и да, не влюбиться не получилось.

Отрешенно ковыряя ложкой остывшую овсянку, уже превратившуюся в противную холодную жижу, Хазин залипает в стену напротив. Обычно он отпуска проводит иначе: на Мальдивах бывает, на Кубе или еще где-то, где тепло, белый песок и волны. Это с детства повелось. Отец, сколько Петя себя помнит, редко был выездным — служба в госорганах и все ей сопутствующее. Поэтому на Сейшелы летал с мамой, готовой ради хорошего лета у ребенка, на все. Ей отдых без мужа не претил, да и сыну женщина посвящала себя полностью — вопрос о доверии никогда не поднимался. Последний раз, когда так хорошо отдыхалось, был с Кристиной. Она несколько месяцев твердила про Таиланд, Петя с ней соглашался, но работа появлялась на пустом месте, и поездку приходилось откладывать. А потом он просто забил на бесконечно недовольные рожи начальства, купил путевки, взял отпуск и поставил счастливую Крис перед фактом, что на следующей неделе они улетают. Обоим было необходимо сменить обстановку — серая московская реальность подзаебала. Именно там, валяясь на практически пустом пляже рядом с бунгало, Хазин впервые столкнулся с вопросом, которого никогда не ждал. Кристина лежала рядом, ее наманикюренные пальчики не клацали привычно по экрану телефона, его поблизости вообще не наблюдалось — что было странно для занятой социальными сетями Крис. Но она так же молчаливо смотрела в ясное небо и была совершенно не против, когда Петя в порыве непонятных накативших чувств осторожно сжал ее ладонь в своей. — Ты хочешь детей? Нет, чисто в теории Хазин мог себе представить подобный вопрос, но явно не от Кристины. Слишком увлеченная собой и беззаботной жизнью, проводящая в салонах красоты времени больше, чем дома, и развивающим курсам предпочитающая выходной шоппинг в Милане, на ответственную мать она тянула едва ли. Представить тонкую, как тростиночка, Крис с животом, потом с коляской, потом на собрании среди других мамочек в люксовом детском саду не получалось, хоть убейте. А она ответа не дождалась, сама сказала: — Я очень хочу. И с таким упоением принялась рассказывать, как обожает детей, как хочет любить кого-то бескорыстно, отдать все, что есть, и стать самым заботливым и понимающим человеком. Петя ей поверил. Он видел Крис с детьми родственников и друзей. Видел, с каким трепетом она относится к малышам, не брезгует оттирать их грязные после игр на улице пальчики, улыбается, шутит, с удовольствием читает книжки своим племянникам и даже мяч выходит погонять, если они отдыхают в загородном доме. Он стать отцом боялся. — Ты будешь хорошей мамой, — погладив пальцем ее ладонь, уверил Хазин. — Спасибо. Оба тогда знали, что совместное счастливое будущее им не светит. И дело было даже не в том, что кто-то детей хотел, а кто-то нет — эти вопросы всегда решаемы и обсуждаемы. Просто встретились они в странный период жизни и удивительно хорошо подошли друг другу, съехались быстро, не ссорились практически. Кристина была «удобной девушкой», всегда свободной и готовой к любым обстоятельствам, Петя поражался. Он знал некоторые моменты ее прошлого и не мог сложить два и два. Как дочь министра, Крис должна многое, и в этом они были похожи. Не светиться в прессе, не выебываться, не позорить фамилию, не очернять репутацию и в списке еще дохуя всего, на что Хазин с удовольствием хотел бы насрать, а Кристина справлялась просто идеально. По вечерам она составляла компанию, снюхивая дорожки, а утром выглядела так, словно и не было ничего. Могла бы всю жизнь за папин счет жить, но открыла собственное дело, что-то там с красотой — Петя не вникал особо, а она в его участии не нуждалась. Кристина была самостоятельной, со своими проблемами справлялась сама, а Хазин так не умеет. Интересно, что бы она сказала сейчас? От воспоминаний становится тошно. Петя смаргивает наваждение, сползает со стула, прихватив с собой тарелку, спускает завтрак в унитаз и оставляет посуду в раковине. Похуй. До гостиной плетется, как в забытье. Стены плывут, ноги не ощущаются, телефон едва не выскальзывает из сжавшихся пальцев, глаза слипаются. Он падает на диван и утыкается лицом в оставленную на спинке футболку Игоря. Вдыхает поглубже, цепляясь, как за спасательный круг… Плохо. И страшно, что один в квартире, поэтому включает телевизор. Просто так, для эффекта присутствия, и вроде уже не боязно. Только нудная болтовня ведущего, бесконечным потоком льющаяся в уши, ебет прямо в мозг. Воспринимать информацию сложно — все обрушивается разом и давит на голову. В попытке разобрать слова, произносимые мужиком на экране, Петя теряется и зажмуривается, потирая пальцами глаза. От трения веки начинают гореть, но он так зацикливается на этом, что даже не сразу понимает. Прерывает только мигнувший на журнальном столике айфон. «мудак»: «Куда пропал?» Хазин устало вздыхает, ему даже руку к телефону протягивать лень. «Живой еще?» Ответить все же приходится, Денис Сергеевич просто так не отъебется. «я в отпуске» «Отпуск — это правильно, отдыхать надо. В середине ноября поставка будет крупная, займешься сортировкой и распространением по Питеру» Почему эта задача теперь лежит на его плечах — Петя не понимает, но соглашается, печатая короткое «ок» в ответ. Не отстанут же, пока не подтвердит участие. Перевернувшись на спину, Хазин пялится в потолок, плывущий белым водоворотом, и все же закрывает глаза. Ни единой идеи, как сказать обо всей этой хуйне Игорю. Да и что там вообще говорить? Он про наркотики-то еле понял, еле смирился, принял обратно, согласился помочь, влез в чужую жизнь, обустроился подозрительно быстро, занял собой все мысли, душу вытравил желанием стать лучше, слезать заставил. Не сказал ничего конкретного, конечно, но Хазин и так понял — с наркоманом Гром не останется. С наркоманом. Признаваться в этом себе — больно и страшно. Он же до последнего верил, что не похож на клубных торчков, что не входит в массу ширяющихся ребят. Убеждался, избивая очередного малолетнего недодилера на задрипанном полу в подсобке клуба. Это вроде как досмотр называлось. А потом переклинило. Наверное, когда Игорь впервые на него с презрением посмотрел и после нос разбил, тогда и начал задумываться, что конец будет похожий. Ни фамилия, ни звание, ни корочка — ничто не спасет. Времени проходит много, и во рту в какой-то момент пересыхает. Хазин тянется к стакану на столике, выпивает залпом, облизывая мокрые губы, и понимает, что ему нужно. Ему правда нужно. Вот сейчас. В последний раз. Больше он точно не будет. Да и чуть-чуть кайфа никому не повредит, а он же не ради удовольствия — ради здоровья. В носу жутко зудит, пальцы сжимаются сами по себе, прося требуя дозы. Нет нужды даже пафосно раскатывать дорожки, хватит и щепотки в ноздрю, чтобы полегчало… — Блять, — Петя открывает ящик с посудой. У него здесь всегда… Всегда припрятано. Он не выкинул тогда из жалости к себе. Каждый наркоман боится ломки, это не новость, этого не нужно стыдиться. Вот и Хазин решил подстраховаться на случай, если уж совсем невмоготу станет. Сейчас, конечно, вполне себе можно терпеть, только не получается. В висках гудит, отвратительная тошнота подкатывает к горлу. Бля, Пете очень нужно. Он вытаскивает стаканы, чашки, блюдца, обшаривает все дальние углы и нихуя не находит. — Куда ж ты, сука, делся?! — шипит раздосадовано, понимая, что гриппера на месте нет. В глазах начинает щипать от обиды и злости. — Блять! — попавшую под руку тарелку он разбивает специально. — Блять! Да какого хуя, блять! Хазин хватается за голову, сжимая занывший череп ладонями, зажмуривается посильнее до вспышек перед глазами, и выдыхает резко, надеясь вернуть самообладание. Только это не помогает. Уже разгоревшееся желание вкинуться хуярит по венам и нервам, Петю от раздражения трясет. Ему необходимо прямо сейчас, в эту ебучую секунду. Но во всей квартире ничего — они под чистую с Игорем вымели запасы. И надо было, наверное, в жопу себе сраный пакетик запихнуть, чтобы точно не нашел. Куда подевался спасительный зиплок — он догадывается. Блядский Гром с его праведными мотивами и охренительно убедительными речами. Зачем Петя только послушал, зачем позволил себе повестись. Его теперь кроет во имя чего-то неозвученного, недосказанного, может, даже несуществующего, а Игоря рядом нет. Игорь съебался удачно на работу, сидит, почитывает делишки какие-нибудь, с Димкой болтает, а Хазин за столешницу хватается, чтобы на пол не съехать — у него кружится голова, и ненависть на самого себя затапливает сознание. Вдохнув поглубже, Петя понимает, что его сейчас стошнит, и срывается в ванную. Едва крышка унитаза успевает хлопнуть — его выворачивает. Долго, мучительно, до режущей боли. Накатывающие спазмы даже не думают утихать, внутри все сжимается, снова и снова выталкивая только желчь и воду — он так и не смог осилить всю тарелку макарон вчерашним вечером. Поддавшись желанию организма очиститься, Хазин уже не сопротивляется, убирая со взмокшего лба волосы, и отплевывается от мерзкого привкуса, смаргивает пелену слез, дрожа. Хочется сжаться в комок, забиться куда-нибудь и сдохнуть там. Лучше так, чем… Все повторяется снова, Пете внезапно начинает казаться, что он рвотой сейчас захлебнется — настолько хриплые, громкие, выкручивающие приступы его пугают. Озноб подбирается незаметно, тому виной либо холодный кафельный пол, либо подкравшиеся «плюхи» абстинентного синдрома. Хазин кривится, пальцем обрывая потянувшуюся ниточку слюны, и понимает, что боится. Трясется не столько от не кончающейся рвоты, сколько от настоящего испуга. Животный страх охватывает тело, это ведь еще даже не половина пути, а ему уже больно. Трясущиеся руки дергают бумагу, Петя вытирает лицо — пытается, судорожно комкая рулон и задыхаясь в жалобных всхлипах и презрении к самому себе. Его опять полощет, и скоро, кажется, будут выблеваны даже внутренности. — …мально, слышишь? Дыши, Петь, носом дыши, — сквозь шум в голове доносится из-за спины обеспокоенно, но громко. Хазин хочет что-то ответить и не успевает, резко сгибаясь. — Все хорошо, все хорошо, — между лопаток ложится ладонь, поглаживает осторожно, и от разлившегося в том месте тепла становится немного легче. — Выйди, — вцепившись в ободок пальцами, хрипит Петя. Он жалкий, беспомощный, уязвимый, и представать в таком виде перед кем-либо — больно. Больно терять свое достоинство, больно рассыпаться по полу взмыленной, дрожащей фигурой с бледным лицом и опухшими от слез глазами. Больнее всего, что его не слушают совсем и не уходят, продолжая придерживать аккуратно за спину и шептать успокаивающую ерунду. — Вот так, все нормально… Игорь стоит перед ним на коленях, смоченным полотенцем промокает покрытый испариной лоб, щеки, а потом блестящие, перепачканные губы. Хазин смотрит из-под полуприкрытых ресниц, позволяя абсолютно все — ему сил не хватит сопротивляться. Руки подхватывают, помогают подняться, к раковине подводят и открывают кран. Смотреть на себя в зеркало Петя боится. Он дважды полощет рот мятным ополаскивателем, едва не сблевав снова от резкого вкуса, и вцепляется в стакан с водой, делая несколько глотков. Закусив губу, чтобы не разрыдаться, Петя разворачивается, отчаянно хватаясь за темный джемпер и порывисто прижимаясь к широкой груди, носом тычась куда-то в подбородок. Его колотит от злости, обиды и страха, и чего-то еще, невысказанного, разрывающего на части. Игоря хочется придушить прямо здесь, потому что если бы не он, блять, если бы не он… Но от присутствия становится почти так же спокойно, как от наркотиков, его запах заменяет две дорожки, Хазин тихо скулит. — Мне хуево, — заявляет он совершенно открыто, надеясь, что у Грома найдется какой-нибудь план по спасению. — Я знаю, — отвечают с сожалением, запустив пальцы в волосы. Под прикосновение Петя подставляется, надеясь, что голова перестанет нещадно гудеть. — Я не смогу терпеть, я не выдержу эту хуйню, — быстро бормочет он дерганым от неконтролируемого испуга голосом. — Я с ума сходить начинаю, Игорь, дай мне что-нибудь, пожалуйста, я больше не буду, только один раз, прошу… Игорь напрягается сразу, отстраняет льнущего ласковой кошкой Петю, заглядывает в полные мольбы глаза. — Ты никогда не бросишь, если сейчас опять начнешь. Ты себя в могилу сведешь. Хазин отшатывается резко, лицо искажается непониманием и злобой. Он смотрит с безумной ненавистью, ощетинивается и выплевывает ядовито, нервно повышая голос: — Это ты меня, блять, в нее сведешь! Сбежавшего в спальню и хлопнувшего дверью Петю Игорь трогать не решается, тем более что там он ни навредить себе, ни принять чего-нибудь не сможет. Ему нужно остыть, нужно пережить как-то этот момент, пускай переживает. К чужой эмоциональной нестабильности майор вполне был готов. На кухне приходится собирать битые куски керамики, но за пылесосом на балкон он не тащится, ограничиваясь метелкой — мелкие куски разлетелись далеко. Предъявлять за это Гром не станет — все понимает, эмоции. Он сам их сдержать не смог. Позвонил Пете час назад — тот не ответил. Позвонил еще раз и еще, а потом не выдержал — отпросился у Федора Ивановича на два часа раньше окончания рабочего дня и приехал. Скидывая на ходу куртку и ботинки, услышал из ванной характерные звуки и перепугался так, что сердце чуть не выскочило. Как дальше быть — он не знает. Оставлять Петю одного точно не получится. Пускай орет, ненавидит, дерется, но будет под присмотром. Прибираясь и отписываясь Прокопенко, что «все нормально, живот прошел» (оба знают, что причина такого быстрого съеба явно не живот), Игорь загружает посудомойку, возвращает выставленные блюдца с кружками обратно в шкаф и поглядывает на часы периодически. Стрелка неумолимо приближается к шести, за уборкой прошло около часа — охуеть можно. Живот урчит намекающе, и холодильник вроде не пустует, вот только руки у майора явно не для готовки, и кулинарный максимум — яичница, что вполне себе тоже питательно и весьма прозаично. Дверь в спальню он открывает с невероятной осторожностью, чтобы не разбудить возможно уснувшего Петю. Его тоже нужно спросить насчет ужина, хотя что-то подсказывает — откажется. В комнате свет не горит, шторы плотно задернуты, и только ночник у соседней стороны приглушенно мерцает по стенам. Хазин, завернувшийся практически в кокон, вообще не подает признаков жизни, повернувшись к свету спиной. — Петь, — зовут негромко, но в ответ тишина. — Петя, — уже более настойчиво — снова молчание. Игорь проходит внутрь, останавливается у края кровати, тянет за уголок одеяла, разворачивая, и приглядывается. Ничего не видно. Он включает вторую лампу и давится воздухом — у Хазина весь рот в крови, и по подбородку течет. Страшно, пиздецки страшно. А дыхание его едва слышимое, медленное и тяжелое. От прикосновения к плечу Петя вздрагивает, резко выпадая из сна, сжимается весь, заелозив на постели, и выпрямляется, щурясь от света и прижимаясь к подушкам. — Что… — руки сами тянутся к липкой от крови кожи, но Игорь коснуться не дает, сжав запястья. — Не надо — грязь занесешь, — предупреждает он и отпускает, пальцами приподнимая Петино лицо за подбородок, бегло осматривая. — Посиди так, я сейчас перекись принесу, — говорит уверенно, а на выходе из комнаты у самого руки трясутся. Хазин шипит и кривится, потому что рассеченную нижнюю губу неприятно щиплет под смоченным перекисью марлевым тампоном. Он даже не заметил, как прокусил ее во сне от боли и продолжил жевать, растворяясь в вязком, тягучем кошмаре, содрогаясь от холода и все же проваливаясь из полной ужаса реальности в не менее отвратительную, темную и бескрайнюю. — Как ты? — спрашивает Игорь, внутри умирая от беспокойства, стирая кровь с подбородка и на нормальный ответ особо не рассчитывая. — Мне больно, — губами шевелить неприятно, но Петя все равно отвечает, хоть и на грани слышимости. — Больно, Игорь, я не могу, я не…я не хочу… Грому тоже больно, у него сердце разрывается при виде чужих страданий, но это необходимая жертва. — Давай в наркологичку отвезу? — предлагает он, перехватывая скребущие ладонь пальцы. — Нет, нет… Я не поеду. — Тогда постарайся поспать, ладно? Игорь устраивается на подушках, сваленных в изголовье, Петя сам подтягивается ближе, роняя голову на грудь. Ему правда больно. А еще очень тяжело, и контроль над ситуацией ускользает стремительно быстро, оставляя после себя нарастающую панику, которую стараются подавить скользнувшие в волосы пальцы. У него раскалывается голова, под ребрами колит, а легкие сжимаются на каждом вдохе. Над ухом не смолкает сорванный шепот, и Петя даже почти не слышит, что именно там шепчут, но это успокаивает. Наверное, они все-таки засыпают, или Игорю кажется, потому что вся эта болезненная явь затягивается, обрушиваясь на обоих беспокойной вязью тихих вымученных стонов и липким страхом. Но проснуться все же приходится — глубокой ночью его будит громкий, прерываемый тихим хрипом, скулеж и вцепившиеся в предплечье ногти. Петя расползается по кровати, выворачивается, заехав коленом Грому в живот, и бормочет что-то нечленораздельное. Зубы норовят снова впиться в губу, и, если бы не вовремя перехватившие челюсть пальцы Игоря, разодрал бы себе и верхнюю, затопив кровью весь рот. Но Хазин даже внимания не обращает, мутным взглядом мазнув мимо чужого лица, — его выгибает дугой почти, и ощущение, что вот-вот пополам сломается, не отпускает. Руки повисают безвольно на секунду и хватаются за шею, оцарапывая кожу. — Петя! Перевернуть и подмять его под себя оказывается довольно просто, только вот удержать — нихуя. Хазин мечется, облизывается, не прекращая бормотать какую-то херню, ногами дергает, упираясь в матрас, и вдруг замирает, отвернувшись, прижавшись щекой к подушке, переводя дыхание. Взгляд проясняется на мгновение, он вскидывается снова, смотрит ясно и четко, осознавая, что происходит, впивается в Игоря покрасневшими глазами, открывает рот, чтобы что-то сказать, закрывает и снова. — Убей меня, — звучит глухо и настолько прямолинейно, что сомнений не остается — Петя это говорит в здравом рассудке. — Убей, пожалуйста… Только взгляд у него стеклянный. — Успокойся! — испуганно просит Игорь, с трудом выговаривая слова. — Это пройдет, потерпи. Отказ режет слух, Хазина на подушках подбрасывает, очередная судорога прошивает тело, но он больше не скулит — воет в голос, успевая содрать ногтями кожу на своей же руке. Только эта боль — ровно нихуя по сравнению с выкручивающимися мышцами и зудящими венами. Петя всхлипывает громко, закашливается, и слезы начинают скатываться по щекам. Игорь не успевает стирать их, а когда прикасается — понимает, что кожа плавится буквально. Настолько успела подняться температура. — Блять! — он хватает с тумбочки телефон, смазано выискивая в контактах номер и не попадая по нужному имени: — Да ебаный блять, какого хуя… Потерпи, слышишь? Все нормально будет… Успокаивать, удерживать загибающегося от ломки наркомана и параллельно звонить кому-то — нихуя неудобно, но у Игоря других вариантов нет. Он только надеется, что ему ответят. Только бы услышал, только бы… Гудки никак не кончаются, а Петя в очередной раз старается вывернуться, и Грома не отпускает чувство, что набор номера длится ебаную вечность. — Товарищ майор, — с привычным задором раздается из динамика, — чем обязан? На заднем плане играет музыка, Гром прислушивается. — Выйди куда-нибудь, — не церемонясь, просит он, в глубине души надеясь, что за эту резкость не пошлют. — А че такое-то? — смешинка из голоса пропадает. — Щас я вернусь! — тут же доносится приглушено, видимо, микро зажали ладонью, а потом хлопает тяжелая дверь. — Давай говори, хули бычишь? Насупившийся на том конце Кирилл только производит впечатление человека разгульного да выебистого, а на деле у него на любую проблему решение найдется. И если уж кому-то звонить в такой ситуации, то точно Гречкину. Тем более знакомы они давно. — Это срочно, — перехватывая Петины запястья одной рукой и вжимая их в подушку, Игорь старается формулировать мысли и следить за клацающими то и дело зубами. — Дай номер наркологички твоей. — А нахуй тебе? Слезаешь с чего? — интересуются совершенно серьезно. — Она куда попало не поедет, там клиенты все «свои». — Тут не «куда попало», — Гром хмурится. — Очень надо, Севыч, я потом все объясню. Кирилл берет секундную паузу, чтобы подумать, хмыкает красноречиво и говорит: — Давай адрес, я сам договорюсь, — и пока Игорь диктует, Гречкин быстро его вбивает в чат, который не открывался уже очень давно. — Минут через пятнадцать-двадцать будут. — Спасибо, я твой должник, — Гром выдыхает облегченно. — А че там по деньгам? — Забей, бате на счет запишут, — Кирилл усмехается и, кажется, закуривает. — Тебе пизды за это не дадут? — Дадут, — соглашается весело. — Да похер, врач скажет, что не ко мне приезжал. А я типа приличный сын, отмажусь, что другу помогал, великодушный человек хули. — Ну, от скромности не помрешь, — Игорь усмехается, ему от этого разговора хоть немного полегчало. — Там врач нормальный? Ну, адекватный, поможет вообще? — Поможет-поможет, не ссы, — затянувшись сигаретой, уверяет Кирилл. — Но с тебя потом объяснения, что за «друг», из-за которого я от отца огребу. — Договорились. — Вот и заебись, удачи вам там, — Гречкин желает от души, явно улыбаясь. — А врачиха рил крутая, Серафима Николаевна, дважды меня вытаскивала. Серафима Николаевна, улыбчивая женщина под пятьдесят, оказывается профессионалом своего дела. Посеревшего от переживаний Игоря она быстро приводит в чувства, заставляя держать Петину руку — рядом санитарка раскладывает штатив капельницы, подвешивает полимерный пакет с раствором — и попутно расспрашивая об употребляемом наркотике, стаже, последнем приеме, возможных аллергических реакция на препараты и всем остальном. Обычно на такое требуется согласие «больного», хотя бы устное, иначе бригада просто разворачивается и уезжает, но тут Хазина даже не спрашивают. Во-первых, это бесполезно, во-вторых, со «своими» это неважно. Серафима Николаевна наскоро протирает спиртовой салфеткой кожу и с легкостью загоняет катетер в вену, объясняя, что эта капельница не будет единственной — сперва необходима детоксикация. И чтобы Игорь не подвис на своих тревогах и страхах, продолжает рассказывать, для чего нужны плазмозаменители, абсорбенты, препараты, поддерживающие нервную систему, и седативные вещества. Гром слушает вполуха, сжав ладонь подуспокоившегося, но совершенно отсутствующего Пети своей — на это все равно никто не реагирует. — Я бы рекомендовала в клинику поехать, — вполголоса говорит женщина, заполняя бумаги и следя за состоянием Хазина. — Но раз уж отказываетесь так категорично, тогда после этой прокапаем снотворное. Оно тяжелое и противосудорожное, дай бог, уснет, но просыпаться будет тяжко. Я оставлю таблетированные препараты на три дня, потом должно стать полегче. Инструкцию напишу. Вам только следить за своевременным употреблением и безопасностью. Игорь кивает на все, стараясь вслушиваться, его самого хуевит уже. — Давайте я пока обработаю, — Серафима Николаевна быстро протирает дезинфицирующим раствором кровоточащие следы Петиных ногтей на чужой коже и смазывает поверх какой-то жгучей, но заживляющей мазью. — Вам на работу надо? Можем больничный оформить, конечно, подставной, но по базе пройдет, сейчас же они электронные все. Гром ее провожает через несколько часов, когда за окном едва начинает светать. Он еле на ногах держится, еще раз выслушивая, что и как нужно будет делать. — Если что-то серьезное случится — вызывайте сразу скорую, мы вряд ли откачаем, — говорит Серафима Николаевна напоследок и тоже желает удачи. Петя, как и обещали, спит. У него ужасный вид: кожа бледная, под глазами темные круги, прокушенная губа опухла, рука безвольно свисает с кровати, лицо восковое, как неживое совсем. Игорь гасит свет, устало доплетается до постели и падает рядом. В носу режет от запаха медикаментов, спирта и безысходности. Его выматывает собственная беспомощность в этой ситуации. Впереди еще несколько дней в режиме постоянной готовности, а сил нет уже сейчас.