III. Кошмары

Грузино. Апрель 1834 Алексей Платонович Бровцын был в кабинете Аракчеева и разбирал бумаги, когда туда вбежал слуга и сообщил в волнении, что у ворот дома вот уже как целых полчаса ошивается какой-то бродяжка и требует пустить его, утверждая, что он сын покойного графа Аракчеева. Алексей Платонович забыл тут же про бумаги и архив, который он сортировал, вскочил из-за стола и выглянул в окно. — Ну быть не может! — воскликнул он. Через несколько минут мужчина уже бежал к воротам. Там, привалившись к ограде, стоял человек в потертой шинели, в которую он кутался, несмотря на теплый вечер. Хоть и довольно молодой, но взлохмаченный, небритый, с опухшим лицом пьяницы, он производил впечатление бродяги, но Алексей Платонович всё же его узнал. — Мишель! Молодой человек улыбнулся и буквально прилип лицом к ограде, будто бы мог просунуть голову между прутьев. У него было приятное, можно сказать, красивое лицо с выразительными тёмными глазами, но сам вид его, запущенный и неказистый, вызывал смесь жалости и брезгливости. — Здорово, Алексей Платоныч... Пустишь?.. Или мне тут стоять? Бровцын открыл калитку, и Шумский вошел. Алексей Платонович обратил внимание, что вещей с ним не было, ни чемодана, ни узла. А значит, не с дороги. — Я получил твое письмо... — тот достал из кармана смятый листок бумаги, развернул и протянул чуть дрожащею рукой пьющего человека. Эта дрожащая рука внезапно у Алексея Платоновича вызвала злость и раздражение. Он оттолкнул её. — Ты припозднился, Миша. Умер. Шумский вздрогнул, листок убрал в карман. Однако удивленным он не выглядел. — Когда? — На прошлой неделе ещё похоронили. Шумский переминался с ноги на ногу, как будто сомневаясь в чём-то, а потом сказал тихо: — Отведи... Они постояли возле надгробия в Андреевском соборе, и Михаил долго и задумчиво смотрел на мраморную плиту, сунув руки в карманы. Потом, будто бы вспомнив о чём-то, перекрестился, встал на колени и начал тихо молиться. Алексей Платонович отошёл, чтобы не мешать ему, испытывая смешанные чувства. То, с каким неожиданным жаром Миша молился, казалось ему странным, с учетом того, что, зная о болезни графа и письмо получив, он не торопился приехать. «А приехал как будто бы, чтоб как раз на могилу...» — подумалось Бровцыну. Вышли из собора, зашли в дом. Шумский оглядывался, поеживаясь время от времени, как будто бы от холода. Его явно сильнее начал сотрясать похмельный озноб. Однако то, что он был трезв совершенно, показалось Алексею Платоновичу удивительным. — Давненько тут не был... Хм... А оно всё здесь так же... — пробормотал он. Сели за стол, как водится, помянуть. Миша сперва мужественно отказался, сказав: «Он это не любил», но мужества его хватило ненадолго, и очень скоро движением нервным потянулся он к бутылке, налил себе полный стакан вина и выпил жадными глотками человека, испытывающего мучительную жажду. Бровцын, не имея никакого желания тут с ним пить, тем не менее сам быстро размяк от первого стакана. Прежде он помнил, граф запрещал кому бы то ни было с Михаилом пить, и если до него доходили слухи, что кто-то с Шумским распивал, то преследовал этого человека беспощадно и из дома выгонял, делая врагом. «Теперь-то... всё равно ему уже... а всё ж с оглядкой как-то...» Шумский перестал дрожать, откинулся на спинку стула и закурил. — Так ты тут, стало быть, теперь всем заправляешь... — задумчиво произнёс он. — Архив графа разбираю по его же поручению. Завещание вскрывал... — И, не удержавшись, бросил в сердцах: — Дурак ты, Мишка! Всё здесь твоё теперь могло бы быть! А что теперь... Отойдёт всё государству... Ведь он до последнего ещё мог передумать... Как бы приехал ты... Тебя бы мог вписать в приписку ту, как собирался! Нет... Ты редкостный дурак! Михаил усмехнулся, папиросу затушил и зажёг тут же новую. — И хорошо, что государству... Где взял, туда пусть отдаёт... Выпили ещё. Миша быстро захмелел и стал словоохотлив. И Алексей Платонович, хоть был и зол на него, но всё же помнил старую их дружбу в детстве, и злоба его прошла спустя уже полчаса. Он всё хотел понять Мишеля и не понимал. — Ну слушай, ну разве так уж он был зол? Тебя любил ведь, — бормотал он, гоняя горошину по тарелке. — Ну из кожи же лез, чтобы тебя пристроить, закрывал глаза на все твои проделки, ну ведь любил же, что ни говори! — Не злой он, — неожиданно произнёс Миша в каком-то сам озлоблении. — А дурак. И тряпка. Тряпка! — Хорош! — Бровцын стукнул по столу, так что звякнули тарелки. — О мёртвых плохо... — Знаю! Не говорят... А я и не буду... Но только вот ты всего не знаешь, а попрекать меня решил. Тебе откуда знать мою жизнь? Мне от него ничего не надо. Не надо мне пенять тут... Как он ради меня старался! Кто его просил? А что не приехал я... А мне не надо его наследства! Он думал, приползу за деньги... Хрен! — он показал фигу и, схватившись за бутылку, налил себе ещё. — Да ведь ты сколько крови у него выпил... — осуждающе произнёс Бровцын. — А он у других сколько выпил... У России... Сам виноват во всём. А думал, что... Что я и... Прислуживать стану этому... Плешивому дегенерату? Алексей Платонович резко вздрогнул, услышав вот такое и сразу же поняв, о ком тот речь ведёт. Однако смолчал, заметив, что Миша уже с двух стаканов пьяный и будто бы сам с собой говорит. — Он жалкий. Я ему так и сказал в последний раз. Я ему сказал: «Что лучше в Сибири гнить, чем вот как он — подстилкой жить...» Я не хочу, чтоб об меня вот подошвы грязные вытирали... Хоть бы кто... Вот Император помер. И что? Кому он оказался нужен? Никому. Его никто не любил. Ради чего старался и страдал... — он понизил голос. — Ты знаешь, а я знаю, как он страдал... Вот только всё без толку. Он ничего не понял... Я оттого и говорю... что он дурак. А я — не такой, как он. Я сказал, что я свободен! Свободен я! Миша с отчаянием каким-то ударил себя кулаком в грудь. Потом вдруг оставил недопитый свой стакан и встал. — А я вот брошу пить совсем. И новую жизнь начну. Теперь увидишь — смогу я. Алексей Платонович хотел сказать, что много раз все слышали эти слова, но промолчал. Ему казалось даже, что Шумский от вина стал как бы не в себе, так быстро менялось его настроение. Миша вдруг пожелал пойти наверх, в комнату, где была спальня графа. Едва они туда вошли, он подошёл к шкафу, приподнялся на цыпочки и достал двух плюшевых медведей. Один выглядел совсем потрепанным и старым, другой поновее, явно более дорогой. — Гляди-ка... Оба здесь ещё... — Миша с удивлением рассматривал игрушки, потом присел с ними на кровать и посадил рядом. — Вот это мой был. А это вот его... Он с ним иногда сидел, когда никто не видел. Я видел. Я много чего видел... Алексей Платонович смотрел на сидящего на кровати с двумя игрушками Михаила, и было что-то ужасно детское и трогательное в том, как он рассматривал и рассказывал про этих двух медведей. Взъерошенный, лохматый, сам он чем-то напоминал ребёнка. Взрослого ребёнка, который так и не вырос. «Какой-никакой был граф… А сердце у него было… — подумалось ему. — Ведь это сердце ты разбил…» Он предложил Шумскому остаться до утра, но тот отказался. Улыбаясь, ответил, что ему лучше всего теперь там, где он живёт, при Юрьевском монастыре. Граф ещё при жизни сжалился над ним, положив ему ежемесячное содержание в 100 рублей, и денег этих ему вполне хватает. — Я, может, приму постриг, пить брошу и приму. — Задумчиво произнёс он. — А всё же скучно без выпивки. Скучно жить. Алексей Платонович хотел было из жалости дать ему ещё немного денег, но Миша отказался, спросив только, может ли... он забрать медведей. — Да забирай, конечно... Кому они нужны, — удивился Бровцын. Егор, старый слуга графа, стоя рядом с Бровцыным и провожая взглядом идущую к воротам фигуру с двумя игрушками под мышкой, покачал головой. — Я ведь Мишу с детства знаю. Хороший мальчик был. Но совсем на графа не похож. Ничем. Такой был баловник! Мы все удивлялись. Вот как так? Ничего ведь между ними схожего не было: ни в характере, ни внешне, ни в мыслях. А между тем Алексей Андреич крепко его любил. А сейчас вот думаю, что, может, и любил за это? За то, что не похож? Его-то самого, царство ему небесное, никто ведь не жаловал особо. Такой уж человек. Но ведь родители, какие бы ни были, они же всегда дитя своему добра желают. Лучшей доли. Да только вот добро у них своё... Алексей Платонович кивнул. Он знал ещё со слов отца, сокурсника графа по кадетскому училищу, что о добрых своих делах Аракчеев почему-то не любил рассказывать. Как будто добро делать — это стеснялся. Для Миши не стеснялся... Да тот не оценил. — Да. Как говорится, намерениями благими мостим мы себе дорогу в ад. А всё же хорошо, что они благие. Господь всё видит. И простит.