***
Александра и Константина положили спать в одну комнату, чему оба брата были очень рады. Александр с облегчением вытянулся на мягкой и большой кровати, успокаиваясь, закрыл глаза и тут же стал проваливаться в сон. Внезапно его разбудил голос Кости рядом, который, напротив, спать не хотел. — Я понял, кого ты видел на лошади и кто открыл нам дверь. Это Гатчинский Призрак. — Кто? — сонно пробормотал Александр. — Какой ещё призрак? — Новый комендант — Аракчеев. Его так прозвали «Гатчинский Призрак». Потому что ночами здесь стережёт порядок и потому что его все боятся. Он сейчас у отца любимчик... — Костя затормошил брата за плечо. — Слышь? — Костя, отстань, я спать хочу... Мне всё равно... — Александр зевнул и, обняв подушку, провалился в крепкий и сладкий сон. Ему снилось, что он на лошади в ночном лесу убегает от погони. И гонится за ним огромный человек с длинной бородой на чёрной лошади, в плаще и с черепом на палке. Что его преследует тот самый Призрак. Он проснулся, разбуженный Костей, как раз в тот момент, когда чувствовал за спиной уже горячее дыхание чёрной лошади и видел тянущийся к нему череп сбоку. Брат растолкал его, заявив, что уже девять утра и отец их ждёт у себя в кабинете для разговора. Александр со стоном зарылся лицом в мягкий шёлк подушки — у него ужасно болела голова, и при мысли, что отец может начать на них кричать, приводила его в ужас. Вчерашнее приключение теперь казалось глупой авантюрой, и он жалел обо всём, что делал и говорил. Павел ждал их в кабинете не один, а с графом Салтыковым. Отец был в большом волнении, но рассерженным не выглядел. — Ну что, Ваше Высочество, рассказывайте. Что это за фортель? — Павел притворно нахмурился. — Что за побеги? Вы, молодые люди, конечно, не подумали, в какое положение поставили всех во дворце... Он это строго говорил, но по его блестящим, радостным блеском глазам Александр видел, что делает это отец только для вида. Дождавшись, когда ему дадут слово, он честно рассказал про разговор с Лагарпом. — Ваше Величество... Я, если надо, пойду к императрице и ей скажу... Я ей скажу, что не могу... И я не стану... То ли потому, что он машинально, не думая, обратился к отцу «Ваше Величество», то ли потому, что Павел был растроган самим его настроем, но он подошёл к нему, обнял за плечи, произнёс: — Воля императрицы — её воля. Я тронут твоим желанием быть справедливым, но это не даёт вам обоим право сбегать от своей бабушки, как вы вчера сбежали. После завтрака вы сядете в карету вместе с графом и отправитесь обратно. И, если потребуется, принесёте извинения. Вы оба поняли меня? — Он вновь придал голосу металл. — Распоряжаться можешь, Саша, только тем, что уже имеешь. Пока государыня жива, всё прочее — делёжка шкуры неубитого медведя. Александр опустил глаза, и Павел, тут же почувствовав потребность свои слова смягчить, добавил: — Но я оценил всё то, что ты сказал вчера... И что готов ты сделать... — Простите, отец, что мы приехали вчера вот так, без предупреждения. — Здесь и ваш дом. Вы можете приехать сюда в любое время. Вы мои дети, я всегда вам буду рад, — с этими словами он обнял его и Костю и, уже не скрывая радостного вида, вышел. Салтыков же, взяв Александра за плечи, отвёл в сторону и тихо начал выговаривать: «Ну что же... Ваше Высочество! Ну кто так делает? Ну что за детские забавы... пойти к императрице... воду бередить... А дальше, Бог даст, всё разрешится. Умнее надо быть!» На обратном пути, сидя в карете, Костя, который смотрел в окно, неожиданно дёрнул брата и показал рукой наружу. Они как раз проезжали площадку для смотра войск. — Вот! Гляди! Вот Аракчеев! Вот он Призрак! — Какой ещё призрак? — недовольно произнёс Салтыков. — Что за выражения? Эх, а ведь с Алексеем Андреевичем и времени не было повидаться... Александр выглянул в окно. На площади стоял туман, скрывая очертания фигур военных, но, когда карета чуть свернула, объезжая площадь, Александр смог разглядеть того, на кого показывал Константин. Высокий, худощавый молодой мужчина в парике муштровал батальон, выкрикивая что-то и резко взмахивая руками. Прямые линии его фигуры, отрывистые движения и возбужденно-нервная походка придавали ему вид карикатуры — куклы человека, вырезанной ножницами из бумаги. — И это Аракчеев? — Александр разочарованно вздохнул, садясь на место. — Я по-другому представлял. Какой-то он... нестрашный. И какой-то молодой. — А многого добился! Ваш батюшка его необычайно ценит, и... Константин Павлович! Салтыков дёрнул его за полы сюртука, усаживая обратно. — Прекратите тыкать пальцем! — Не, ну ты гляди... А как его все слушаются! Ты глянь, Саша, глянь! Вот так и надо с ними! Вот так! — в голосе брата было восхищение. Александр снова устремил взгляд в окно, чувствуя, как при виде четким строем марширующих солдат тревожно и часто забилось сердце и странное возбуждение охватило тело. Он даже выпрямился на сиденье. «Как красиво... — и подумал тут же. — Интересно, а я вот так смогу?»***
«Ваше Сиятельство, Николай Иванович! Письмо это пишу Вам в большой скорби, причина которой — дурное поведение моего воспитанника Александра Павловича. Вот уже как четвёртый месяц мучаюсь я с ним и покрываю его безобразия, но вот и моему терпению пришёл конец. Хочу я доложить Вам, что Саша теперь совершенно попал под дурное влияние своего брата Константина. С тех пор как господин Лагарп оставлен был от должности, Его Высочество занятия науками совсем забросил, прилепился к детским забавам, особенно военного толка. Ездить повадился часто в Гатчину к Великому князю, едва ли не через день, получив на то разрешение императрицы, которая ни в чём не даёт ему отказу. Насмотревшись на тамошних военных, завёл грубые манеры. И бог бы с ними, если бы всему этому не была свидетельницей его юная супруга. Например, на днях прямо с улицы, в мундире, заляпанном грязью, как кочегар, громогласно переговариваясь с друзьями, он вошёл в залу, где сидела и занималась Елизавета Алексеевна. Невзирая на её протесты, поднял её на руки и стал таскать по комнате, забавляясь. Когда же она снова хотела приступить к занятиям, то спросил разрешения остаться. На моё строгое замечание, что нету здесь для него места (в таком-то виде), он с самым фамильярным видом предложил ей сесть к нему на колени, чем очень её смутил. И прямо сказал, что заниматься нам дозволит только так, и бедная его супруга, краснея, вынуждена была подчиниться. Естественно, ни о каком занятии речь идти не могла, ибо он только и делал, что её тискал, щекотал и вёл себя очень непристойно. Должен сказать, что от его деликатности и стыдливости не осталось теперь и следа. Он позволяет себе грубые шутки в её обществе и, даже видя, что ей это не нравится, может публично, бесцеремонно схватить её за руки, начать обнимать и вообще вести себя крайне неприлично. Я объяснял ему, кажется, тысячу раз, что нельзя себя так вести со своей женой. Что она не товарищ ему по забавам, что требует деликатного обхождения, а он ведёт себя, уподобляясь гусару в кабаке. Кажется, он не понимает, каким нелепым, ребячливым и неприятным выглядит в её глазах. Дошло до того, что в последний раз она его оттолкнула при всех и ушла, очень рассерженная... А вчера мне стало от камердинера известно об ужасной сцене, якобы Его Высочество, выпив вина (это ещё одна напасть, о которой я переживаю), одному из своих друзей развязно хвастался прелестями своей супруги, что совсем уже переходит всякие границы. Я не знаю, как он ведёт себя с ней наедине... Но упаси бог, если так же. На мои замечания он не реагирует, огрызается или смеётся. Одним словом, в него бес вселился. Я опасаюсь, что такое его поведение убивает любовь между ними. Эти его перемены в характере, несомненно, связаны с тем обществом, которое он и Константин Павлович нашли в Гатчине. Отчего они повадились ездить туда — не пойму я. Никогда я не замечал у Его Высочества любви к военным занятиям, которую он теперь тщательно скрывает от императрицы и которая совершенно ему не идёт. Я считаю необходимым, дабы это всё прекратить, обо всём этом доложить государыне и великому князю с княгиней. Нижайше кланяюсь Вам, А. Я. Протасов.» Граф Салтыков дочитал письмо, сложил его, посидел с ним в руках некоторое время, после чего кинул то в огонь. Взяв чистый лист бумаги, принялся писать записку: «Ваше Высочество, любезный Саша! Вам должно известно быть, что жалобы на Ваше поведение с недавних пор стали доходить до меня недопустимо часто. Учитывая Ваш возраст и Ваше положение, я не считаю возможным делать взрослому женатому молодому человеку упреки в выборе времяпровождения. Однако, памятуя о наших договоренностях, я прошу Вас быть сдержанней и помнить, что подобным поведением Вы можете привлечь ненужное внимание к Вам императрицы. Она Вам запретит посещать отца. И упаси Вас бог, чтобы я вновь, как на той неделе, увидел Вас во дворце в гатчинском мундире. Хотите моей помощи — так не вредите себе сами. Не забывайте, что у стен есть уши, и обо всех случайно брошенных Вами словах (особенно в состоянии нетрезвом) донесено может быть, куда следует. Повзрослейте, наконец!» Довольный, Салтыков запечатал письмо и отдал его слуге, велев прямо сейчас отнести царевичу.***
1795 Елизавета ещё спала, когда в дверь её спальни раздался тихий стук и та осторожно приоткрылась. — Кто там? — девушка в испуге села на кровати. — Всё в порядке… Это я! — Александр проскользнул в комнату, прикрыв за собой дверь. На нем был гатчинский мундир, а в руках он держал свёрток и парик. Елизавета посмотрела на часы — они показывали половину десятого утра. — Прости, что разбудил! — громким шепотом произнес он, оглядываясь. — Мне нужно у тебя кое-что оставить... Императрица позвала... А я... — он быстро зашёл за ширмы и стал переодеваться. — Зачем ты скрываешь от неё, что носишь это? — Она села в кровати и сонно зевнула. — Разве она бы запретила? — Дело не в этом, Лизхен... — донёсся голос из-за ширм. — Императрица не выносит ничего, связанного с порядками отца. Она попросит меня здесь так не появляться и огорчится. Вот лучше я не появлюсь... И она вовсе не узнает... Он вышел, переодевшись, держа в руках узел со сложенной одеждой, который быстро спрятал в нижний ящик её шкафа. Потом присел рядом на кровать и потрепал по волосам. Ему показалось, сейчас на её лице возникло то, что он замечал теперь всё чаще, — недоумение и старательно скрываемое раздражение. Или всё же... ему это показалось? Он взял локон её длинных вьющихся волос и стал, играя, накручивать на палец. Лиза высвободила прядь и, зевнув, упала на подушку. — Я не буду тебе мешать… — Александр начал вставать с кровати, но девушка неожиданно ухватила его за руку. — Останься… Посиди со мной немного… — теперь она улыбалась и смотрела с такой милой мольбой, что он вынужден был снова прилечь с ней рядом. И тут же, спохватившись, спустил вниз ноги в сапогах, убрав их с покрывала. Лиза обняла его и положила голову на плечо. И тихим голосом стала говорить, что видит его теперь так редко, что он как будто избегает ее общества, что всё не так, как раньше... И сам он стал другой. Вспоминая, как он вёл себя при ней в последнее время, как вёл себя вообще, он сам не мог поверить… и себя понять. Теперь он слышал эти мягкие упреки и думал: как она права! Но знал, что стоит ему выйти за порог, он снова окажется во власти у какой-то силы… и будет делать всё то же самое. — Ты знаешь, иногда со мной что-то происходит, как будто я — не я. Я говорю и делаю такие вещи, потом я сожалею, но слов не воротить, будто во мне живет что-то ужасное, что поднимает голову, и я себя уже не контролирую. — Александр коснулся волос, поглаживая ее по голове. — Но не с тобой. Когда я с тобой, я лучше. Все уходит, все плохое… Она часто говорит ему, что он лучше... лучше должен думать о себе. Лиза подняла голову и посмотрела на него. Ее лицо было так близко, что он видел собственное отражение в её больших, прохладных, прозрачно-голубоватых, как озеро, глазах. Он поцеловал её в лоб, в кончик носа, щёку, в губы. Он давно её не целовал, но тут же вспомнил это ощущение… Придвинув жену к себе, обнял за плечи и незаметно для самого себя приспустил рукав её ночной сорочки, кончиками пальцев начав ласкать обнаженное плечо. Близость её тела, это тепло… запах её волос… Он старался удержать все эти ощущения чистыми… Отбросить из них всё плохое, грязное, всё, что может пробудиться в нём… Ему казалось даже, что это у него выходит. Лиза поцеловала его в ответ и приникла к нему, обняв за шею. Он почувствовал, как её руки тянут его к себе, и тут он снова это ощутил… Червь поднял голову, он пробудился, зашевелился, и гадкое то чувство, которое он так отчаянно гнал от себя прочь, снова в нём ожило. — Лизхен, мне надо идти. Императрица ждёт, — он высвободился из её объятий, встал и поспешил покинуть комнату. И действительно… Через несколько минут он о жене уже не думал.