сядь, пожалуйста, на кровать. Вот так... А теперь рубашку... Он расстегнул пуговицы чёрной льняной рубашки, вытянул руки Рогожина из чёрных рукавов, положил её, чёрную, к таким же чёрным брюкам и достал из верхнего ящика прикроватной тумбочки свежую, идеально-белую ночную рубаху. — Что ты, черт возьми, делаешь, — только и сумел прошептать Рогожин, когда князь попросил его поднять руки вверх. — Забочусь о тебе. Парфён раскраснелся от негодования: — Я мог бы переодеться сам! Лев Николаевич, довольный тем, что ему удалось стянуть с Парфёна его извечно-траурные одежды, кротко улыбнулся и принялся аккуратно складывать его вещи. — Ты устал, Парфён. Рогожин с непроницаемым выражением лица следил за тем, как чёрный мрак тканей покорно поддавался белым пальцам Мышкина. Внутри него что-то рушилось — хотелось, чтоб и душу его, всю прогнившую, чёрную, Лев Николаевич достал, разгладил, выпрямил, сложил аккуратной стопочкой... Князь не мог не заметить странного выражения его глаз. — Парфён... Я что, расстроил тебя? Может, мне не стоило... — А? Гм, нет... Нет, не расстроил, просто... Лев Николаевич сложил его одежды на тумбочку, сел у его кровати, всмотрелся ему в лицо. Рогожин не знал, куда ему, неправильно белому, деться — то ли князю в руки броситься, то ли сразу в окно. — Ложись, пожалуйста, — прошептал князь, чуть дыша, — Уже очень поздно. Ложись. Парфён поморщился, забрался под одеяло — белое, чтоб его! — разбросал чёрные кудри по подушке. Князь кивнул и довольно улыбнулся. — Ненавижу эту кровать. — Я сейчас лягу с тобой... Можно мне взять твою рубашку? — Бери, что хочешь, — пробормотал Рогожин, отворачиваясь, закрывая глаза. Он слышал, как открылся и закрылся ящик тумбочки, слышал мягкий шелест одежды, слышал, как сердце грохотало где-то внутри, а потом, кажется, всё это стихло. — Парфён, можно мне открыть окна? Здесь очень душно. — Делай, что хочешь. Бери, что хочешь. Бери всё, что есть. Открыв окна, Лев Николаевич вернулся. Мягко зашуршало одеяло, мягко прогнулась кровать; Парфён решился открыть глаза. — Не могу спать, — прохрипел он, сталкиваясь взглядом с голубыми глазами напротив, — Чертовы белые ночи... Здесь светло, как днём... Я не могу... Князь нахмурился, задумываясь о том, что он может сделать, а затем осторожно накрыл своей холодной ладонью глаза Парфёна, погружая его в темноту. — Так лучше, Парфён? — средь темноты раздался его озабоченный голос, — Хочешь, я завтра выберу тебе новые шторы? Хочешь, я... «Хочу, чтоб ты вырезал мне сердце» — подумал Рогожин, чувствуя, как чернота больно шевелится где-то в груди. — Ненавижу шторы, — устало пробормотал он заместо всего этого, — Всё ненавижу. А тебя — нет. Князь, кажется, улыбнулся. — Я тоже тебя люблю.