Гайлардия

POV Дамиано       — Здесь мы смиряемся, Дамиано. — Сэм, мой куратор, поправляет очки на носу и закладывает кудрявую прядь волос за ухо. — В терапии мы смиряемся с тем, что не можем изменить. Только признав собственное бессилие перед зависимостью, можно идти дальше. О да, здесь я бессилен, поэтому моё главное достижение последнего месяца (золотистый значок с цифрой один) зажато в твоём кулаке. Несмотря на все протесты, ты приехал на очередное собрание, чтобы поддержать меня. Быстро становится ясно, что одному мне не справиться, поэтому перед началом лечения ты тщательно обыскиваешь мой дом на предмет «заначек» зависимого: початые бутылки, «напёрстки» из мини-баров, тоненькие серебристые упаковки прозака. Реабилитационный центр неожиданно становится не только вторым домом, но и колыбельной наших отношений, пока Вик и Томас превращают мою квартиру в оцепленный эпицентр боевых действий. Причины тому две — переезд и твой День рождения, конечно. О второй части плана тебе, к счастью, ничего неизвестно: заручившись поддержкой Вик и Тони, я за десять дней подготовил самую лучшую вечеринку. Подумать только — я планирую на полном серьёзе стряпать для тебя праздничный ужин, и уже подговорил Томаса мне помочь. По его уверению, испечь двенадцать лимонных коржей сможет не каждый, и без квалифицированного помощника повара тут не обойтись. Виктория применяет весь свой поистине безграничный талант организатора: закупает картонные коробки и исполинские мотки скотча, бесконечные метры пузырчатой и стрейч плёнки. Все выходные они с Томасом пакуют мои вещи.       — Не туда, Томмо! — восклицает Де Анджелис, когда Томас в очередной раз путает коробки. Выходит неразборчиво из-за зажатого между зубов перманентного маркера.       — Извини! — бормочет Томас и виновато косится на тебя, устроившегося в уютном жёлтом кресле — единственном предмете мебели, до которого Вик ещё не успела добраться. Два раза в неделю мы повторяем один и тот же маршрут: собрание в реабилитационном центре или очная сессия с психологом, долгая прогулка по холму Авентин, заваленному червонно-золотыми листьями с обязательной остановкой на отсыревших скамейках. Это — моя любимая часть дня. Напившись горячего шоколада, ты поплотнее запахиваешься в плащ, убираешь под ворот непослушные кончики волос и запускаешь руку в карман в поисках самокрутки. Месяц назад ты бросил курить сигареты, и теперь покупаешь табак сам. Все уголки твоей квартиры завалены пакетиками табака и бумагой OCB. Ты даже купил специальную машинку.       — Ты уверен? — прислонив голову к твоему плечу, я едва заметно улыбаюсь, предчувствуя продолжение вопроса. — Не передумал? Моя квартира совсем крошечная, там нет места для твоего пианино, гардероба и…       — Главное... — утвердительно киваю, как десятки раз «до» и беру твоё лицо в свои ладони. Чуть заметное сокращение мышц заставляет уголок рта дёрнуться в неверии — это случается каждый раз, когда мы сходимся слишком близко на публике, — что там есть место для меня. Удивлён, что ты до сих пор зацикливаешься на этом. Всё, как доктор прописал — честно озвучить свои чувства, обязательно через «я-сообщение», через зрительный контакт.       — Прости. — затягиваешься и смущённо опускаешь голову. Так, что серые колечки дыма запутываются в пушистых ресницах и заставляют запоздало сощуриться. — Всё ещё не могу привыкнуть. В этот самый момент мне ужасно хочется потянуться к тебе с поцелуем — единственной формой физической близости, которая сейчас доступна. Чёрт бы побрал методологов двенадцатишаговой программы и твою любовь к мотоциклам. Ты опережаешь меня — я едва успеваю отбросить сигарету в ближайшую урну, как сухие, чуть обветренные, пахнущие какао губы накрывают мои собственные. Углубляя поцелуй, я быстро теряю всякий контроль и наваливаюсь сверху: прижимаюсь к тебе натянутыми бёдрами, напряжённым животом, пытаясь продраться сквозь плотный слой габардина. Наваливаюсь всё равно очень осторожно — белый остров гипса выдаётся под тканью плаща. Беспорядочное трение бедра о бедро вырывает из твоего рта чуть слышный вздох, и я жадно ловлю его ртом: пережёвываю, проглатываю и ощущаю, как в животе разливается приятное тепло.       — Дамиано-о… — твоё мягкое протяжное «о» вызывает невероятно возбуждающую дрожь вниз по позвоночнику. Привыкнуть сразу не получается ко многому: к присутствию моей зубной щетки в твоей ванной, к шкафу, заполненному общими вещами, к тому, что теперь от меня до тебя — один телефонный звонок, одно сообщение в мессенджере, одно тёплое «приезжай». Вик и Томас ведут себя на удивление тактично, и, помогая паковать коробки, не отпускают обычных колких шуток, не задают вопросов. Я благодарен им за это, правда — они здорово упростили жизнь нам обоим. Раз в неделю мы собираемся втроём и снимаем студию на окраине. Месяц назад Томас шутки ради предложил наведаться в La Vasca, как в старые-добрые, и Вик, на удивление, тоже проголосовала «за». Сказано — сделано: весёлым табором мы ввалились на репточку и распугали стайки групп-начинашек, которые при нашем появлении застыли, словно каменные изваяния и начали глухо перешёптываться. Викторию, впрочем, это ничуть не смутило — раздав уйму автографов, она гордо прошествовала в забронированный для нас зал. Последнюю неделю мы затратили уйму времени на написание гитарных партий к песне, которую я посвятил тебе. Тони принялся за работу с давно забытым энтузиазмом, забросив наконец свои поваренные книги. Вик молчит, как партизан, и только дёргает струны, периодически прерываясь на диетическую колу, но я-то знаю, что она уже мечтает выпустить песню синглом. Я не возражаю, потому что выпустить её — значит наконец забыть о прошедшем и начать всё заново: для нас, для группы, для себя самого. Реабилитация даётся мне нелегко, и переломить привычный паттерн помогает музыка: после сессий и собраний я часами просиживаю в своей залитой солнцем квартире и, игнорируя окружающий хаос, пишу, пишу, пишу, окружённый коробками с вещами. Что-то выходит удачно, а что-то нет, но я бережно сохраняю все черновики и пустяковые заметки на страницах свеженькой тетради — будет здорово снова отрефлексировать новый альбом через пару лет, когда эйфория от записи и усталость от промотура схлынут. Пока о работе приходится забыть — полным ходом идёт твоё восстановление. Я вижу, как ты скучаешь по игре, и чтобы развлечь тебя, мы устраиваем импровизированные джемы. Я даже немного освоил кахон и, самоотверженно игнорируя твоё ворчание, самозабвенно подыгрываю Вик и Томасу. В такие тихие вечера я очень хочу тебе признаться. Сначала я, конечно, подумываю об ещё одной песне, но повторять самого себя малоприятно. Оказывается, я совсем отвык от широких жестов. А ведь раньше был в них хорош. Но сейчас мне совсем не хочется выкаблучиваться — никогда ещё я не чувствовал себя таким открытым и уязвимым, как с тобой. Говорить о чувствах — часть моей терапии, но нам до сих пор сложно расставить все точки над «и» и наконец зажить, как настоящая пара. Усмехаюсь — знал ли я десять лет назад, что всё закончится так? Что я влюблюсь в тебя — тихого паренька в хиппарской блузе и в сандалиях на носки? Мне хочется верить, что ты догадываешься о том, что таится в каждом моём движении. В нежном предрассветном поцелуе в кончик носа. Он длится всего секунду, а после ты в полусне зарываешься в одеяло с головой, чтобы проспать до будильника. В наших воскресных ужинах — я уже лет пять так много не готовил. Ты нахваливаешь мою стряпню, а после моешь посуду, позволяя мне обнять себя за талию. Я утыкаюсь носом в спутанное облако твоих волос и словно выдыхаю всю накопившуюся за неделю усталость. В длинных вечерних разговорах и рассеянных поцелуях: в висок, в полукружие ушной раковины, в щёку, в шрам на лбу.       — Они похожи на созвездия. — тяну я, пересчитывая родинки, усеявшие твою щеку. — Как отколовшийся кусочек неба.       — Ну да. — отмахиваешься ты и краснеешь так очаровательно, что я привлекаю тебя к себе, и мы растягиваемся на диване в гостиной, уютно устроившись между подушек. — Я говорил, что места не хватит. Комната напоминает средневековый замок в момент ожесточённой осады. Мы окружены бастионами из коробок, заполненных, конечно же, только самым ценным.       — Нам — хватит. — шепчу я, прежде чем прижаться плотно сомкнутыми губами к твоей скуле. Ласка очень сдержанная, но ты всё равно начинаешь дышать чуть чаще. Постороннему это незначительная перемена будет незаметна, но только не мне. Теперь, после аварии, я часто прислушиваюсь к твоему дыханию и уже изучил все возможные нюансы.       — Я рад, что ты здесь. — трёшься носом о мою ладонь и отчаянно зеваешь.       — Спи. — не удержавшись, я оставляю поцелуй сначала на чётко очерченной скуле, а потом на виске. — Кстати, с днём рождения. POV Итан       — С днём рождения, Эдгар! — отрицая семимильными шагами приближающееся тридцатилетие, друзья с гиканьем врываются прямиком в мою спальню, но тут же резко затормаживают, округлив глаза. — Ой, извини.       — Ничего страшного, но я бы предпочёл сначала одеться. — прыскаю в кулак и поспешно натягиваю на плечи банный халат Дамиано, чтобы как-то прикрыть наготу. Вик и Томас резко разворачиваются и поспешно утекают в гостиную, взявшись за руки. Как только стихают их торопливые шаги, ты показываешься среди взбитых подушек, похожий на взъерошенного воробья.       — И всё-таки твоя привычка спать голым — странная. — тянешься за очками на прикроватной тумбочке и, откинув отросшие до плеч волосы назад, водружаешь окуляры на кончик носа. — Некоторых может шокировать, знаешь ли.       — Как и твои очки. Что, зрение уже не то? — парирую я, снова забираясь в кровать.       — Вообще-то, я почти на два года старше тебя. Имей уважение! — сквозь смех ответ звучит неразборчиво, и кудри снова затеняют твоё лицо. Солнечный лучик, пробившийся сквозь плотные шторы, застывает где-то у крыла носа, и твои глаза кажутся янтарными.       — Придёт день… — коварно шепчу я и подбираюсь чуть ближе. — И я отымею тебя так, что неделю будешь ходить по стеночке.       — Боюсь-боюсь. — твоя широкая ухмылка доказывает, что мою угрозу таки придётся выполнить. Если честно, я и сам жду не дождусь этого.       — Томас! — ты вдруг подпрыгиваешь на кровати и, поспешно спустив босые ноги на пол, бросаешься на кухню в одних трусах. — Грёбаные коржи! Я забыл про чёртовы коржи!       — Спокуха. — в дверях вдруг материализуется Раджи со знакомым скучающим выражением на лице. Руки перепачканы в муке и, кажется, лимонной цедре. — Рад, что вы оделись. Торт уже пропитывается.       — Обожаю тебя… — бормочешь ты, на ходу запрыгивая в спортивные штаны и старую растянутую футболку с изображением Бритни Спирс.       — Пойдём. Вик полна решимости устроить праздничный завтрак. Боюсь представить, что это значит. Усаживаясь на диван, я присвистываю. Всего за час Вик превратила мою гостиную в детский утренник с грифом 18+: повсюду развешены серебрянные флажки и шарики с матными поздравлениями, а стол заставлен прорвой безалкогольных напитков: от дымящегося кофе до шампанского в высоких бокалах.       — Я не знала, что ты захочешь, поэтому заказала всё и сразу. Ещё блинчики есть.       — Люблю тебя. — втыкая вилку в центр пышной стопки панкейков, залитых кленовым сиропом и сливочным маслом, я запиваю их горячим шоколадом и возношу хвалу гению Де Анджелис.       — Я всё продумала. — Вик устраивается в твоём жёлтом кресле с ногами и, широко разинув рот, сьедает исполинских размеров клубничину. — Завтракаем, грузимся в тачку и едем в Гарласко, окей? К семи все будут там. И Лу с Элеонорой, кстати, тоже.       — И когда ты всё успеваешь? — Томас снимает фартук и глядит на Вик с бесконечным обожанием. — Ты — невероятная. Внутренне я немного напрягаюсь, но стараюсь не подавать виду. Виктория наверняка затратила кучу времени, чтобы собрать всех, а уж вытащить Лукрецию и Элеонору из Штатов — за это одно можно было уже поставить памятник. С тех пор, как они зарегистрировали собственную продюсерскую компанию, в Италии их застать почти невозможно.       — Да, отличная идея. Ты вдруг подбираешься всем телом и пристально смотришь на меня. Шесть недель терапии обострили твою эмоциональную чувствительность до предела. Так, что ты стал похож на камертон. Господи, это так глупо. Ты так стараешься выздороветь, не пропускаешь ни единого собрания и сессии, готовишь нам вкуснейшие ужины и снова начал заниматься плаванием. Поцелуем встречаешь меня с физиотерапии и, прижимаясь спиной к мерно рокочущему холодильнику, я схожу с ума от твоей податливости, от твоего запаха, от твоего голоса. Сейчас я устраиваю позорную бессловесную истерику, словно мне всего этого недостаточно. Как будто без заветного «люблю» всё теряет смысл. Эти шесть недель стали для меня самыми счастливыми. Неужели я позволю себе требовать подтверждения чувств, и тем самым всё разрушить? Мне чудом удаётся избежать разговора, потому что мы высыпаем на балкон все вместе, и четыре мерно мигающих огонька загораются на кончиках наших сигарет. Сборы в Гарласко проходят как обычно оживлённо, если не сказать больше.       — Вик, это всего лишь мой День рождения. — заявляю я в заведомо провальной попытке утихомирить Де Анджелис. — А не премия «Оскар».       — Твой двадцать восьмой День рождения. — откликается Вик, пакуя высокий, благоухающий лимонами торт в белую картонную коробку. Щёлкают ножницы, и она ловко перевязывает коробку ярко-красной лентой. Гарласко гудит, как огромный, дружественный пчелиный улей. Такое впечатление, что Вик разослала гонцов во все концы страны и созвала решительно весь ближний круг. Я только и успеваю, что подставлять щеку для поцелуев, принимать блестящие свёртки из шуршащей бумаги и махать в знак приветствия направо и налево.       — Давай! Давай! Давай! — набирая целые лёгкие воздуха, я надуваю щёки, и двадцать восемь крошечных огоньков, заколебавшись, разом тухнут, оставляя после себя только облачка дыма.       — Желание загадал? — выглядишь потрясающе. Чёрный кашемировый свитер, тёмные прямые джинсы, волосы свободно рассыпаны по плечам. Крохотный золотой медальон сдержанно мерцает в электрическом свете ламп.       — Загадал. В следующее мгновение ты привлекаешь меня к себе на виду у всех, и наши губы встречаются. Этот поцелуй особый: не интимный, не нежный, не страстный, а провозглашающий, собственнический. Я успеваю заметить в толпе только широкие улыбки Вик и Томаса да недовольную гримасу Лу.       — Разобьёшь ему сердце — и я тебя убью. — без обиняков припечатывает сестра, проходя мимо нас, соединившихся в тесном объятии.       — Она шутит. — поспешно шепчу я, прижимаясь близко-близко и касаясь носом твоего уха. Элеонора, удаляясь вслед, подмигивает тебе и говорит, что старшенькая всегда была «too protective». Тут начинает играть Il ballo della vita, и большая часть приглашённых тут же пускается в весёлый пляс.       — Словно из другой жизни, Боже. — сконфуженно бормочу я куда-то тебе в шею, всё ещё не желая размыкать объятия.       — Теперь у нас и правда совсем другая жизнь. — шепчешь ты в ответ, и тёплая волна радости обдаёт меня с головы до ног. — Но всё равно… потанцуй со мной, пожалуйста. Когда обезоруживающе близкий танец заканчивается, ты во всеуслышанье объявляешь, что «именинник украден и просит его не разыскивать».       — Пойдём, время получать подарки. — после этих слов ты увлекаешь меня в малую гостиную, которая в последние годы представляла собой то ли склад наших концертных костюмов, то ли воспоминаний, от которых необходимо, но мучительно жалко избавиться. Теперь же покинутое, сумрачное помещение полностью преобразилось: по центру появился мягкий диван, обтянутый кофейного цвета кожей, вдоль стен выстроился ряд книжных полок, в старом отсыревшем камине вновь весело трещит огонь.       — Тут же… — потрясённо выдавливаю я, проходя вдоль полок и касаясь пальцами каждого корешка.       — Все твои любимые книги. И парочка редких изданий. — твоё лицо светится от гордости. — Боялся, что не успею в срок, но Вик и Томас очень помогли. — Нравится?       — Очень. — устраиваясь в диванных подушках, я снова оглядываюсь вокруг, не веря своим глазам. — У меня никогда не было настоящей библиотеки.       — Слушай, я знаю… — ты неожиданно серьёзен, и от смены твоего тона внутри всё привычно холодеет. — что тебе было нелегко сюда приехать после всего, что случилось. Случилось и из-за меня в том числе.       — Дамиано, не надо… — кажется, наш хрупкий мир, который мы так старательно отстраивали, сейчас разлетится на куски, и пара осколков точно прилетит мне в грудь.       — Не перебивай, пожалуйста. — ты сидишь на ковре, скрестив ноги и вперив неподвижный взгляд в красно-оранжевое жерло камина. — Я хочу попросить прощения. За то, каким редкостным болваном я был. За то, что столько лет игнорировал твои чувства ко мне. За то, что не пошёл лечиться раньше и подвергал себя опасности. За то, что я сделал, когда понял… Воздух в лёгких стремительно заканчивается, и я жадно и шумно вдыхаю носом.       — … что тоже люблю тебя и не смогу делить с кем-то ещё. И это чувство — не из благодарности. Не из-за того, что ты всегда был рядом, несколько раз спасал мне жизнь, а я только брал, брал и брал, ничего не давая взамен. Прости. Я хочу, чтобы на этот раз у нас всё было по-другому. Итан?       — Я… Я не знаю, что сказать. — на лбу сразу же выступает испарина, а руки ощутимо трясутся. Так, что тебе приходится сжать мои ладони в своих.       — Просто скажи, что тоже любишь меня. — мягко отвечаешь ты, не отпуская моих рук. — А то я начинаю чувствовать себя глупо.       — Я всегда любил тебя. — заикаюсь от волнения. — И никогда не переставал. Ты можешь…?       — Что?       — Скажи ещё раз, пожалуйста. Честное слово, если подо мной сейчас разверзнется земля, я ни о чём не пожалею.       — Я люблю тебя. — говоришь ты с красивой полуулыбкой и, наконец притягивая меня к себе, присаживаешься поближе к огню. — Люблю, люблю, люблю… Люблю — в забранные наверх волосы. Люблю — в шею. Люблю — во вздымающейся груди, где-то глубоко под рёбрами.       — Я давно хотел спросить… — твой голос раздаётся в плотно зашторенной гостиной, звуки вечеринки почти затихли, и мне кажется, что мы одни в целом мире. — Твоя татуировка… Почему гайлардия?       — Индейцы верят, что гайлардия избавляет от боли, какой бы сильной она не была. Я всегда надеялся, что любое страдание конечно, понимаешь? Что счастье возможно, даже если кажется недостижимым.       — Да. — объятия убаюкивают, и мягкие рукава твоего свитера приятно щекочут обнажённую кожу моих рук. — Теперь я это знаю. Мне понадобится ещё много таких длинных вечеров в Гарласко, чтобы окончательно увериться в реальности происходящего, но сейчас, в этом моменте, на истёртом ковре у старого камина, я абсолютно счастлив.