***
Отец приехал! Алексей буквально взлетел по дворцовой лестнице и бросился к кабинету Великого князя Павла. После полутора лет службы в Гатчине он спросил разрешения у императора навестить родителей в Новгородской губернии, но Павел, не очень-то желая отпускать от себя исполнительного офицера, предложил… пригласить в Гатчину родителей Аракчеева. И Алексей тут же бросился писать письмо. Сколько лет-то прошло с того момента, как он окончил кадетский корпус? Восемь лет! Восемь лет, и он ест за одним обеденным столом с наследником престола! Великий князь называет его «мой дорогой Алексей Андреевич» и приглашает к себе его семью! Вбежав в приемную к Павлу, Алексей остановился, машинально снял шляпу, перчатки, потом снова надел и, получив кивок секретаря, вошёл в кабинет. Между кабинетом и дверью было небольшое пространство, по типу маленькой приёмной, где стояла вешалка, тумба, висело зеркало, и каждый входящий к Великому князю прежде, чем показаться на глаза, снимал здесь верхнюю одежду, оставлял шляпу, трость, шпагу и в зеркало проверял исправность своего туалета. Алексей за свой аккуратный внешний вид всегда мог быть спокоен, но машинально притормозил и бросил по привычке взгляд в зеркало. Убедившись, что форма его и парик в исправности, он сделать уже хотел шаг в комнату и постучать в дверь, как до него долетели звуки голосов, и он услышал собственное имя. Молодой человек притормозил и замер, нервно сглотнул. Прислушался. — Ваше Высочество... По гроб жизни мне за Вас молиться и благодарным быть за Алексея... — донёсся чуть дрожащий голос отца. — Вы так его облагодетельствовали! А я ведь, признаться, опасался, что путного из него ничего не выйдет. Мне трудно было с ним. — Ну что вы, Андрей Андреевич, ведь это я вам благодарен должен быть за сына! Он — сокровище! А я мог бы только и мечтать, чтобы мои сыновья проявляли хоть толику его усердия... — воскликнул Павел. — Вы с ним построже, Ваше Высочество... Чтоб нос не задирал от таких милостей. Ведь он баловень судьбы! Честь такая — служить Вам... Не по его уму и образованию... — Ну что вы... — в голосе Павла смущение. — Куда уж строже... Алексей Андреевич и так себя совсем ведь не щадит... Алексей взялся за дверную ручку, потом отпустил её и бесшумно выскользнул вновь в коридор приемной, где под недоумённый взгляд секретаря присел на лавочку. Павел вышел сам и с удивлением спросил, почему он тут сидит, если ему велели заходить. Вышедший вслед за ним отец встретился с сыном взглядом. — Батюшка, здравствуйте... — Алексей поклонился и вдруг понял, что давно не кланялся отцу вот так, как матери, при каждой встрече. — Он вам покажет теперь всё сам. Алексей Андреевич, до вечера свободен! Не смею больше мешать встрече родителя и сына! — улыбнулся Павел. Алексей отвёл отца к себе. Он занимал небольшое помещение во флигеле рядом с дворцом, где вся обстановка была более чем скромной. Все офицеры Гатчины вели строгий, аскетичный образ жизни, но в этом Алексей превосходил их. В противоположность его квартире в Петербурге, со времён работы у Салтыкова, в его маленькой комнатёнке была самая простая мебель: стол, шкаф и узкая кровать, которую он уступил отцу, а себе сам лежанку устроил на полу. И показалось ему, что тот был как будто бы доволен этой бедной обстановкой. «Ему бы приятней ещё было, живя я в яме выгребной...», — подумал Алексей и устыдился этой злой мысли. Они беседовали мирно, отец рассказывал о доме, о хозяйстве, о какой-то совершенно неинтересной ерунде, а Алексей слушал, что-то отвечал и думал только о том, чтобы тот поскорей уехал. Радость от встречи испарилась, как роса. Время от времени Андрей Андреевич как-то странно поглядывал на сына и будто хотел что-то ему сказать, но только тяжело вздыхал. Так прошло два дня. Один раз он с ним поехал вместе на артиллерийские учения, где Алексей был вновь при всех обласкан похвалой от Павла. И после, дома, ему сказал: — Ты, Алексей, уж больно строг. Тебя за то не любят, это видно... — Да что поделаешь, отец. Знаю, что строг. Но по-другому ежели не понимают? — А ты-то по-другому что ли объяснял? Тебе, гляжу я, себя хозяином надо показать. Вот я, Бог свидетель, властью, данной мне над моими крепостными, никогда не злоупотреблял. Жесток ты... — И внезапно тут добавил: — Весь в мать. Она вечно придирками всю прислугу изводила... То ей корыто не такое... То пол не чист. Алексей на это ничего не ответил, хотя ему отца хотелось тоже кое о чём спросить. Что вот он о хозяйстве рассуждает, а сам тем хозяйством никогда не занимался. Что в доме делала всё мать, и для него носилась и старалась. А он сидел сиднем целый день, нюхал табак, рассуждал о чём-то, в чём ничего не мыслил, да пил по вечерам с дьячком. Все средства, какие были у семьи, он проворонил, и его ещё горазд учить. В жестокости он упрекает... А от него-то самого он что видел? Одни упрёки и тычки. Ничего из этого он, конечно, не сказал бы никогда, и оттого обида и злость душила ещё сильнее. В последний день, прохожая отца, он всё же не удержался и спросил: — Батюшка, вы отчего-то все время недовольны мною... — Я не недоволен, Алексей. Я тебя не понимаю. Ну, Бог с тобой. Ты выбор сделал, я тебе в нём не перечил никогда. Прощай. Он сел в коляску, поставил у ног свой перевязанный бечёвками старый чемодан, с которым отказался расставаться, хоть Алексей упрашивал позволить ему купить ему другой. «Не надо мне твоих денег и подарков. У меня всё есть». Алексей проводил взглядом коляску, и, когда та скрылась в облаке дорожной пыли, он вдруг почувствовал, что вот сейчас с отцом простился, наверняка он навсегда. В тот же вечер в библиотеке он встретился с Александром. Увидев его, молодой человек обрадовался, подошёл и тут же начал с ним разговор. Алексея, с одной стороны, удивляла такая любезность, и была приятна, но чаще он испытывал раздражение, потому что Александр взял манеру прилепляться к нему с расспросами и разговорами в те моменты, когда он бывал занят или спешил. «Ну у него-то дел нет, когда отец не видит, слоняется без дела, чешет языком да другим работать мешает». — Я слышал, к вам приезжал отец? — Он прислонился к столу, за которым сидел Аракчеев, и, уперевшись ладонями и поясницей в стол, вытянул, скрестив, ноги. — Воображаю, как он гордится вами! Алексей оглядел возвышающегося над его столом молодого царевича, который смотрел на него с самой приветливой улыбкой, и неожиданно для самого себя ответил: — Увы, здесь Ваше Высочество заблуждается. Мой отец мной совсем не так доволен, как я мечтал. Признаюсь Вам искренне: что бы я ни делал, он во всём найдёт изъян, — Александр перестал улыбаться, опустил глаза, и было видно, что он смутился. Он даже сменил эту развязную позу и отошёл от его стола, убрав с него свой зад. — Вы удивили меня. Впрочем, мне это знакомо... Но простите, тут моё недоумение. Не понимаю, как можно тут быть вами недовольным. Вы совершенство... Алексей при этих словах вспыхнул, что бывало с ним нечасто, опустил глаза и начал бормотать какие-то полуоправдания, полублагодарности, чувствуя при этом себя едва ли не кислым фруктом, которой только что залили горячим шоколадом. И ему теперь стало так сладко и тепло... На следующий же день приключалась неприятность, всех сильно пугавшая. Во время очередных учений в поле одно из ядер взорвалось, не долетев до цели, и, разорвавшись, подняло столп земли и пыли. Алексей, стоявший ближе всех, не успел вовремя лечь на землю, и крошки чернозёма попали ему в глаза. Ужас, который он испытал в первые несколько секунд, когда ему почудилось, что он ослеп, не передать словами. Он не смог даже закричать и просто упал на колени, закрыв лицо руками и задыхаясь, чувствуя такую резь в глазах, что даже не мог заплакать. Первым, кто подбежал к нему, был Александр. Алексей не видел его из-за пелены, застлавшей глаза, но сразу же узнал знакомый мягкий и приятный голос и почувствовал прикосновение его рук, которые помогли подняться. — Какой кошмар! Вы целы? Вас не задело? Давайте я вам помогу... Алексей ухватился за его руку и, опираясь на неё, смог кое-как дойти до роты, где к нему тут же бросился император и отправил его в лазарет в сопровождении двух солдат. И Алексею внезапно стало страшно и захотелось попросить Александра пойти с ним тоже. Он вспомнил слова отца о том, что его не любят, и в голову закралась мысль, что всё было подстроено и взрывом подчинённые хотели сейчас его убить. Он вспоминал как страшный сон кадетский корпус, лестничный пролёт и камень, расколовшийся о мрамор пола. Камень — это то же, что ядро... Его убить хотели!.. И Алексей неприлично долго не отпускал руку царевича, с беспомощностью и страхом закрыв лицо рукой, и повторял: «Ваше Высочество... Ваше Высочество...» В лазарете ему промыли глаза, наложили повязку и оставили на всю ночь. Утром зрение вернулось, но один глаз сильно воспалился, да так, что он не мог его открыть, так что решено было его оставить ещё на сутки. И какова же была его радость, когда ближе к полудню Александр навестил его, справляясь о его здоровье. — Государь ужасно о вас тревожится! Может быть, вам что-то надо? — сочувственно произнёс он, на что Алексей ответил с самым несчастным видом, что ему уж ничего не надо, но само внимание к нему со стороны государя и с его стороны есть великое лекарство. Александр посидел у него недолго и скоро ушёл, но его приход произвёл на Алексея впечатление сильнее, чем он ожидал. Он вдруг подумал, что никто и никогда не жалел его вот так, не говорил с ним ласково, при этом ничего не требуя взамен, и когда на следующее утро врач заявил, что опасность миновала и он может покинуть лазарет, то ему захотелось тут полежать и поболеть подольше, чтобы Александр ещё раз вот так к нему пришёл.***
— Ты что так миндальничаешь с Аракчеевым? Просто смех... Ты его боишься или что? Когда Константин по дороге обратно в Царское Село задал брату этот вопрос, Александр, евший яблоко, поперхнулся. — Я? А что я делаю?! — он возмутился. — Не знаю. Будь ты девкой, я бы сказал, что ты кокетничаешь с ним. Строишь глазки. Как будто пытаешься ему зачем-то понравиться. Очень смешно. Александр тут же начал спорить и доказывать, что тот какую-то чушь несёт. — Нет, я заметил. У тебя даже голос меняется... И походка... Ты прям из кожи лезешь вон... — задумчиво сказал Костя. — Я раскусил тебя, Саша. — Раскусил? — Ты знаешь, что Аракчеев у отца любимец. И через него надеешься одобрение получить. Ты перед ним красуешься. И пользуешься тем, что ты царевич, и он тебе слова грубого сказать не может. Всем может, а тебе нет. Подлиза. Но я тебе вот что скажу. Будешь с Аракчеевым водиться — тебя побьют однажды. Александр редко обижался на Константина за грубые слова, но тут обиделся. Отвернулся к окну, выбросил яблоко, надулся и замолчал. Он вспомнил утреннюю сцену сегодня на плацу после вахтпарада. Отец уже ушёл, и Александр увидел, как неподалёку Аракчеев наказывает прилюдно за что-то обер-офицера, заставляя парня отжиматься, встав руками прямо в лужу возле его ног. Сцена была отвратительна. Александру ужасно жалко было офицера, и он подумал, как ужасен Аракчеев, но вместе с тем что-то в этом зрелище привлекло его внимание, и он не мог перестать смотреть. Он видел, как несчастный парень поднял глаза, и в них появилось выражение мольбы. Александр тут же отвернулся. Что он мог сделать? Потом, чуть позже, забираясь на свою лошадь, он неловко встал ногой в стремя, зацепился и упал, больно ударившись спиной. Уже сидевший на лошади отец при этом раздражённо крикнул: — Упасть с лошади, не успев залезть! Ваше Высочество, вы, часом, не пьяны? Александр весь покраснел и тут услышал: — Позвольте, я помогу! — Аракчеев появился неожиданно и одним рывком понял его с земли, отряхнул мундир, и так же ловко подсадил на лошадь. Всё произошло невероятно быстро, но больше всего Александра потрясло, когда Аракчеев, усадив его на лошадь, вдруг поднёс его руку к своим губам и коснулся легким поцелуем. Он руку целовал его отцу, но чтоб ему... И Александру стало неловко от того, что вот он видел эту сцену унижения и теперь позволил руку целовать себе. Вместо того чтобы этой вот рукой этого мерзавца стукнуть хорошенько. И главное, что эту сцену видели другие и видел Костя. И вот теперь, значит, он решил такое... — Как будто ты сам ему не подражаешь, — холодно произнёс он, обращаясь к Косте. — Ты Аракчеев номер два! На всех орёшь и сыплешь тумаками. — Кто я и кто Аракчеев... — фыркнул брат. — А что до тумаков... То я бы с большим удовольствием дал бы их Аракчееву. — Ну так иди и дай... Я посмотрю на это... — усмехнулся Александр. Костя показал ему кулак и отвернулся.***
Ночью Александр, лёжа в кровати, никак не мог уснуть и переворачивался раз десять с боку на бок. И в десятый раз прокручивал в голове вновь ту сцену сегодня на плацу. Как в напряжении дрожали руки офицера, с губ капала слюна, и широкая спина мучительно изгибалась. «Гляди-ка… Как отклячил зад… Ты баба что ли? Кому подставился?» — насмешливо-язвительный голос Аракчеева и хохот остальных. Александр сбросил одеяло, встал на пол, примерился и опустился сначала на колени, потом вперед ладонями уперся в пол и несколько раз медленно отжался. Первые пять раз вышли легко, а на шестом руки, непривычные к таким нагрузкам, заныли, мышцы напряглись. Продолжая отжиматься, он про себя считал, и когда на пятнадцатом разе со стоном опустился на пол, почувствовал разочарование и злость. Тот парень отжался тридцать раз, а он — пятнадцать. Конечно, никто его так не заставит и не будет проверять, но... Александр лёг в постель обратно. Он чувствовал, будто всё в нём натянули, будто бы его тело набили чем-то изнутри... Оно, недовольное сейчас такой нагрузкой, требовало вознаграждения. И он знал, какого. Он неуверенно, как будто кто-то мог увидеть, просунул руку под одеяло и до себя дотронулся. Пристыженный в своё время Протасовым за это «баловство», Александр привык считать самоудовлетворение чем-то очень стыдным, и хуже всего было то, что, так считая, он всё равно продолжал этим заниматься, и в один период почти что каждый день… А иногда и несколько раз в день. За этим однажды и застал его… Почти изжитый из памяти образ вновь возник перед глазами. И Александр с мучительным наслаждением вспомнил их встречи с Его Сиятельством и то удовольствие... за которое себя потом был готов проклясть. «Ваша чувственность... будет вашей силой... С такой... внешностью... фигурой и лицом... вы будете получать любовь и удовольствие, когда захотите...», — он ощущает прикосновение горячих губ к шее и ладонь, поглаживающую его живот. И ему невыносимо хочется, чтобы эта ладонь спустилась ниже и дотронулась... чтобы его коснулась там... Александр накрылся одеялом с головой, как будто от стыда, и сначала неуверенно-осторожными, но потом всё более резкими движениями стал проходиться сомкнутой ладонью по члену, который по мере его движений становился всё более твёрдым. И Александра возбуждало, как тот вздымался вверх, такой горячий, и будто бы в нём сейчас был весь центр его тела, всё, что стянуло изнутри, сейчас стремилось найти выход... там. Он ощущал, как щёки горят жаром стыда, и даже стыд и тот заводил его, и с мучительным бесстыдством он выгибался сам навстречу своей руке, кусал губы, скользил другой ладонью по груди, по шее, поглаживая. В какой-то момент он убирал руки, отбросил одеяло и так лежал, подставившись весь темноте, и воображая, как кто-то смотрит на него и хочет... Он не понимал даже, о чём он думал, ни одна фантазия не удерживалась в голове дольше мгновения... Он снова был там... В кромешной темноте его старой спальни, где тихий мужской голос страстно ему шептал... А руки помогали, направляли... Он снова начал себя ласкать и тихо постанывать, двигая рукой всё чаще и сильнее. Перед глазами внезапно возник тот образ с отжимающимся офицером. Его затылок... Плечи... Спина... Бёдра... Ноги. Так напряжено, но не до конца... Должно быть... Ещё больше... До предела... Для него... Где-то уголком сознания он понял, что это странно... Зачем он думает... Ветер... Дождь и страшный плац... И Аракчеев в своём плаще... Целует руку... Руку... Александр громко застонал и излился себе в руку, машинально зажав себе же рот другой. Как зажимал ему рот Его Сиятельство... Несколько секунд он так лежал, потрясённый, успокаиваясь. Вытер руку и живот простынёй, скатал её и брезгливо от себя отбросил. Он чувствовал себя довольно странно. Облегчение он как будто получил, но удовлетворения почему-то не было. Может быть, сходить сейчас к Катерине? Он вспомнил потом про ту служанку, которая убирала в комнате у Елизаветы, и как она наклонилась, взбивая подушки... И её грудь... Потом ещё про ту девушку, с которой он обнимался в комнате у Кости... Но он тогда выпил вина и сейчас не был уверен, что она красива... Ещё было две фрейлины, которые ему явно оказывали знаки внимания, но одна из них ему внешне не очень нравилась, другая, кажется, была обручена. Катя сказала: приходи в любое время. Сейчас ему и хотелось вроде бы быть с ней, но прежде, потому что было снова стыдно, что он занимался рукоблудием и при этом думал о таких странных вещах. Он пытался понять, нравится ли ему сама Екатерина Васильевна или нет, и не мог определиться. И всё же он даже встал и начал одеваться, но потом засомневался и снова лёг. Неловко как-то, да и лень идти теперь в другое крыло к фрейлине среди ночи. И что он скажет ей? А если она его не впустит? И она опять начнёт с ним говорить про Лизу... А это хуже всего. Этого он совершенно не мог выносить. «Нет, не пойду сейчас. А завтра вечером, если не станет легче, пошлю записку и к ней приду сразу и на всю ночь». Успокоившись на этом, Александр завернулся в одеяло, уткнул лицо в подушку и спокойно теперь уснул.