***
Рядом с «Долей», на Четвертом авеню, недалеко от съезда на станцию «Ордо Бореалис», в одном из многочисленных отсеков, заброшенных и раскиданных по всей подземной сети Мондштадта, звучал смех. Разбросанные тут и там пухлые спальники жались к стенам, разрисованным любительскими граффити и матерными лозунгами, обляпанными липкой грязью и помоями на любой вкус, и кто первый угадает, тому приз — таблетка от глистов и звание самого отчаянного. У вкрученных в каменный потолок тусклых ламп роилась мошкара, кругом валялся пластик и жестяные банки из-под пива, окурки, смятые пачки сигарет, коробки из-под магазинной еды и прочие прелести жизни, вроде забитых в сливы шприцов, распахнутые рюкзаки с парой-тройкой сменных портков, поломанные тупые ножи и уже негодные патроны. Подростки, мальчишки и несколько девчонок всех мастей, высокие и низкие, толстые и тонкие, громкие и тихие, но все в заляпанных шмотках, не видавшие душа неделями, выживающие ото дня ко дню, восставшие, непокорные. И свободные. Кучковались группками рядом с дешевыми трещащими обогревателями, перешептывались, тыкали в друг друга пальцами и живо смеялись. Тевкр, то и дело морща веснушчатый нос, сидел в углу, подальше от шума, под мастерски нарисованной порно-дивой с большими сиськами, нимбом над светлой башкой и подписью «Госпожа» (и сколько бы Рэй не плевался ядом и не пытался отмыть это нечто, позорящее образ их венценосной, пацаны все равно делали свое), сидел подле своего дряхлого мотоцикла, молящего, чтоб тот уже давно разобрали на металлолом, и оттирал следы вонючего машинного масла, скребя пальцы замусоленной тряпкой. В наушниках, крутых, дорогих, оставшихся от прошлой жизни, долбило какое-то старье, и Тевкр, мусоля губами сигаретный фильтр, легонько качал головой под каждый бит. Мимо пронесся один из его так называемых «братьев», задев бедром седло мотоцикла, и тот накренился, обещая тут же рухнуть. — Конченый, — сплюнул Тевкр вместе с отсыревшей сигаретой, удержав свое единственное сокровище от падения, и поддержал мотоцикл хилыми и перемотанными эластичными бинтами руками. «Брат» что-то ляпнул ему в ответ, Тевкр из-за грохочущей в ушах музыки не услышал, но кривого среднего пальца и решета вместо зубов хватило, чтобы у него зачесались ладони. Он воздержался от плевка и проводил ушлепка злобным взглядом. Только он хотел продолжить пытать свою ржавую клячу, как наушник из одного уха исчез, а следом на седло завалилась тощая задница в блестящей фиолетовой пышной юбке, потрясывающая своими острыми коленками в полосатых гольфах и чуть не заехавшая ему звездчатым кедом в глаз. Эмми. Он закатил глаза. Нет покоя грешникам в этом мире. — Ва-а-ай, как кру-уто, чо слу-ушаешь? — два блондинистых хвоста затряслись, когда эта долбанутая неформалка начала качать башкой, вторя музыке, прикрыв свои черные от вечно расширенных зрачков глаза, и Тевкр подавил желание столкнуть ее вместе с мотоциклом в канаву. Эмми, или «Фишль», как она сама себя называла, дура тупорылая, — и он отказывался называть ее «Фишль», сколько бы она не кривила свои жирно намазанные блеском губы, на которые бедняга Бен засматривался каждый раз, не моргая, — ему не нравилась. Противная, визгливая, прячет под длинными рукавами водолазок струпья на запястьях, курит какую-то дрянь и трахается со всеми, кто старше ее в два раза минимум. И он бы хотел не знать об этом, если бы эта полоумная не верещала каждый раз о том, как очередной хахаль подогнал ей новый шмот и отымел ее так сладко, что «дурочки, зря вы отказываетесь, опытные мужчины на вес золота!». И это при том, что родом эта опухшая из порядочной семьи, но Тевкр в гробу видал все порядочные семьи. Он не понимал, что она делает со «Стаей», учитывая, что ей даже не нужны были деньги и у нее был дом, где ее всегда ждали. В отличие от половины осиротевших бедняг здесь. Но у Тевкра тоже были деньги и дом, где его всегда ждали, и все же он почему-то здесь, за сотни километров от Морепеска, дрючит сраный мотоцикл и каждый раз боится проснуться и увидеть противную рожу своего старшего брата. И он мог бы проникнуться к Эмми симпатией, если бы не догадывался, что не нравилась ему эта полоумная лишь по той причине, что судьба нагнула их одинаково жестко. — Бля, потеряйся, — Эмми обиженно причмокнула губами, лопнув пузырь розовой жвачки, но с места не сдвинулась, продолжая вертеть его телефон в своих наверняка уже успевших обхватить чей-то член паклях. Но Тевкра воспитывали так, что девочек бить нельзя. Хотя иногда очень сильно хотелось. — Слышь, ты, припизднутая, гони сюда, — вежливость же он утратил, когда впервые сбежал из дома в двенадцать. Пусть скажет спасибо, что не огрел ее гаечным ключом. — Кру-утой, родаки подог-гнали? — и она заикается и пялится на него своими стремными расфокусированными зенками, пялится так, словно и не его видит, а потом резко дергается, крякает и смеется, грудно, как гиена. Тевкр едва успевает ее поймать, прежде чем она свалится назад. — Иди проблюйся, дура, — и Эмми хихикает, спотыкаясь и падая на и без того оплеванный и облеванный рыжий камень, елозя голыми коленками в ссадинах, и Тевкр хватает ее сначала за хвост, Эмми ластится, задрав голову, щеки красные, и она выстанывает «у-у-у, ты жестокий… па-а-апочка», и Тевкр морщится, и брезгливо подхватывает ее под мышками и придерживает ее вяло волочащееся тельце, проклиная себя за то, что не может утопить эту безмозглую дуру в канализации. Тоне должно было стукнуть пятнадцать, а этой, сколько, на год старше? Он ненавидел этот мерзотный мир. — Тев? — из-за угла выплывает Рэйзор, сложив грубые ладони в карманах серых спортивных брюк, седые волосы мокрые и слиплись, и на черной куртке остатки дождя. Его лицо тоже крючится, когда он видит одну из своих «подопечных». — Опять обкололась? — Забери ее нахуй, — пыхтит Тевкр, и Эмми, повисшая на его плече, вдруг протяжно стонет и снова хихикает, ее руки болтаются как дохлые веревки, и Тевкр думает, что не выдержит и точно повесится на них где-нибудь. Рэйзор подхватывает девчонку под бедра и панибратски закидывает себе на сырое плечо. Тевкр, не глядя, одергивает ее юбку и забирает свой наушник. Эмми снова икает и, кажется, отрубается. — Я искал тебя, — Тевкр безынтересно глядит на предводителя этой шайки, чуть задрав голову: Рэйзор, несмотря на то, что был его одногодкой, выше и крупнее его раза в два, в шрамах, мозолях, и, хотя Тевкр никогда особо не парился насчет своего не самого мощного телосложения (все лавры достались старшим братьям), он чувствует себя слегка ущемленным. — Тебе надо уйти, — и не то чтобы Рэй был обязан выстлать ему прощальную дорожку из лепестков, но капелька сочувствия в голосе точно не помешала бы. Тевкр сглатывает и вытаскивает оставшийся наушник, засунув те в футляр и спрятав в карман. Рэйзор продолжает сверлить, и Тевкр, словно не при делах, прокашливается: — Не понял. Я сделал что-то не то? С момента своего присоединения к «Стае» Тевкр старался не высовываться. И не потому, что считал, что то, чем занимаются его ровесники — хуета полнейшая, хотя и сам уже успел набить руку на взломах замков и карманных кражах (но он никогда не участвовал в вымогательствах и похищениях, ему было стыдно), а потому, что не хотел лишний раз светить своим мордальником. По большей части он коротал свои деньки, просиживая задницу на базе и занимаясь починкой всякого хлама (хоть где-то отцовские навыки пригодились, и он вовсе не «ноющая девка»), который потом можно было либо пустить в дело, либо слить где-нибудь по дешевке. И он был полезным для «Стаи», да, блять, он был практически единственным, кто мог починить проводку и еле робящий обогреватель, чтобы никто не помер, когда ночевать на улицах стало охуеть как холодно. — Нет, но… — Рэйзор замолчал и почесал щетинистый подбородок, оглядываясь и понижая голос. — Я говорил с ней, — Тевкр моргнул, принимая к сведению. Она — их тайный спонсор, какая-то богатая дамочка, которой Рэйзор сливал информацию. Нахуя, Тевкр не спрашивал, потому что бабки текли. — Она сказала, что тебя ищут легавые, — он надеялся, что Рэй не заметил, как его сердце ухнуло куда-то в пятки. — Без обид, брат, но… — Я понял. Без проблем, все окей… брат, — и Тевкр хлопнул его по плечу и развернулся, возвращаясь к своему мотоциклу и жидкой поклаже, не ожидая услышать ничего дальше. Рэйзор его нагнал. — Ты всегда можешь вернуться, ты же знаешь, — Эмми на его плече взбрыкнулась и звонко икнула, и Рэй выругался, пробормотав «глупая женщина». Минута-две, и ее стошнит. Тевкр сел на корточки возле своего «лагеря» и начал нашпиговывать походный рюкзак всякой мелочью. — Когда все утихнет, мы ждем тебя, все, — и Тевкр буркнул «окей, я понял», Рэйзор был хорошим предводителем для этой разношерстной поехавшей семейки, но с Тевкром у него не сложилось, потому что все старшие славные братья его заебали уже давно, спасибо. — Тогда… удачи, брат. Будь осторожен. Тевкр кивнул, и Рэйзор ушел, явно воспользовавшись возможностью дать Эмми проблеваться. Это намного менее неловко, чем делать вид, что они тут все друг о друге заботятся. У Тевкра не было друзей. В школе его гнобили за то, что он разревелся во втором классе, когда ему в нос прилетел мяч на физ-ре, и, блять, извините, он был ебаным ребенком, соседских детей, с кем бы он мог свести дружбу, тоже не было, они жили в частном доме на отшибе, в колледж он не пошел. Здесь он близких знакомств так же не завел, и не то чтобы горел сильным желанием. Единственный, кого он мог терпеть дольше пяти минут, был Беннет, но у этого всегда бенгальский огонь в заднице и не прекращающийся лепет, и, хотя Тевкр считал, что он еще сопливее его, потому что принимал все слишком близко к сердцу, Бен был… приемлемым. И иногда он приносил ему пончики и кофе в термосе. Перестал, когда в их логово нагрянул какой-то ебанутый коп. Какой-то Альбатрос? Ему, честно, было похуй, потому что тогда он слинял подальше, потому что стало стремновато, как бы не схватили за шкирку и не скинули на порог отчего дома. Но Бена подрали жестко. Да и всех остальных, «Стая» гудела, ныла и жалась по темным углам, боясь момента, когда их всех сошлют либо в колонии, либо в детдома, либо под родительский кров, и хуй знает, что страшнее. Но Бена подрали жестко, и тот перестал его доставать. Да и не то чтобы Тевкр скучал по этому. Он катит мотоцикл, на спине рюкзак, в кармане тонкой куртки связка налички, складной нож и пачка сигарет, проходит мимо сжавшихся компашек, смеющихся, перешептывающихся, кто-то тычет в него пальцем, свистит и окрикивает, Тевкр не оборачивается, заткнув уши музыкой, и сворачивает за угол, чуть не сшибая сидящего на камне и прислонившегося спиной к отсыревшей стене Беннета. Беннет пялится на керосиновую лампу перед собой, обняв руками коленки, и даже не замечает его. Тевкр не думает, что им нужно прощаться, они даже друзьями не были (и у него не было друзей), но ему нужно как-то проехать вперед, а это единственный путь, по которому он может протащить своего горячо любимого одноглазого питомца. — Эй, — он легонько задевает его бедро колесом, и Беннет, отмерев, вскидывает на него свои ярко-салатовые глаза из-под выцветшей челки. На загорелом носу, как обычно, пластырь. — Двинешь? — А, че? — Беннет юлой вертится на жопе, оглядываясь, а потом неуклюже встает и прижимается к стене, чуть ли не врастая. — Да-да, конечно, — он прокашливается и приглашающе машет рукой. Тевкр ведет мотоцикл дальше. Останавливается. Тевкр знает, что друзьями они не были, но думает, что ему нужно что-то сказать. Он убирает левый наушник. — Че такой кислый? — он привык, что «Стая» держится вместе. Эти беспризорники льнули друг к дружке, словно их клеем обмазали, а Беннет всегда был главной заводилой, к его теплу липли, как мухи к липучке. Беннет чешет нос под пластырем и выдает пару смешков, качая головой. — Да ниче, просто, — и Тевкр думает, что на этом его долг выполнен и стоит съебать отсюда побыстрее, пока его ливнем соплей не обдало. Он катит мотоцикл дальше, и Беннет внезапно его кликает. — Ты куда? — Тевкр снова останавливается и вздыхает. Он не терпел пустых прощаний и лишней лицемерной суматохи. О нем забудут через день. Он о них забудет через два. — Я ухожу, — ровно отвечает он. — Насовсем. И из всех людей ему стоило сказать об этом лично Беннету. Потому что Беннет подлетает в одну секунду и хватает его за плечо, и глаза у него уже не пустые, а горят неверием, рот раскрыт, и Тевкра чуть не сносит шквалом энергии, этот парень мог осветить всю округу, просто стоя рядом с лампочкой. — Чего-о?! Какого?! Ты че, Тев, куда ты собрался? — Тевкр разжимает его горячие потные пальцы на своем плече. Беннет продолжает сверлить в нем дыру глазами как две шайбы. — Пока не знаю, куда-нибудь подальше, — он и правда не думает, он знает только, по словам Рэйзора (но тот явно не стал бы пиздеть, потому что Тевкр не доставлял проблем, он старался, он привык), что за ним хвост, и ему нужно спрятаться куда-нибудь. И желательно не привлекая внимания местной полиции и прихвостней своего старшего брата. Он не знал, кто именно из них допер, что Тевкр прячется в «Стае». На второй вопрос Тевкр просто пожимает плечами. Он думал про Фонтейн или Ли Юэ, как денег хватит, и он не так уж много скопил, сохранил те стащенные из дома, и плюсом у него остался еще смартфон и наушники, чтобы продать. Ночевать на улице в конце октября попахивало самоубийством, но он привык, опять же. К тому же, как только устроится где-нибудь временно, может, напросится на подработку. Ящики, там, таскать, или курьером. Без разницы. — Но зачем?! Мы же… ну-у… это… — Бен чешет затылок, между ними повисает невысказанное «семья», и Тевкр хлопает его по плечу, выдавливая нечто, напоминающее дружелюбную улыбку. — Все будет заебись, не переживай за меня, бывай, — Тевкр не думает, что есть смысл гудеть на всю подземку о том, что за ним гонится свора звездочек и бляшек, или черных бабочек, тут как карта ляжет, да и в целом о его положении в «Стае» знал только Рэйзор — условие на вступление, а после «лучше помалкивай, старички, может, и будут держать язык за зубами, но молодняк точно сольет». Иногда у него просыпались мозги, Тевкр мог это сказать. И он уходит, немножко пафосно, под внезапно заигравшую “Runaway” в правом наушнике, и не успевает сделать даже пары шагов, как Беннет вприпрыжку его нагоняет, сует в руки свой полосатый термос с кофе, и когда Тевкр комично отбивается, Беннет настаивает, а после и вовсе выдает, что хочет его проводить, потому что по всем правилам Тевкру вообще должны были устроить громкую отвальную со всеми сопутствующими прелестями (фаст-фудом, алкашкой и какой-нибудь милой девчонкой под боком — и «не Эмми», и «бля, Бен, фу, только ты на нее дрочишь»). — Знаешь, пока я там сидел, я тоже думал, что хочу уйти, — пока они идут, Тевкр не рассказывает о своих причинах, но Беннету собеседник не нужен, он может пиздеть без умолку сам с собой, и потому Тевкру было так странно видеть, как он лупится в пустоту без привычной лыбы на лице. Тевкр едва кивает, показывая, что слушает. — Ну, после той заварушки пару недель назад, когда нам заказали похитить ту девушку, — ”девушку”, Бен, «Стая» не заслуживает тебя. — В общем, не знаю, я с Рэем уже года четыре, но лажа какая-то, — Беннет пинает камень перед собой, спрятав руки в карманах штанов, — типа, я хз вообще, куда это все катится, но это неправильно, что ли. — Неправильно? — ну, Тевкр был с этим согласен, но он предпочитал малодушно проглатывать каждый раз, когда ему нужны были деньги. А Беннет уже давно сам по себе, Тевкр не мог его осуждать. Да и никого из них. — Ну, типа, я все думаю про ту девушку, она ж ни в чем не виновата была, и теперь, наверное, плачет постоянно, и… — он вздыхает, — не знаю, мне дерьмово, когда я думаю об этом. — А о том, что тебе чуть мозги не вышибли, ты не думаешь? — хмыкает Тевкр, скорее шутливо, не упоминая, что Беннет, кажется, чуть в штаны не наложил, когда этот легавый прижал его. — Ну, и это тоже, — пожимает плечами Беннет и улыбается, припрыгивая. Тевкр думает, что взять его с собой было не такой плохой идеей, потому что чувак знает подземку как свои пять пальцев, срезая пути в нужных местах, чтобы не наткнуться на каких-нибудь подозрительных чувырл, которым тоже было некуда идти. Тевкр нервничал, оглядываясь, боясь услышать или, что более вероятно, не услышать звук приближающихся шагов, но ни голосов, ни шума, только крысы пищали, в канализационной воде что-то булькало, а под колесами иногда трещали какие-то пластиковые обломки. Беннет же вышагивал спокойно, что-то набалтывая и насвистывая так, что эхом прилетало обратно, и «ты не мог бы чутка потише?», и «да расслабься, в этот район никто не суется», и Тевкр подозревал, что Беннет такой расслабленный только из-за торчащей пушки в боковом кармане. Они идут дальше, Беннет помогает ему перетащить мотоцикл через хлипкий мостик, кряхтя, и еще немного, и им придется распрощаться. Тевкр замечает его первым. Точнее, он просто резко застывает, когда слышит шелест подошвы о камень, в том промежутке, когда Беннет наконец замолк (и Тевкр мог бы вставить второй наушник, но уважение), ленивое такое пошаркивание, знающее, и вряд ли это кто-то из копов, но Тевкр шикает Бену, и Бен тут же кладет пальцы на ствол. Тевкр прищуривается, нашаривая нож в кармане и прижимая мотоцикл бочиной к стене. — Вы, парни, такие шумные, — и сначала тусклая лампочка ловит черные ботинки, потом потрепанные джинсы, белую футболку и кожаную куртку, и Тевкр уже думает расслабиться, явно не коп, очередной алкаш или наркоман, хотя больше похож на дилера, когда Беннет рядом шумно вдыхает, стоит ему заметить синие волосы. Тевкр косится на Беннета краем глаза, когда тот резко выхватывает ствол. — Воу, полегче с игрушкой, не то поранишься, — и синий, с зажатой в губах сигаретой, вскидывает пустые ладони вверх и медленно, вразвалочку, подходит ближе. Тевкр проклинает те дни, когда вечерним сплетням у костра предпочитал забиться в дальний угол и поскорее издохнуть, потому что он понятия не имеет, что это за тип перед ним, тогда как Беннет словно узрел седьмое чудо света. Опасное, возможно, потому что руки у него дрожат, и этот тип явно это замечает. — Ты кто? — Тевкр считает, что иногда можно использовать рот, чтобы избежать конфликтов, слыша смех старшего брата и грубый голос отца с извечным «сопляк», но синий, на удивление, останавливается и поочередно оглядывает их. Внимательно так, словно вынюхивает, с театральной ленцой перекатывая сигарету. И Тевкр запоздало думает, что подозрительный тип вполне может быть каким-нибудь сраным наемником. — Альберих, из копов, — отвечает вместо него Беннет внезапно осевшим голосом, все так же направив пистолет, пока этот Альберих смотрит на них так, словно ожидает как минимум аплодисментов и цветов в придачу. — Был, точнее. И из «Черного солнца», — Тевкр за это даже не цепляется, у него в башке оседает одно — «из копов». — Так я теперь кумир молодежи? — пыхает дымом Альберих и ухмыляется, приветливо, почти дружелюбно, но вот он смотрит на него, в упор, прямо, и Тевкру становится не по себе. Значит, нашли. Он сглатывает, пока Альберих за каким-то хуем, явно хочет убедиться, прежде чем огреть по башке и вернуть на родину, осматривает его с ног до головы, пристально, цепляясь, потом снова возвращается к его лицу и расплывается в широкой улыбке. — Ты Беннет, верно? — он все еще почему-то смотрит на Тевкра, едва скосив острый взгляд в сторону Бена. Тевкр колет его локтем в бок, и Беннет не отвечает. — А ты… — и Тевкру кажется, что кожа на лице сейчас расплавится и слезет ровным пластом, — …полная копия своего старшего братца. Тевкр? Тевкр молчит, подозревая, что время любезностей явно истекло, и ни с кого не убудет, если в каналах найдут тело бывшего копа. Или, что вероятнее, его собственное, но любой из исходов лучше, чем возвращение домой. — Я пришел поговорить, — Альберих кивает в сторону пушки Бена. — Убери ствол, парень, — он говорит тоном, не терпящим возражений, и Беннет прислушивается, опуская оружие, но не складывая то в карман. Тевкр же чувствует себя странно расслабленным. Возможно, шок, или адреналин. — Молодец, — он сплевывает сигарету в канал и снова обращается к Тевкру, все еще держа руки на весу. — Я с деловым предложением, точнее, с планом о спасении. Одни очень плохие ребята точат на тебя зуб, и если ты не слиняешь куда подальше, то вольешься в очень опасную игру, живым из которой уже вряд ли выйдешь. Беннет косится на него краем глаза, и Тевкр матерится себе под нос, вызвав улыбку на лице Альбериха. — Откуда я это знаю? — он опережает вопрос, который хотел задать Тевкр, беспечно шаркая ботинком по камням. — Скажем так, знакомая знакомого моей дражайшей знакомой немножко обеспокоена сложившейся ситуацией. Я предупредил ее, она предупредила меня, вот и все дела, — Тевкр непонятливо хмурится, и Альберих доверительно шепчет, округлив глаза. — Кроме того, я обещал твоему брату. Тевкр тут же пятится назад, ухватившись за руль мотоцикла и оскалив зубы. — Ты не отведешь меня к Аяксу. — Аяксу? — брови синего удивленно ползут вверх, но потом он мотает головой. — Нет-нет, ты меня не так понял, я не работаю на Аякса, от одной мысли хочется утопиться, — и одной фразы хватает, чтобы Тевкр прислушался. Так сказать, враг моего врага и все в таком духе. — Да, у нас была сделка, но я могу и передумать. Люблю помогать потерянным детишкам. — Я не ребенок, — снова озлобляется Тевкр. — Приму к сведению, — пожимает плечами Альберих и, наконец, оправляет края куртки, на что Беннет тут же по новой вскидывает пистолет. Альберих закатывает глаза. — Ну же, парень, не наглей. Я еще должен задать тебе трепку за то, что ты покусился на честь моей дражайшей подружки. Не велика ли ноша для твоих плечиков? — и Тевкр не совсем понимает, о ком речь, но Беннет нервно жует губы, выглядя виноватым. Они о той самой «девушке»? — Давай, — он помахивает пальцами, — пушку вниз, будь паинькой, не нагнетай, — и Беннет снова подчиняется, медленно опуская пистолет. Альберих с намеком стреляет глазами себе под ноги. Беннет ругается и кидает оружие на камень перед собой. Не успевает он и брыкнуться, как Альберих одним пинком запускает пистолет в воду. — Эй, ты че делаешь?! — Нос не дорос, — и Альберих сразу подходит ближе, и Тевкр тут же выхватывает припрятанный нож, но тот тут же ловко скручивает ему запястье. — Ну, нет, это уже ни в какие рамки, — и он разочарованно цокает, саморучно разжимая его пальцы и забирая нож. — Никогда не заведу детей. От вас одни проблемы. — Я не ребенок! — снова шипит Тевкр, и ему чертовы восемнадцать, он совершеннолетний, но Альберих цыкает языком, отпустив его запястье. И возвращает нож. Тевкр пялится на него в непонятках, пока Беннет рядом готов взорваться от злости. — Послушай, парень, — устало начинает он, сдув длинную челку с лица. — Я, по правде, не сильно расстроюсь, если прочту о твоей трагической кончине в завтрашней сводке, без обид, — Тевкр не тянется за ножом, прижавшись к своему мотоциклу, и Альберих, бросив «как пожелаешь», убирает его нож к себе во внутренний карман. Тевкр провожает его без жалости, помня, что в рюкзаке были спрятаны еще штук пять похожих. — Но мне так же пиздец как не нравится, когда какие-то ублюдки думают, что играть с жизнями детей, это весело, — теперь уже Тевкр закатывает глаза с «вот это мне повезло», и Альберих выдает смешок. — Поэтому… Я понятия не имею, что ты там не поделил со своим братцем и почему слинял из дома, да и мне насрать, если честно, твое дело, я не лезу, но я могу укрыть тебя на время, пока ты не решишь, что тебе делать дальше. — И зачем тебе это? — разумно спрашивает Тевкр, потому что получать от кого-то просто так — ловушка для лохов. — Я уже сказал. Люблю помогать потерянным детишкам, — и Тевкр снова раздраженно вздыхает, и Альберих смеется, внезапно потрепав его по волосам. — Расслабься, парень, я просто прикалываюсь, — он кладет руки в карманы куртки и, покачиваясь на пятках, присвистывает, обратив внимание на его мотоцикл. — Ого, вот это зверь. Твой? — «угу» — недовольно буркает Тевкр, щелкая пальцами по седлу, и Альберих уважительно поджимает губы. — Старая модель, сам облюбовал? — Тевкр снова что-то бурчит, не догоняя, какое ему, блять, дело, и Альберих подходит ближе, чуть ли не упираясь ему в грудь, и перегибается через седло. — Мощно, у меня тоже такой был в твоем возрасте, — он в чем-то там копошится и за что-то дергает. — Эй, ты че там делаешь?! — Остынь, малыш, у тебя дуга на заднике отходит, ты в курсе? Не трещит, когда гоняешь? — Че, серьезно?.. Я не… я еще не ездил на нем!.. — Тевкр делает шаг назад и приседает на корточки, дергая дугу с другой стороны. — Черт, — шипит себе под нос, когда та и правда начинает елозить. — То-то думал, что кривая, там болты проржавели, заменить надо, — Альберих выпрямляется и кривит носом, смотря на испачканные в смазке и дорожной пыли пальцы. И пока Тевкр возится с мотоциклом, Альберих, чуть потрясая ладонью, словно это как-то могло исправить положение, обращается к Беннету и совершенно не в тему выдает. — В мондовской армии есть исправительная программа для проблемных подростков, хотя они принимают всех до двадцати одного, если не ошибаюсь, отслужишь — можешь подать заявку на рассмотрение на работу в органах. Если убийств за душой не числится, с вероятностью восемьдесят процентов примут, — Беннет внезапно испуганно качает головой, и Альберих кивает. — Заебись. Что касается остальных, видел дело вашего главного, с ним будет посложнее, но передай ему, чтобы ваши пока не высовывались, в городе сейчас жарко, не попадайтесь лишний раз, — он тянется к карманам чистой рукой и выуживает оттуда какую-то помятую и явно повидавшую жизнь салфетку. — Не знаю, откуда вы, парни, берете бабки на обмундирование, но есть вариант получше, — он протягивает салфетку Беннету и тот робко принимает ее, словно в трансе. — Считай, это ваш золотой билет в жизнь. Зовут Еимия, помогает потерянным щенкам вроде вас, хорошая девчонка, добрая, своих не бросает, — он поворачивается к Тевкру, все еще сидящего на корточках возле заднего колеса. — Это она предупредила меня, что за тобой идут. Аякс, кстати, тоже с ней связывался, но, насколько я знаю, он работает один. — Плевал я на него. — Ну-ну, не кипятись, — и когда Тевкр поднимается, Альберих снова кладет ему руку на плечо, одобряюще сжимая… слишком одобряюще, крепко, поглаживая, и Тевкр тут же дергается, сбрасывая ладонь, и вертится на месте, пытаясь оттянуть ткань куртки и заглянуть себе за спину. — Ты че… руку об меня вытер?! — М, нет? — Альберих глядит на него крайне безобидно, пока Тевкр кружится вокруг себя как щенок за хвостиком. — Слушай, я, конечно, не настаиваю, но ты подумай, — и пока Беннет во все глаза таращится на капитана, которым пугают каждого новенького, он вроде местной бабайки, рождественского крампуса, который сейчас, почему-то, совсем бесхитростно всучивает ему номер какой-то там спасительницы, Тевкр просит пощады у неба, потому что, если ближайшую неделю как минимум ему придется терпеть это, он точно повесится в гараже на лампочке. — И да, я понимаю тебя, доверять первому встречному — та еще затея, но если это тебя успокоит, то я тоже в розыске, — Беннет выдыхает тихое «да ну, бля», и Альберих нарочито обреченно кивает «ага, сам в шоке». — Младенцев в жертву не приносил, детей на завтрак не ел, можешь не переживать, — Тевкр продумывает план мести, и Альберих с барского плеча добавляет. — Сливать тебя мне смысла нет. Я хочу насолить плохим ребятам, и, если мне удастся тебя укрыть, считай, шалость удалась. С братом разберешься сам, когда все поуляжется. — Я не хочу его видеть, — скрежещет сквозь зубы. — Ну, значит, и не увидитесь, — он отходит от них, направляясь в сторону планируемого их с Беном выхода, и, обернувшись через плечо, добавляет. — Ты же взрослый, берешь ответственность на себя, — и Тевкр хочет плюнуть на явную издевку, но Альберих беззаботно машет рукой. — Даю тебе пять минут, надумаешь — догоняй, пока дядя Кэйа в хорошем настроении. Значит, Кэйа Альберих. Тевкр поворачивается к Беннету, когда Кэйа ушел вперед, словно действительно давал ему выбор. — Че думаешь? — прерывает тишину Беннет, пока у Тевкра шестеренки вращались в голове так, что еще чуть-чуть, и пружины полетят из ушей. — Я много о нем слышал. Не знаю, если он говорит правду, то это хороший шанс, — Тевкр хмурится. — Он явно знает, о чем говорит. Не думаю, что пиздит, — Беннет сжимает салфетку в кулаке с такой силой, что текст явно уже отпечатался на ладони. — Я не доверяю ему. От него за милю уебком тащит. Кто помешает ему просто слить меня? — Ну, если он и правда в розыске… — согласно крякнув, протягивает Бен, почесав затылок. — И если копы тоже охотятся за ним, и они там че-то не поделили, то ты явно будешь на мази. Он знает всю их подноготную, с ним тебя вряд ли найдут. — А ты что будешь делать? — Тевкр кивает в сторону салфетки, и Беннет глубоко вздыхает, разжав, наконец, кулак. — В душе не ебу, если честно, — но смотрит на него так, словно с плеч груз свалился. — Попробую связаться с этой… — «Еимией» — подсказывает Тевкр, — точняк, Еимией, может она как-то сможет помочь Эмми… — Бен… — разочарованно вздыхает Тевкр, закатив глаза. — О себе бы лучше позаботился, а не об этой шлю… — Беннет резко толкает его в плечо. — Да она ж и правда!.. — Завали. — Лошара ты, — беззлобно хмыкает Тевкр, потерев плечо, а потом неожиданно для себя тихо смеется. Беннет прыскает в ответ. — Ты бы подумал о полиции, с твоим-то чувством справедливости… — нараспев протягивает он, и теперь уже Беннет закатывает глаза, но кивает. — Подумаю, — и снова кивает, уже себе под ноги, и шмыгает носом. Тевкр, наконец, дождался водопада на свое счастье, но Беннет вскидывает на него горящий зеленью слезливый взгляд. — Удачи, брат. Свисти, как будешь в норме. — И тебе, — Тевкр отворачивается слишком быстро, ощущая, как от трогательности момента вода тоже подступает к глазам. Блять, как был нюней, так и остался. Он уходит, ведя мотоцикл одной рукой и напоследок потрепав Беннета по плечу. — Брат. Кэйа ждет его примерно в двадцати метрах, привалившись к стене и куря. — Оу? — Тевкр трет нос рукавом, и Кэйа хмыкает. — Слюнки подтереть не надо? — и, не дожидаясь, отклеивается от стены, тушит окурок пяткой и топает вперед, пока Тевкр волочит за собой свой мотоцикл и подтягивает лямку ремня, борясь с каким-то непонятным и незнакомым ему чувством. — Петух, — бормочет он себе под нос, и Кэйа звучно щелкает языком и помахивает пальцем, не оглядываясь. — Я все слышу, малыш Тев. Тевкр перестает тешить себя осознанием ложной заботы, думая, что лучше бы он забрал нож и пырнул этого клоуна промеж лопаток. Кэйа внезапно тихо посмеивается, покачав головой, и улыбается.***
Их задерживают в аэропорту, на въезде в Мондштадт — блокпост, внедорожники и военные в брониках, и ее документы проверяют чуть ли не с лупой, подозрительно посматривая на ее уставшее лицо и сверяя с лучащейся фоткой пятилетней давности в ее паспорте, и Люмин едва ли не бросается с кулаками на этих бугаев с винтовками, когда они сначала лапают ее в поисках запрещенных предметов (и она чуть вздрагивает, когда грубые руки проходятся по задним карманам ее джинс, где валялась злосчастная записка), а после требуют допуск к ее багажу. И Чайлд, притащившийся следом с парой картонных стаканчиков с кофе и лениво волочащий за собой ее чемодан, замирает, моргает, вздергивает брови и немо открывает рот, и Люмин считает секунды до почти сразу же последовавшего «вы че, блять, делаете?». Она стоит перед зеркалом в женской уборной на этаже заседаний и в пятый раз перекрашивает губы. То за контур, то как ниточки, а теперь, снова стерев помаду, здравствуй, розоватый круглый отпечаток, словно она засосала горлышко бутылки, решив поиграть в пластического хирурга, какое убожество. — Ты там померла, что ли? — Эльзер прикрывает дверь уборной, пока Люмин, бросив затею выглядеть адекватно с этой тупой красной помадой, моет покоцанные после вчерашнего руки и стряхивает капли, разглядывая свое совсем не идеальное отражение. Поправляет выбившуюся из-под невидимки залаченную прядь, попытавшийся сбежать волосок брови, слипшиеся от туши ресницы, пару раз легонько хлопает себя по щекам и надевает перчатки, скрывающие ссадины. Эльзер на сие представление смотрит с легким скепсисом, словно «твою страшную рожу уже ничего не спасет, смирись». Люмин мысленно шлет его куда подальше и снова хмурится: темно-синий в тонкую полоску костюм на ней сидит криво, золотая подвеска словно с блошиного рынка, ворот блузки какой-то помятый, и туфли жмут, гадины. — Может, хватит обезьянничать? — Это женская уборная, — категорично парирует Люмин, роясь в косметичке в поисках блеска для губ. — Хочешь зоопарк — катись в соседнюю, — тонким слоем наносит поверх этой ужасающей всех мэйкап-гуру красноты и причмокивает губами. Эльзер шумно вздыхает и закатывает глаза, молясь небу, чтобы в Землю врезалась комета и прекратила его страдания. Люмин, разглядывая себя в костюме на приближающийся Хэллоуин, думает о том же. Сразу после прилета из Инадзумы Чайлд везет ее в «Рассвет», пока она шерстит новостную ленту и переписывается с Эмбер, пусто — и там, и там, и никаких новостей о побеге Кэйи, а на главной полосе — «Мондштадт: массовый прорыв канализационных труб, на следующих маршрутах ведутся ремонтные работы, водителям: просьба внимательно ознакомиться…». — Замнут, чтобы сделать все тихо, — комментирует Чайлд, выслушав ее подозрения. — Не в их интересах привлекать внимание, пятно на репутации. — Чьей? — она имеет в виду Мондштадт и ФАТУИ. — Обоих. Заседание о передаче акций Кэйи Альбериха началось час назад. И, вроде бы, ничего удивительного, заседание как заседание, куча надменных лиц и пустых разговоров ни о чем за парой чашек кофе или бокалов вина — за три года своей работы в качестве Первого секретаря Люмин была на многих, почти на всех, скрупулезно выполняя функцию вешалки и сидя подле мастера Дилюка, как тень, сиротливо подогнув ножки в чулках и записывая все, что происходит («мастер Дилюк, у вас такие красивые руки, я хочу от вас детей» — не в счет). Сегодня же все прожектора были направлены на нее. Сегодня все смотрели на нее, разглядывали, оценивали, обвинительно тыкали пальцами, пока она не видела, и насмешливо шептались за спиной, когда думали, что она не слышит. Или, что вероятнее, слышит. И поглядите, какова нахалка, строит тут из себя королеву, вышагивает, словно все уже решено, какова вертихвостка, раздвинула ноги, легла под рагнвиндрова приемыша и думает, что все кланяться ей должны, и как не стыдно, как не стыдно, как она вообще смеет даже улыбаться! Чайлд без предупреждения заезжает к ней рано утром на следующий после прилета день, когда она, сумев урвать пару часов сна, тащится к домофону и неверяще хмурится, разглядывая красивое веснушчатое лицо, покрытые каплями медные взъерошенные пряди и лучистую улыбку — Чайлд потрясывает перед экраном парой картонных стаканчиков и бумажным пакетом из знакомой кофейни. Люмин чешет голову спросонья, на часах, вроде, шесть утра, ее волосы облизала корова, вчерашний макияж отпечатался чернотой под глазами, а во рту точно кто-то помер, но Люмин думает, плевать, не так страшен черт, как его малюют, и с улыбкой открывает, ожидая, пока Чайлд ворвется в ее квартиру, впервые, в ее храм и обитель, обдаст ее ароматом свежеиспеченных круассанов и крепкого кофе, который она выпьет, не поморщившись, и, пока она будет в ванной, он с любопытством осмотрит ее покои, отвесит смешливые комментарии ее картинам, и он вообще не ценитель искусства, думает Люмин, выходя после душа в махровом халате, и Чайлд с мечтательной улыбкой залюбуется ее раскрасневшимся видом, сказав, что он просто фанат самого роскошного экспоната, на что внутри нее разольется неукротимое тепло, и Чайлд по-кошачьи подластится к ней, поцелует сначала в щеку, потом в уголок губ, потом прильнет ближе, утягивая ее в ленивый поцелуй, к которому так легко привыкнуть и конец которого — самая сладкая смерть, и после, когда уже поцелуй правит бал, ненароком смещаясь ниже, к нежной коже шеи, Чайлд вдруг отстранится, такой красивый с этим розоватым румянцем, прижмется лбом к ее лбу и проникновенным шепотом пожелает ей удачного собрания, потому что она точно всех порвет, ведь она его самая крутая девушка в мире. И Люмин, сделав пару глубоких вздохов для успокоения, убеждает себя, что Чайлд — самый честный человек в мире, и он уж точно не стал бы ей лгать, и раз он сказал, что она самая крутая, то так оно и есть! И она была готова к этому, это не ее первый рабочий день, и не первое заседание, всего лишь одно из многих, и ты справишься, Люмин, чего ты так разнервничалась, и, правда же, справишься? И она носится как угорелая по всему залу, ее шея болит от того, как высоко она держит подбородок, потому что трещите, сколько хотите, но она заслужила, и это ее место, и она зубами вгрызется в порог, хрен вы ее отсюда вытащите! И плевать, что если снаружи она вся такая крутая и деловая, то внутри точно белка на колесе сдохла от утомления и теперь безвольно вращалась по кругу. И плевать, что приглашенные репортеры наступают ей на пятки и закидывают тупыми вопросами (и большая часть — о Кэйе, и она совершенно не в настроении на них отвечать), и только Алиса распугивает своих вшивых коллег, в надежде позже выведать самое сочное интервью (и Люмин придется это сделать, потому что Алиса — единственная, кто передавала все ее высказывания дословно), и плевать, что тот самый настырный наследник «Фэй Юнь» лезет с льстивыми комплиментами и всезнающе подмигивает поверх бокала (и Люмин каждый раз прикусывает язык, чтобы язвительно не ляпнуть «что снится твоему бойфренду? голая я?»), пока его старший брат решает играть в деловитого серьезного бизнесмена с картинки и глядит на нее, словно она насекомое под его подошвой. И плевать, что Камисато Аяка медовым голосочком разбрасывается любезностями, пока ее глаза льдом впиваются в кожу, а улыбка, так напоминающая ее брата, циничная и немножко лисья, совсем не вяжется с ее кукольным выбеленным округлым лицом, и плевать, что Диона Кэцляйн, заменяя своего отца вовсе не по причине, что тот снова просыхает под капельницей (да и как вы вообще смеете!), фыркает, кривится, стоит Люмин появиться в зоне ее радара (и Люмин была бы не прочь остаться с ней подольше, потому что Диона одна из немногих, кто не смотрит на нее как на котелок лепрекона, и еще, возможно, Мао Сян Лин, но у той явно не все дома («А вы знаете, почему медведи на самом деле не едят варенье? Потому что потом они страдают от несваренья!»)), и плевать, что стоило заслышать скрежет трости о половицы, как у нее сердце рухнуло в пятки, а следующее за ним легкое поглаживание по руке и «как поживаете, госпожа Виатор?», брошенное над плечом и обдавшее противным дыханием шею, чуть ли не довело ее до белой горячки, и плевать, что вплывшая за Панталоне нимфа Нин Гуан, распылив свои флюиды богатой и успешной, одним взглядом поставила его на место и тем же взглядом заставила Люмин вновь почувствовать себя хлебной крошкой, дайте только голубям поклевать, да и те подавятся, настолько она ничтожна. И плевать, что мастер Дилюк даже не взглянул в ее сторону с самого начала заседания, и что все документы она получает через Эльзера, словно она где-то провинилась, словно сделала что-то не так, и вроде сделка с Камисато состоялась, и вроде все шло хорошо, так почему же он не смотрит на нее? Почему же молчит? Почему же не одаривает ее той самой улыбкой, за которую она под поезд была готова броситься? И плакать хотелось от того, как раньше все было просто и понятно, когда ее самым главным стремлением было продвижение вверх и успешное процветание компании мастера Дилюка, чью фамилию она хотела бы носить на своей груди, гордо выпячивая бейдж, потому что «Люмин Рагнвиндр» звучит красиво, и дети у них были бы такими же красивыми, и Люмин мечтала, Люмин грезила, как просто будет наслаждаться своей ролью верной и неоспоримой помощницы, как просто в конце концов будет успешно выйти замуж, родить тех самых красивых детей, зажить своей самой счастливой жизнью с любимым красноволосым мужем, правда же? Но нет же, не жилось ей спокойно, и ей стоило высунуть нос, ей стоило влезть, куда не следует, ей стоило купиться на речи этой синей пиявки, и как же раньше все было просто и понятно, когда эта пиявка вызывала в ней лишь желание вмять ее носком сапога в асфальт и плюнуть сверху, так нет же, Кэйа передает ей свои, блять, акции, и кто вообще в здравом уме пойдет на это, и Кэйа доверяет ей, и он зовет ее к себе из всех возможных лиц, он подыгрывает ей и даже тащится за ней в Инадзуму, из-за чего она после, во время перелета обратно в Мондштадт, страдает от пристального внимания проверяющих в аэропорту, шмонающих ее чемоданы, потому что «извините, мадам, служба», и это его чертово «спасибо» (и второе слово она вычеркнет из своей памяти), эта помятая вонючая бумажка вместе с чертовым ежедневником валяется на дне ее сумки и вряд ли когда-нибудь окажется в мусорке, потому что она тоже, кажется, доверяет ему и потому что она, кажется, просто не хочет подвести его доверие. И от этого хочется руки в кровь стереть, разбить зеркало и вырваться из этой дебильной крохотной уборной и отдавить пальцы каждому высокопочтенному, и чтоб вас всех черти разом драли, лицу! И она, по новой сняв перчатки и оттирая руки, и Эльзер глядит на нее чуть более обеспокоенно, чем обычно (то бишь, слегка нахмурив правую бровь), старается забить мысли о Кэйе в дальний угол черепной коробки, замести под кровать, в дряхлую старую коробку, закрыть, спрятать и никогда не открывать, далеко-далеко, потому что каждый раз, когда она думает, что он теперь на свободе, что он на свободе благодаря ей, и что он дал ей знать, что с ним все в порядке, в относительном, но все же, что-то внутри нее переворачивается, что-то чуждое, щекочущее, и Люмин снова трет руки мылом, не желая даже думать, к чему это все может привести. До чего может довести эта странная и непонятная ей связь. — Будет много провокаций, — мрачно подытоживает Эльзер, когда Люмин, только-только вернувшись из Инадзумы и распрощавшись с Чайлдом, влетает в кабинет вице-президента, не найдя мастера Дилюка на своем рабочем месте, отчего ей становится немножко тревожно, и докладывает Эльзеру по всем вопросам. Эльзер, и без того седой, за эти два дня поседел, кажется, еще больше, но улыбается он все так же ехидно, и у него даже хватает сил кинуть пару острот, и когда Люмин устало прерывает его привычный спектакль, спрашивая о Дилюке и завтрашнем собрании, Эльзер как по команде серьезнеет и кратко описывает ей грядущие перспективы. — В твою сторону — особенно. Но я буду рядом, так что все пучком, главное, не очкуй и делай все по красоте. Ты это можешь, я знаю. И она, на самом деле, благодарна Эльзеру, от души благодарна, потому что он здесь, рядом, несмотря на то, что явно филонит и прячется от чьего-то настырного внимания, пока идет перерыв, но она знает, что он хочет поддержать ее, как умеет, пусть и все колкости — единственное, через что он может выражать свою так называемую заботу. — Эй, выше нос, Виатор, — она промаргивается, кажется, застыв перед зеркалом, когда Эльзер треплет ее по плечу. — Не впервой же. Если бы я запирался в уборной во время каждого кризиса, эта компания бы никогда не взлетела. И Люмин снова ополаскивает руки, так, что еще немного, и кожа точно слезет, и Эльзер за ее спиной вздыхает. — Мы справимся, ты в любом случае у руля, Кэйа уже переписал все на тебя, если что-то пойдет не так, просто обнародуем документ, — и Люмин начинает колбасить, потому что это афера, и аферы — привычное для них, но она, несмотря на весь сегодняшний концерт, едва может держать все части воедино, она чувствует себя фарфоровой куклой, пошедшей трещинами, из которых вот-вот польется это черное дегтеобразное нутро. — Панталоне с меня глаз не сводит, явно ждет, что я поскользнусь, ублюдок старый, а госпожа Ки… — и Люмин желчно корчится, вытирает бумажным полотенцем руки, щедро смазывает те кремом и натягивает перчатки, — …пялится на меня как на мешок мусора, и как она еще слюнями не захлебнулась, наверняка без передышки таращится на свое отражение, змеюка подколодная… — Панталоне уже делал тебе предложение на приеме, нет смысла гасить тебя сейчас, — перебивает ее Эльзер от греха подальше, и Люмин по-ребячески шмыгает носом. «Сейчас». — Он, да и все остальные, скорее всего, уже в курсе, что дело решено — они просто играются, Виатор, ну же, включи свои крошечные мозги и возьми себя в руки, — и он больно щипает ее за талию, и Люмин с громким «ой» подскакивает, злобно таращится на него, и Эльзер отвечает ей упрямым твердым взглядом. Она подозревает, что мастер Дилюк, скорее всего, просто продолжает разыгрывать комедию, чтобы никто не заподозрил, что он в сговоре с братом, а, значит, и с ней, и чтобы никто не мог манипулировать им, и что ему вообще вся эта свистопляска неприятна, но это не отменяло того, что она надеялась на его поддержку. Хоть бы улыбнулся, хоть бы разок, хоть бы украдкой, ей бы хватило. Эльзер, словно услыхав ее мысли, вздыхает и с легкой брезгливостью на лице гладит ее по спине. — Кончай хандрить, Дилюк знает свое дело. Верь в него, — он кивает ей в сторону выхода, когда звенит звоночек, оповещающий о продолжении собрания, и Люмин понуро кивает, оглаживая края пиджака, и снова одалживает у себя внутренней хотя бы еще немного уверенности. И когда дверь хлопает, становится подозрительно тихо, и никто из них даже не удосужился проверить запертые кабинки: Люмин совсем с катушек слетела от нервов, а Эльзер, видимо, решил, что не имеет смысла, да и не говорили они так громко, что уж там, и ой, как непрофессионально, — но, когда они вышли, раздался звук слива, щелчок щеколды, одна из дверец отворилась, и к раковине, что-то напевая себе под нос, подплыла донельзя довольная улыбающаяся Нин Гуан.***
Чайлд, развалившись на водительском кресле своего джипа, ждет свою пока-еще-не-девушку-но-обязательно-точно с собрания. Он бегло смотрит на приборную панель, приехав чуть раньше, но это лишь потому, что у него в жопе свербит, и он просто понятия не имеет, что делать и где искать своего гребаного младшего братца, а Люмин была единственной, в ком он чувствовал хоть какую-то уверенность. После того, как они вернулись из гостеприимного края гроз, а на следующий день он заехал к своей благоверной и пожелал ей удачи, и он был абсолютно уверен в ней, он знал о ней больше, чем она сама, и это не заслуга его мастерства сталкера, Чайлд, на удачу проверив и тут же обругав на чем свет стоит ФАТУИ, когда попытался воспользоваться их архивами и его крайне благодушно послали нахуй, поехал в свое самое любимое место — центральный полицейский участок. Где его, конечно, гостеприимно встретили с распростертыми объятиями, благо, не запульнув цветочным горшком в ебало. Страйк! Эмбер, с которой он столкнулся в приемной, нарочито холодно кивнула ему, дерзко шлепнув длинным хвостом по носу, когда он вежливо поздоровался с ней, вечно флиртующая Лиза подарила ему издевательски-отстраненное «доброе утро, сэр Тарталья», даже не оторвавшись от монитора, а новый капитан следственного отдела, Ее Непревзойденное Высочество Джинн Гуннхильдр, обдала его предостерегающим взглядом ясно-голубых глаз, заперев дверь в свой кабинет и отпустив какую-то девочку с белым каре, посмотревшую на него так, словно он только что вырезал всю ее семью, такое обиженное у нее лицо, и ледяным тоном поинтересовалась, какого хуя он здесь забыл. Не дословно, конечно, но это явно читалось подтекстом. Чайлд, глянув на несменные золотые буквы на табличке двери капитанского кабинета, хотел было харкнуть, но передумал, потому что внезапно почувствовал себя настоящим куском дерьма, когда все женское подразделение центрального полицейского участка ополчилось на него так, словно он саморучно спиздил у них самый дорогой и горячо любимый секс-символ. Ну, да, стоило ли удивляться. Чайлд неловко прокашливается, смотря себе под ноги, но Гуннхильдр явно не верит ему ни на йоту, держась скалой, и Чайлд сжимает губы, сдерживая невесть откуда взявшиеся извинения, потому что то, как эта дамочка смотрит на него, вызывает у него странные воспоминания о матушке, которая смотрела на него тем же взглядом, когда Аякс в шесть лет обмазался тортом, уготовленным Приме на день рождения. — Я хотел бы… — скомкано начинает он, и тут же прикусывает язык, когда в горле оседает противное корявое «извиниться», но Гуннхильдр прохладно кивает, ожидая продолжения, и Чайлд покорно продолжает, потому что против матушки не попрешь. — Эм-м, можно ли мне получить доступ к делу о «Стае»… мэм?.. — и Чайлд хочет ударить себя по лбу за это дебильное «мэм», и Джинн, судя по всему, хочет сделать то же, да еще и с ноги, потому что ее брови ползут вверх, когда она все тем же деланно равнодушным тоном справедливо спрашивает, нахуя. — Это… это… — он трет носком пол, придумывая, как бы покрасочнее напиздеть, — …может быть связано с делом об отравлении Барбатоса… — Гуннхильдр напротив с шумом вздыхает, прижав папку с документами к груди, как самая порядочная школьница. — И что же вас натолкнуло на такие мысли, сэр Тарталья? — и Чайлд прокашливается, чешет нос и думает, что пиздун из него такой себе, потому что в голове как назло пусто, и вообще он рассчитывал на помощь чисто по доброте душевной, в чем он точно никогда не признается. — И если вы планируете мне лгать, то хотя бы делайте это умело, а то противно смотреть, — и теперь, когда он слышит явный яд в ее голосе, Чайлд, думая, что мог бы просто пригрозить ей своим положением, но он подозревал, что после того, как в чатике фатуй его блокнули, и хуй теперь ему на блюде, а не положение, он не выдерживает и пылит. — Блин, я, вообще-то, помог вам, когда вы меня попросили!.. — пара оставшихся голов оборачивается, и даже Лиза крутится на стуле и поворачивается всем корпусом, словно надеется подцепить острую сплетню. — Когда это я вас просила о помощи? — глаза Гуннхильдр сужаются, и ей не хватает только очков на носу, чтобы стать похожей на одну из тех чопорных училок, у которых кошка между ног сдохла. — Там, во время допроса, когда этот сраный Альберих предпочел из всех людей меня! — он слышит протяжное «о-о-оу» за спиной от Лизы, и его щеки краснеют от того, как, блять, двусмысленно это прозвучало, но он не планирует закапывать себя еще сильнее, и просто гневно дышит в лицо этой Джинн. Он прекрасно помнит ее молящий взгляд, но эта дамочка почему-то еще смеет делать вид, что ему это явно приснилось. А он еще думал, что она тут самая адекватная! — И что вы хотите этим сказать? — наконец, бросает она, и Чайлд открывает рот, намереваясь в очередной раз огрызнуться, но тут же замолкает, пару раз моргая, когда до него доходит, что Гуннхильдр, скорее всего, не в курсе, что Альберих теперь на свободе и что Чайлд приложил к этому самую что ни на есть свою дебильную тупую руку. Чайлд зарывается пятерней в волосы и считает про себя до десяти, успокаиваясь и кивнув в сторону ее кабинета. — Мне нужно с вами поговорить, наедине, — на безразличном лице Джинн ни следа соучастия, и Чайлд выдавливает, чувствуя мерзкий привкус на языке. — Пожалуйста. Он щелкает пальцами по обшивке руля, прокручивая недавние события в голове, а потом резко херачится башкой об него раз эдак пять, и его джип гудит, и выползший из бизнес-центра охранник освистывает его и просит завалить ебало своей тарахтелки, пока за ним не прислали эвакуатор. Чайлд рассказывает Джинн о том, что Кэйа сбежал. Джинн ему не верит. Чайлд отвечает, что если у нее палка в жопе и ей так нравится строить из себя дуру обиженную, то пусть наберет его любимой девушке и спросит все у нее. Странно, но услыхав имя его дамы сердца, Джинн оттаивает и садится в кресло, спрятав лицо в ладонях. Чайлд хотел было ей посочувствовать, потому что он представляет, ой, блять, он прекрасно, мать его, понимает, какое дерьмо сейчас ей придется разгребать, когда она будет метаться между долгом и близким человеком, но ему также малость похуй, потому что он только что заложил себя еще сильнее, но он попросту надеется на честность слов Моракса и того, что пока Чайлд занимается поисками своего брата, люди того защищают его остальную семью. Чайлд продает ФАТУИ. По крупицам, долька за долькой, и он знает, что рано или поздно на его шее повиснет такой долг, что оплатить его он сможет только своей отсеченной башкой, но пока он не убедится, что вся его семья, включая дебила Тевкра, в порядке, пока Люмин не выйдет за него замуж и не родит ему пятерых рыжих карапузов как минимум, Чайлд не успокоится. И лишь поэтому он выкладывает Джинн все, что знает об Альберихе на данный момент, и Джинн, выслушав все, заставив его нервно отстоять все пятки, пока она отсиживала свою жопу и что-то там планировала, громко вздыхает, словно на нее только что свалилось нечто с тонну железа, и уходит из кабинета, попросив его подождать. Чайлд уже думает, что сейчас к нему нагрянет конвой и пизда ему и всем его радужным планам, но Джинн возвращается с увесистой папкой и шлепает той о поверхность стола. — Со «Стаей» работал Кэйа. Сейчас дело заморожено, но, если тебе что-то нужно, можешь взглянуть, — и Чайлд хочет язвительно протянуть что-то типа «о-ля-ля, есть в вас значит бунтарская жилка, раз так легко ваш блядский кодекс нарушаете», но Чайлд молчит, потому что догадывается, что так она его благодарит. — Не знаю, что ты там хочешь найти, но я не думаю, что «Стая» как-то замешана в деле Барбатоса. — Почему? — просто уточняет Чайлд, пролистывая страницы и пытаясь выяснить, где находится их база. — Кэйа так не думал, — Чайлд хочет спросить что-то вроде «у вас, что, один мозг на весь участок, и тот сгнивший?», но снова молчит, пока его глаза цепко скользят по строчкам. И Джинн права, по сути, потому что «Стая» была замешана только в том, что по полученной хуй пойми откуда наводке Синьоры та подключает их к похищению Люмин, но Люмин — это дело с «Рассветом», к отравлению она не была причастна. Ну, непосредственно… В досье он не находит ни крупицы информации о том, где могла бы находится база «Стаи», и по подозрениям Чайлда, это что-то, что Альберих попросту утаил. Он понял это, потому что имеющиеся профайлы участников содержали совсем не ту информацию, которую следовало добавлять в профайлы, и что вместо, допустим, количества совершенных преступлений (хотя и описания тех имелись, но в очень краткой форме), Чайлду пришлось долбить глаза россказнями о хобби, имеющихся навыках, уровне боевой подготовки и прочем, словно Альберих взращивал свой собственный цех по захвату мира с армией малолетних преступников. Он спрашивает об этом Джинн, и Джинн пожимает плечами. — Это единственные файлы. Остальное либо в его личном пользовании, либо в его голове, — о, да, место, куда Чайлд не полезет ни в жизнь, даже если та будет стоять на кону. — Он хотел помочь им. Пристроить куда-то, — Чайлд вздергивает брови и хмыкает типа «ага, пизди больше». — Думал, что это возможно, — и она грустнеет и смотрит в окно, и Чайлд не допытывается. Не хотел проникаться даже крупицей уважения к этому конченому пидриле. Чайлд успевает объехать два места из указанных, спуститься в подземку, напоминающую лабиринт, подраться с каждой крысой, но не находит ни следа малолетних бандюганов, лишь пару каких-то утырков и пославших его нахуй бомжей, когда он нагло посветил им фонариком в лицо и спросил, знают ли они что-то о «Стае». Те зашили рты, но обрадовались, когда Чайлд швырнул купюру в их грязные рожи, но тут уже не обрадовался Чайлд, потому что та информация, которую он получил от них, нихуя ему не помогла. Он снова смотрит на часы, время близится к восьми, на улице уже темень лютая, и Чайлд нервно прикусывает кулак, ожидая Люмин с работы. В башке у него колотится только одно — быстрее-быстрее-быстрее, и Чайлд уже понятия не имеет, куда он несется и зачем, и он даже думает о том, чтобы написать Скарамучче и спросить у того, потому что ФАТУИ явно установили слежку за его братом, и ФАТУИ были явно умнее бомжей и всего полицейского участка вместе взятого. Либо он мог бы добраться до Альбериха, но Чайлд понятия не имел, куда тот съебал после того, как смачно перданул своим появлением на всю Инадзуму так, что даже ему в лицо прилетело. Теперь он от скуки и нервов планирует сожрать обшивку руля, вцепившись в ту зубами, когда куча назойливых журналюг, скопившихся возле входа бизнес-центра, вдруг приходит в движение, и Чайлд отрывается от руля, даже не потрудившись разорвать протянувшуюся ниточку слюны, когда из крученых дверей, наконец, вылетает его сияющая от вспышек камер благоверная. И Чайлд, прихватив лежащий на соседнем сиденье букет интейватов, выпрыгивает из машины и со скоростью света несется к любимой, расталкивая наглый сброд, и, будь он президентом, он бы казнил каждого репортера без суда и следствия, потому что заебали, но Люмин, заметив его, отбривается от протянутого микрофона и с тем же рвением влетает ему в грудь, радостно пища: — Я это сделала, Чайлд! Мы это сделали! — и она зарывается лицом в ткань его красной футболки, подпрыгивая на месте, что-то лепечет, то, что Чайлд даже не слушает, и Чайлд тут же целует ее в макушку, чувствуя, как все то недавнее само по себе заколачивается где-то глубоко внутри, когда он сначала протягивает ей букет, а потом крепко целует ее в губы на глазах у всех. — Я нисколько в тебе не сомневался, любовь моя. Он не замечает, как взгляд Панталоне, устремленный на милую маленькую репортершу перед ним, случайно цепляется за их пару и, словно завороженный, застывает. Не замечает, как пальцы Панталоне оглаживают пуговицы дорогого пальто и как он моргает, когда настойчивая журналистка вновь тычет микрофоном ему в рот, и он извиняется за свою невнимательность и просит ее продолжать. Чайлд не узнает, что замерзшая триумфальная улыбка останется с Панталоне до конца интервью.***
Люмин с наслаждением вдыхает аромат ее любимых цветов, пока Чайлд едет с ней в магазин за продуктами, потому что Люмин хочет приготовить ему ужин, и Чайлд, услышав это, зарделся так, словно она планировала делать это в одном переднике без абсолютного ничего под ним. Она радостно ерзает на сиденье, дергает ногами, сбрасывая туфли, крутит головой, когда они проезжают по горящему ночными огнями мосту, и не прекращает лепетать ему о том, как удачно все сложилось, и что она никогда не чувствовала себя так легко, и как же она обожала свою работу, особенно, когда видела результат своих трудов. Чайлд всеми силами старался удерживать плотину в своих мозгах, чтобы его не смыло вспенившейся после этих слов волной печали. Люмин выглядела такой счастливой. Словно кто-то саморучно вскрыл ее грудную клетку и накачал ее легкие снежнайским горным воздухом. Она что-то напевала, пританцовывала, и Чайлд не мог перестать любоваться ею. — Ты представляешь, он все заседание игнорировал меня, а когда все кончилось, он позвал меня в свой кабинет и похвалил меня, похвалил, Чайлд! — Кто? — Чайлд на миг отвлекается от дороги, когда его глаза цепляются за ее влажные от блеска губы. — Мастер Дилюк! Боги, ты бы знал, как он устал за последнее время, как все мы устали! Но когда это дебильное собрание кончилось, ему как будто позвоночник вправили, и Эльзер, о, Эльзер, эта скотина старая!.. — и она не рассказывает, почему сэр Марсан та еще скотина, хотя Чайлд в этом не сомневается, и она смеется в свои маленькие ладошки, поджав по себя ноги, и вырез юбки на ее бедре становится чуть шире, приоткрыв крохотный кусочек кожи над кромкой бежевого чулка. Его кадык дергается. Они заезжают в первый попавшийся гипермаркет, и Чайлд катит тележку, пока Люмин сваливает туда все без разбора, как ему кажется, и он без стеснения пялится на ее покачивающиеся бедра, когда она пританцовывает впереди, он сжимает зудящие ладони, когда она нагибается возле стойки с оливковым маслом, но он не сдерживается, когда она не может дотянуться до пачки со сливками, и он делает это за нее, дерзко постучав по ее талии подушечками пальцев, и Люмин смотрит на него снизу-вверх и мурлычет «спасибо, мой герой», и Чайлд чмокает ее в нос, и она с дразнящим смехом вырывается из его объятий и тянет его дальше, крепко сжимая его горячую ладонь, и в отделе морепродуктов у него как обычно глаза разбегаются, когда Люмин уже болтает с кассиром и взвешивает креветки и осьминожьи щупальца. Они едва успевают к закрытию магазина, и Чайлд хочет оплатить все, но Люмин отказывается, и они спорят добрых минут пять, пока злобная бабка на кассе на них не гаркает, и Чайлд как по мановению волшебной палочки переключает всю ярость на нее, чем пользуется Люмин, высунувшись вперед и приложив свою карточку. — Дерзишь? — понизив голос, угрожающе шепчет он, пристроившись за ней сзади и помогая распихать продукты по пакетам. Люмин толкается бедрами назад, сжав губы до красноты, чтобы не улыбнуться во все тридцать два, и согласно мычит, и Чайлд резко прикусывает ее ухо. — Попляшешь ты у меня. — Буду ждать, мистер-я-сделаю-все-сам, — и она подхватывает два пакета, улепетывая вперед, оставив Чайлду какой-то жалкий и совсем ничего не весящий, и он уже несется за ней на парковку, чтобы прочитать ей лекцию о том, что она не в том положении, чтобы таскать тяжести, и «Чайлд, уймись, я же не беременная!», и «а хотела бы?», и Люмин, бросив сумки, уносится вперед с красными щеками под довольное гоготание Чайлда. И его встрепенувшийся член. До ее дома остается еще немного, когда она внезапно спрашивает его о поисках брата, и Чайлд отбривается тем, что ей не стоит волноваться и он сам разберется с этим позже. Люмин настаивает, потому что она волнуется обо всем, о чем волнуется Чайлд, но Чайлд сжимает челюсти и чмокает ее в щеку, обозвав «балбеской», и Люмин снова обиженно дует губы. И Чайлд тычет ее указательным пальцем в коленку — она отодвигается к окну, и он кладет ладонь на ее бедро и проводит вверх — Люмин шипит, как рассерженная кошка, и, когда они останавливаются на красный, он склоняется к ее уху и, сложив губы трубочкой, с шумом выдыхает — Люмин брыкается, натянув ремень безопасности, и под его громкий хохот шлепает его по макушке. Чайлд посмеивается и косится на нее краем глаза. — Я вижу, как ты улыбаешься. — Неправда. — Прямо сейчас. — Отвали. — Ты такая красивая, — и Люмин со стоном прячет кипящее лицо в ладонях, приговаривая, за что ей все это и почему мать-природа не одарила ее адекватным вкусом в парнях, и Чайлд уже подумывает, что теперь пришла его очередь играть в обиженку, когда Люмин все же прыскает, качает головой и с любовью, расплескавшейся в ее горящих карих глазах, смотрит на него. Он хочет взять ее прямо в машине. Когда они подъезжают к ее квартире и Чайлд открывает багажник, он все-таки пользуется своим правом по рождению носить член в штанах и дотащить эти гребаные пакеты до ее квартиры, но, пока они едут в лифте, он жалуется на то, что стоило нанять курьера и вообще заказать доставку, потому что эти пакеты мешают ему прижать его любимую, прекрасную, драгоценную к стене, и «у тебя такой сексуальный нос», и «ты такой идиот», и когда Люмин открывает свою квартиру и щелкает выключателем, Чайлд тут же бросает пакеты на пол, и «там же масло!», и «у меня в штанах масло», и обнимает ее со спины, щекочет, стягивая с нее пальто, присасывается к ее шее и точечными поцелуями проводит дорожку вплоть до ворота блузки, и Люмин, запыхавшись, останавливает его, потому что «я голодная как свора собак», и с «я тоже голодный» Чайлд снова, как безумный, тянется к ее губам, но Люмин, обломщица века, останавливает его, приказным тоном отправляя на кухню разгружать пакеты, пока она принимает душ, и Чайлд невинно спрашивает, а можно ли ему присоединиться, и Люмин отдавливает ему ногу, с писком уносясь в ванную. Он был в ее квартире утром, но тогда у него не было шанса рассмотреть все как следует (он был занят фантазиями том, какая мягкая у нее кожа под тем коротким махровым халатиком). И Чайлд, как самый послушный мальчик, относит пакеты на кухню, но не разгружает, потому что решает воспользоваться тем, чтобы облазить все углы и вынюхать что-нибудь интересное. Квартира у нее достаточно просторная, с двумя комнатами, одна из которых — спальня, и он на секунду задумывается, не распластаться ли ему на кровати в одних трусах и с розой в зубах, но вместо этого очевидно гениального плана с интересом разглядывает то, что не мог высмотреть в ее соц. сетях. На кухне, кроме пары замысловатых магнитиков на холодильнике (и он думал, что все нормальные туристы привозят что-то по типу пинты пива или толстого ананаса, но у Люмин висят какие-то штуки из музеев и галерей, и он нихуя в этом не смыслит, а потому забивает сразу же и тащится в гостиную). От этих странных картин, на одной из которых у дамочки шея длиннее, чем у жирафа, его воротит, и Чайлд серьезно не понимает, что Люмин в этом находит, а возле книжных полок он даже не останавливается, хотя и замечает пару знакомых корешков, которые приходилось таскать в школе вместо гантелей (и он не был настолько тупым, чтобы не помнить, что Ремарк — это женщина). На полках рядом с плазмой, помимо скучных ваз и каких-то африканских фигурок, он находит кучу рамок с фотографиями. На одной из них улыбающаяся пара на фоне моря, темноволосая женщина в соломенной панаме, с округлым лицом, ямочками на щеках и большими карими глазами, точь-в-точь как у Люмин, и целующий ее в щеку светловолосый мужчина с острым носом и длинноватым подбородком, и он подозревает, что это ее покойные родители. Он переворачивает рамку.«Фонтейн, Пуассон, 15 сентября 19** г.»
«Наша пятая годовщина.
Я люблю тебя, маяк моей жизни.
Твой Астор»
И снизу более плавным почерком.«Наша пятая годовщина.
Я люблю тебя, мой дорогой муж.
Навеки твоя Хелен»
Он аккуратно поставил фотографию на место. От взгляда на соседнюю его щеки трещат по швам, потому что, по мнению Чайлда, в жизни нет ничего милее беззубых карапузов. Отец Люмин, и теперь Чайлд замечает, что помимо цвета волос у Люмин еще и его улыбка, держит в руках близнецов, и они настолько похожи друг на друга, что Чайлд отличает их только по тому, что один, он полагает, это ее брат, гогочет до сопливых пузырей, вцепившись пухлой ручкой в синюю рубашку отца, а вторая, и он хихикает, догадываясь, что это Люмин, сосет розовую соску и с заплаканными глазами пялится в камеру, протягивая ладошку. Чайлд переворачивает фотку и недовольно хмурится, осознав, что детектив из него хуевый. «Папина дочка и мамин сынок, 19** г.» — плавным почерком, и ниже, острее, — «Я помню, что ты отобрала игрушку у моего сына перед тем, как сделать фото», и снова плавно, витиевато — «У нашего, муа». Он пробегает глазами дальше, и видит Люмин и Итэра в школьной форме и с букетами цветов на фоне школы, Люмин и Итэра, и старика в тельняшке и сигаретой, зажатой в зубах, на фоне моря и качающейся на волнах яхты, и он предполагает, что это тот самый дедушка, что научил ее кататься, Люмин и Итэра под рождественской елкой в окружении мишуры и разноцветных подарков, Люмин в шапочке выпускника, с букетом интейватов и красным дипломом на фоне университетского шпиля, снова родителей Люмин, ее мама, в красивом длинном красном платье, прижалась к плечу ее папы, и они стоят на фоне ночной горящей Эйфелевой башни, и Чайлд думает, что тоже хотел бы такую фотку с Люмин, и он верит, что обязательно, в будущем. И его глаза разбегаются от того, сколько здесь семейных фотографий, большинство из которых — парные фото ее родителей, и он думает, что это просто потому, что она перевезла их из их общего дома и расставила, как это было там, чтобы никогда не забывать. Чайлд не помнит, чтобы столько фотографий было у него дома, но это потому, что семь детей уже чутка за край и попробуй унять всех этих галдящих чудовищ, хотя у них и есть именные заказные часы с их общей фотографией и матушка хранит у себя в спальне целый альбом с каждым из них в подгузниках, но Чайлд не думает, что так выглядит идеальная семья, идеальная семья — та, которую он видит на фотографиях в гостиной своей любимой, и пусть он не знает всего, они выглядят такими счастливыми. Люмин выглядит такой счастливой. А он просто беспардонно влез в ее жизнь, чтобы разрушить. Он снова косится на лицо ее отца на одной из фоток, и в нем ненароком проносится желание поклониться и попросить благословения, потому что Чайлд уверен, будь этот мужчина сейчас в живых, он бы точно заставил Чайлда прыгать через жерло вулкана и раскачиваться на пиках, чтобы убедиться, что он — достойная кандидатура для ее дочери. Чайлд все-таки кивает ее отцу, потом улыбается ее матери, и выходит из гостиной, со шкодливой улыбкой направляясь в спальню Люмин. Ну, уважение уважением, а он все-таки уже больше месяца изнывает от желания узнать, шелковые ли у нее простыни и как пахнут ее трусики. И он как раз засовывает одну пару себе в карман и хмыкает, заметив подаренную плюшевую лису, занимающую пол кровати, когда слышит замок открывающейся двери ванной, шлепанье босых пяток по паркету и следом угрожающе завывающее: — Ча-а-айлд… Блять, он не распаковал пакеты. Дверь в спальню резко распахивается, и Люмин, с чуть влажными волосами, без макияжа (и он думает, что его маленькая фурия выглядит чертовски мило со своими светлыми ресничками), в пижамной бело-голубой полосатой майке и таких же предательски коротких шортах, и он пялится на ее раскрасневшиеся подтянутые бедра, когда она складывает руки на груди и притоптывает ногой. Чайлд тут же как по команде прячет руки за спиной. — И чем ты здесь занимаешься? — его благоверная вздергивает бровь, пытаясь казаться грозной, и делает шаг вперед. — Ничем, — Чайлд делает шаг назад и хочет, чтобы она придавила своим воображаемым доминантным каблуком его член, но судьба несправедлива, и вместо этого он продолжает отыгрывать свою любимую роль простофили с опилками вместо мозгов. — Нюхал твои подушки и копался в твоем нижнем белье. — Правда? — Конечно, — и он щелкает ее по носу и как ни в чем не бывало обходит ее, направляясь на кухню, зная, что край ее красных трусиков торчит из заднего кармана его джинс. Он с гадким хохотом срывается на бег, когда за спиной слышит ее крик: — Это мои любимые трусы, ты, гребаный извращенец! Стоять!***
После того, как они подрались за право обладания самым желанным трофеем (и Чайлд ожидаемо вышел победителем, потому что он круче и сильнее, а, главное, выше, но Люмин, устав прыгать и пытаться пнуть его по яйцам, пообещала, что ночью задушит его плюшевой лисой, и Чайлд помигал бровями и спросил, значит ли это, что он будет ночевать в ее кровати, на что Люмин закатила глаза и отправила его в душ, потому что от него воняет козлом), Чайлд покорно направился в душ, где вдоволь нанюхался ее тюбиков с шампунем, гелем для душа, кондиционером для волос, маслом для волос и маской для укрепления луковиц, и он не догадывался, что она еще и занимается садоводством, такая умница. И когда он выплыл, сияющий чистотой и благоухающий ванилью и медом, потому что Люмин уже два года как не хранила ничего для настоящих мужчин и последний тюбик «3 в 1 морозная свежесть», оставшийся после Томы, она вышвырнула в помойку, потому что это чертово богохульство, но Чайлд не слишком расстроился, потому что теперь он сам себя был готов сожрать, настолько вкусно он пах. И пока Люмин, не прекращая что-то напевать себе под нос, скачет возле плиты, как настоящая королева кухни, Чайлд, прижавшись бедрами к столу, смотрит на нее и уже даже не вникает в то, что она говорит. Его глаза скользят по кромке ее шорт, по узкой талии, которую хотелось обхватить ладонями и крепко сжать, сдавить, вонзиться в эту поразительно соблазнительную мягкость, и он просто наслаждается ею, пока ее плечи трясутся от смеха, когда он кидает невпопад какие-то глупые шутки, пока она корчит рожицы и пародирует всех, кто был на этом чертовом заседании, рассказывая снова то, что он слышит за вечер уже раз третий, пока маняще дует губы, выпячивая нижнюю губу так, что ему хочется впиться в нее зубами, пока дразнит его, и он думает, что явно нарочно, качая бедрами, подпрыгивая, когда креветки в сковороде капризничают и выстреливают в нее маслом, и он пялится на ее трясущуюся задницу в этих опасно коротких шортах, которые он уже ненавидел лютой ненавистью, и она снова смеется, облизывает пальцы, обмокнув их в соус, и оборачивается к нему, заманчиво чмокнув губами, и он думает, что мог бы нагнуть ее прямо здесь, над кухонной тумбой, стянуть эти дьявольски соблазнительные шорты и трахнуть так, чтоб она встать не смогла, и вот она снова что-то говорит, шутит, оборачивается к нему через плечо, ее золотые волосы взлетают, и Люмин улыбается ему, улыбается, и Чайлд клянется, что коньки отбросит от того, как болезненно сжимается его сердце от этой улыбки. — Ты будешь вино? Я помню, что ты не пьешь, но вдруг… — и она распахивает холодильник, умилительно щелкая пальчиком по подбородку, пока выбирает, что влить в себя в этот вечер, и, «если тебе интересно, я бы предпочел, чтобы ты влила меня», думает он, и Чайлд бесшумно оказывается за ее спиной, она вздрагивает, когда он хлопает ладонью по дверце, чуть не прищемив ей пальцы, и он не хочет ее напугать, любовь моя, я бы никогда. — Чайлд, что ты… — он слышит ее улыбку, она застывает, когда его рука скользит на ее талию, приподнимая край ее домашней шелковой майки, прохладные пальцы касаются ее теплой кожи на животе, а его губы приникают к выемке между ее плечом и шеей. Люмин что-то мурлычет, лопочет и тихо, почти застенчиво смеется, прикусив губу, и ее плечи подрагивают, пока его губы прижимаются к одному, и когда она нашептывает «Чайлд, наш ужин…», Чайлд, отмерев, присасывается к ней, уколов горячим языком выемку и сжав ее талию, и полоумно бормочет «я бы съел тебя», потому что твоя кожа такая сладкая, такая теплая, такая вкусная, и она, запрокинув голову назад, обхватывает его ладонь под майкой, переплетая их пальцы, прижимает сцепленный замок к своему животу и, обернувшись и задрав голову, смотрит ему в глаза. Чайлд резко разворачивает ее к себе лицом и прижимает спиной к холодильнику, его рука подхватывает ее под бедро, притягивая к себе, он устраивается между ее ног, прижимаясь к ней пахом, и, блять, он уже такой твердый, и его губы на ее губах, она охает ему в рот, зарывается пальцами в его волосы на затылке, и его язык прилипает к ее языку, он чувствует солоноватый привкус соуса, их зубы сталкиваются, и его поцелуй оголодавший, почти зверский, и он бы сожрал ее целиком, и его ладонь на ее затылке, его губы чертят дорожку по ее челюсти, вдоль шеи, считывают пульс, и он снова всасывает ее кожу, помечая ее красноватой отметиной, и она его, Чайлда, его, она плавится в его руках, как чертово снежнайское мороженое, когда он отводит лямку майки в сторону и ведет дорожку из поцелуев дальше, зубами по ключице, его свободная ладонь под ее одеждой, пока она прижимается к его уже, блять, ноющему члену, трется, дразнится, и он обхватывает ее грудь поверх лифчика, сдвигает чашечку вверх и сжимает меж пальцами тут же затвердевший сосок, обхватывает пятерней целиком, и «блять, ты такая мягкая, такая красивая», и только посмотри, как шикарно ты ложишься в мою ладонь, «создана для меня, идеальная, прекрасная», и я люблю тебя (он не говорит), и она прерывисто стонет, нетерпеливо дрожит под его жадными прикосновениями, когда он задирает ее майку, комкая над грудью, сдвигает чертов лифчик вверх (и это тот самый, что он видел на той самой фотке), обнажая ее, и прикусывает сначала один сосок, обхватывает губами почти всю ореолу и всасывает, причмокнув, и «о, боги, Чайлд, не останавливайся», — «ни за что», я так долго ждал, я так долго тебя ждал, и его губы уже ласкают вторую грудь, прикусывают, он не может сдержать довольного смешка, когда слышит ее сдавленное мычание, и он скользит ниже, по подтянутому подрагивающему от ее частых вздохов животу, к кромке этих ужасно соблазнительных шорт. — Я ненавижу эти блядские шорты, — и она непонимающе моргает, смотрит на него сверху вниз, когда Чайлд опускается перед ней на корточки, и она раскрасневшаяся, растрепанная, смотрит своими затуманенными карими глазами лани, с влажными губами, уже налитым засосом в низу шеи, следами зубов на плечах, с задранным лифчиком и пухлыми сиськами под ним, со вставшими острыми сосками, и он тянет ее шорты вниз сразу с бельем, потому что еще немного — и его джинсы, нахуй, лопнут. Чайлд поднимает сначала ее одну ногу, потом другую, швыряет шорты куда-то к чертям, потому что «не надевай их больше, хочу видеть тебя голой», и «ты такой придурок», и ее ладонь в его волосах, треплет, нежится, когда он закидывает ее ногу себе на плечо, целуя внутреннюю часть бедра, оставляет еще один засос, и она хихикает «прекрати, я убью тебя», и он хрипловато посмеивается ей в бедро, «я бы посмотрел на это», и, когда она подрагивает от его слов, он мечтает почувствовать эту дрожь на своем члене, как она будет сжиматься вокруг него, пульсировать, всасывать внутрь себя, и вот его губы напротив ее сочащейся розовой промежности, и Чайлд шкодливо ухмыляется, когда хватка Люмин в его волосах становится крепче. — Посмотри на себя, принцесса, — его большой палец полумесяцем проходится по ее гладкому лобку, чуть выше налившегося клитора, и у него во рту пересохло так, что он готов высосать ее всю прямо сейчас, и Люмин рефлекторно дергает его за волосы к себе, ближе, она хочет ближе, и Чайлд довольно улыбается. — Такая красивая, такая нуждающаяся… я бы вышвырнул все твои стремные картины и заменил их твоими фотками, — «я бы сделал их сам», и Люмин краснеет, еще сильнее, еще жарче, и «черт возьми, Чайлд, ты нужен мне, сейчас, пожалуйста, пожалуйста», и он приближается, обдает ее своим таким же жарким дыханием, и снова замирает, всего на секунду. — Потому что ты лучшее, что я видел в своей жизни. Люмин тянет его голову к себе, но Чайлду этого не нужно — он яростно приникает к ней губами, раздвигая ее влажные складочки языком, пытаясь слизать как можно больше, вкусить, и «блять, я готов есть тебя вечно», ее нога на его плече дергается, и он обхватывает ее вспотевшее бедро, грубо вцепляясь такими же горячими скользкими пальцами, другой ладонью скользя туда, где орудовал его язык, и она не его первая, но он не отлизывал часто, и он надеется, что все делает правильно, продолжая всасывать каждую каплю ее влаги, и скуления Люмин сверху посылают дрожь по всему его телу и ремнем стягиваются вокруг паха, по новой простреливая его пульсирующий член, и он кидает взгляд вверх, не прекращая ублажать ее, и Люмин подносит кулак ко рту и прикусывает костяшки, и он отрывается от ее промежности и ругается: — Руки, детка, я хочу слышать тебя, — и она подчиняется, ох, как покорно она подчиняется, когда он снова давится ее соками, пока его большой палец выводит круги на ее подрагивающем под его прикосновениями клиторе, указательным и средним он раздвигает ее ножницами, давая больший простор для своего языка, и она розовая, яркая, насыщенная, и из нее течет, и его рот снова там, язык тычется в ее сокращающуюся дырочку, лакает, как котенок, и от сочных звуков, которые издает ее влагалище, топясь под его ртом, Чайлд готов кончить прямо сейчас. — Чайлд, ох, я не могу, ох, я, черт… — и он вводит в нее указательный палец, ее затылок сталкивается с холодильником, и Чайлд крутит палец, сгибает, пока его язык целует и всасывает ее набухший клитор, и он чувствует это губчатое местечко в ней, надавливает, тянет на себя, прижимаясь к ней ртом сильнее, и Люмин обхватывает его голову двумя ладонями, оттянув его волосы, и с «туше, детка» он добавляет второй палец, раздвигает ее, растягивает, подготавливает, и она сочится ему в рот, и его пальцы движутся быстрее, прижимая ее изнутри к его губам, кончик его языка вонзается в ее клитор жадно, точечно, извивается, и она извивается, и ее стоны становятся громче, прерывистее, и он шлепает ее по дернувшемуся бедру, и ускоряет пальцы, когда она дрожит, ее вторая нога трясется, подгибается, и Чайлд вынимает из нее слипшиеся пальцы и забрасывает другую ногу себе на плечо, с размаху вжимаясь в ее промежность ртом, так, что холодильник трясется и пара этих определенно безвкусных магнитов валится на пол, и Люмин до боли впивается ногтями в его плечо, стискивает его голову меж своих бедер и выстанывает его имя так протяжно, завывисто, кончая ему на язык, и Аякс, блять, меня зовут Аякс послушно, жадно, и он бы ни за что не оторвался от нее, он впитывает все, вбирает все, пожирает ее, продлевая ее оргазм, и его язык вбирает каждую подаренную ему каплю, и он уверен, что не проронил ни одной. И когда Люмин конвульсивно бьется в его хватке, Чайлд резко поднимается, мозги у него плывут, пульс долбит так, что он едва слышит сам себя, и он с рычанием приникает к ее губам, смешивая ее вкус с их слюнями, и Люмин неповоротливо, все еще отходя, отвечает на его поцелуй, и Чайлд смазано целует ее во вспотевший лоб, подхватывая ее тело под трясущимися коленями и грубо сбрасывает ее спиной на обеденный стол, потому что точно не дотерпит до гребаного дивана, и Люмин прикусывает губу, и Чайлд пристраивается между ее ног, нетерпеливыми пальцами сражаясь с молнией джинс, когда уже его зубы кусают ее пухлую нижнюю губу, и он целует ее хищно, развязно, всасывает ее язык, Люмин сжимает свою грудь в своих ладонях, оттянув соски, и его рот уже там, он хочет отдать ей все, он хочет заклеймить ее, чтобы каждый гребаный раз, когда она будет трогать себя своими крохотными пальцами, она представляла его пальцы, его рот, его каменный, мать его, член, и нет, уж, сука, она больше никогда не прикоснется к себе сама, и Чайлд выпрямляется, спускает джинсы вместе с боксерами до бедер, его член шлепает по животу с рыжеватой дорожкой волос, и Люмин привстает на локтях, облизывает губы, и он видит в ее помутневших замасленных глазах тот же голод, что разрывал его, и ее проворные ручки уже тянутся к краям его красной футболки, желая снять, и Чайлд шепчет ей «ненасытная чертовка», одним движением срывая с себя футболку и отбрасывая ее назад. И «ты такой горячий», и она снова тянется к нему за поцелуем, и Чайлд знает, что хорош, но он улыбается ей так довольно, широко, счастливо, словно она первая, кто сказал ему об этом, и его сердце готово взорваться от того, насколько она красивая, прекрасная, идеальная и насколько сильно он ее, блять, любит, и он стаскивает с нее майку через голову вместе с лифчиком, кидая за стол, и вот она перед ним, под ним, обнаженная, мягкая, красивая, потрясающая, совершенная, любимая, и он обхватывает ее запястья и прижимает их к столу за ее головой, вытягивая ее по струнке, и кусает кожу под ее ухом. — Я хочу тебя, — шепчет он, и Люмин согласно скулит, выгибаясь под ним, подмахивая бедрами, и его член ударяется о внутреннюю сторону ее бедра, отпечатываясь выступившей смазкой. — Я трахну тебя так чертовски сильно, чтоб ты забыла свое имя, — Люмин под ним ответно стонет, развратно, и какие же это сексуальные, мать их, звуки, он бы записал их на диктофон и переслушивал на репите до конца своей жалкой жизни. И когда кончик его члена прижимается к ее блестящим от соков припухшим губам, сначала медленно, подразнивая, он проводит по ней всей длиной, обхватив член ладонью, размазывает по себе ее смазку, накачивая, и Люмин алчно, почти капризно, чертовски мило извивается под ним, и он представляет, как она измывается от этого томящего ощущения пустоты внутри себя, и когда он приставляет головку к ней, раздвигая ее красноватые складочки, Чайлд думает, что пусть весь мир катится в ебеня, потому что сейчас эта женщина, та, что принимает его, та, что так явственно ждет, когда он наполнит ее своим членом, когда он вырвет из нее и проглотит все ее стоны, когда он насытит ее до краев своей спермой, и нет, он даже не думает о презервативах, потому что, блять, от одной мысли о ее набухших сиськах и об округлившемся животе его член воет, а яйца сжимаются, и эта та женщина, эта та женщина, та, которую он будет держать на своих руках, пока огонь вокруг сжирает все дотла. Он входит в нее разом, без предупреждения, со злостным шипением, и «ох, блять, да, детка», и стол трещит, когда он толкается глубже, растягивая ее сильнее, и «ты такая теплая, такая тугая», и он опускает ее запястья и подхватывает ее под бедром, закидывая ее ногу себе на плечо, сжимая другую до синяков, и он сжимает сильнее, нарочно, чтобы эти синяки точно проступили, потому что она его, его, и ничья больше, и губы Люмин замирают в хныкающем трепещущем «о», когда он едва выходит, чтобы снова качнутся вперед, и его яйца ударяют по ее заднице, когда Чайлд делает это снова, постепенно наращивая темп, скользкими пальцами держась за ее вспотевшее бедро. Глаза Люмин закатываются, она запрокидывает голову назад, пока он завороженно смотрит, как она жадно всасывает его в себя, как волосы на его лобке поблескивают от ее влаги, как основание его члена обводится сливочным липким кольцом, пока он вонзается в нее размашистее, сильнее, и Люмин громко стонет, и он снова сжимает ее запястья, склоняется над ней, и он чувствует, как пот катится по его лбу, и Люмин зажмуривается, и Чайлд снова опускает ее руки и крепко сжимает ее подбородок. — Открой глаза, смотри на меня, я хочу видеть тебя, — и ресницы Люмин трепещут, и через полуприкрытые веки он видит ее поплывший от удовольствия взгляд, и она обхватывает его лицо ладонями, подушечками впиваясь в виски, и он толкается в нее сильнее, и она принимает его, так, словно это самое естественное, самое правильное в этом ебучем перевернутом мире. — Ты потрясающая, принцесса, ты такая, блять, потрясающая, — и он целует ее, не отрывая взгляда от ее ждущего, нуждающегося, нежного. — Я сделаю все, что ты скажешь, все, что попросишь, — и она охает, скуля, и он сжимает ее щеки одной рукой, когда она обхватывает пальцами края стола, — все, что выстонет твой маленький грязный рот, я положу весь гребаный мир к твоим ногам, — и он насаживает ее сильнее, расходится быстрее, яростнее, и он шипит ей в губы, когда она так сильно сжимает его член, когда ее стенки так тесно сдавливают его, обхватывают его, и ему кажется, что он сдохнет от того, насколько это, блять, приятно, и это будет самая лучшая смерть. — Я, блять, не знаю, как жил до тебя, — и ее глаза млеют, ее зрачки гасят весь мед ее глаз, и она смотрит на него так, как никто не смотрел на него, — я, блять, не вижу жизни без тебя, — и Чайлд знает, что это не лучший момент, что это так банально, так примитивно, когда его член разрывает ее, когда он готов разукрасить ее гребаные внутренности собой, но он смотрит в ее глаза, он отводит ее прилипшие ко лбу волосы, он ловит ее скулеж своими губами, целует, целует, целует, задыхаясь, нервно, неровно, и Чайлд знает, что это не лучший момент, но он не верит, что будет иной, поэтому. — Я люблю тебя. Я так сильно, блять, люблю тебя, — и он не знает, слышит ли она его, ее глаза закатываются, она зажмуривается, дергается, ее ноги дрожат, когда она сжимает его, кричит, когда она выкачивает его, и Чайлд хочет, чтобы она сказала то же, но он может подождать, он уверен, что она примет его, рано или поздно, он знает, что она простит его, потому что это Люмин, Люмин, его женщина, такая идеальная, совершенная, любимая, и он сбивается с темпа, его толчки становятся хаотичными, неровными, когда он глотает ее стоны губами, когда она трясется от того, что он так сильно стимулирует ее после того, как она явно спустилась с небес, и он не думает, что это неправильно, потому что, блять, она создана для меня, когда спустя пару сбивчивых толчков кончает в нее, его яйца сжимаются, ее стенки доят его, принимая в себя все, что он может дать. Он шумно дышит ей в шею, она молчит, и он, проведя языком по ее соленой коже, оставляет поцелуй под ухом. — Я люблю тебя, — снова шепчет он, потому что это единственное правильное в его жизни.***
— Так ты че, типа, любишь ее? — спрашивает эта сопливая мелюзга, свесив ноги вниз и затягиваясь его сигаретой. Кэйа смотрит на него, как на полоумного, и подавляет шкодливое желание столкнуть его вниз, чтобы чисто из любопытства поглядеть, как долго будет лететь это костлявое тельце. — Кого? — он щелкает кольцом зажигалки и тоже прикуривается, наблюдая, как загорается красный рассвет, расползающийся по соседним черепицам. — Ну, ту девушку, которую «Стая» похитила, — и Кэйа думает, что у этого парня явно не все в порядке с построением причинно-следственных (прямо как у его старшего брата, вот это сюрприз), потому что откуда у него в голове этот бред сивой кобылы, он представить не может. Кэйа полагает, что по тому, как он косится на него, словно ничего тупее в своей жизни не слышал, все можно понять и без слов, но у малыша Тева полное отсутствие инстинкта самосохранения и какое-то неутомимое желание пропиздеться, и Кэйа мог бы понять, у пацана затравленный взгляд, предплечья в бинтах и дергающиеся от каждого шороха плечи, но Кэйа в сиделки и терапевты не нанимался, и он глубоко затягивается, давая понять, что беседа, какой бы содержательной она ни была, окончена. Они сидят на отсыревшей после дождя крыше одной из множества заброшек в старом районе, неподалеку от пункта, который по старой дружбе выделил ему Дайн, куда Кэйа и притащил этого пацана. Кэйа снова кувыркался со своей любимой бессонницей и вылез из кровати, так и не сумев нормально отоспаться после того, как вышел из сизо и вернулся из Инадзумы, вдобавок бок ныл и зудел так, что хотелось выдрать с корнем наложенные медиком Дайна швы. Он закидывался бурбоном на кухне, когда до него донесся грохот из прицепленной к отсеку мастерской, и Кэйа, чуть пошатываясь, прихватил ствол и поплелся на звук, уже раздумывая, где достанет перекись или какую-нибудь сраную соду, чтобы оттереть бордовые пятна, но в мастерской отсиживался малыш Тев, весь обмазанный машинным маслом, и пытался подружиться со своим ржавым приятелем. Кэйа сунул ствол в задний карман джинс и предложил пацану посидеть на крыше. Пацан согласился. И будь Кэйа и вправду правнуком гадалки, он бы ни за что не ляпнул эту ересь, потому что малыш Тев внезапно проникся к нему симпатией, и не то чтобы Кэйа и в самом деле плевался от детей, да и малыш Тев не был настоящим малышом, ему было аж целых восемнадцать, и это не абы что, и у Кэйи была Кли, а Кли он обожал, но Тевкр задавал ему вопросы, для ответа на которые он нуждался только в одном — в лоботомии, и Кэйа хотел просто душевно помолчать, нажраться и обкуриться, чтобы после рухнуть рожей вниз на скрипящую койку и отрубиться на пару блаженных часов. Он не хотел разговаривать. Малыш Тевкр хотел. Они пиздят о какой-то ничего не значащей чепухе, и Кэйа ничего не спрашивает малыша Тева о его семье, брате и причинах побега, хотя ему и очень хочется насыпать Аяксу горчицы в кроссовки, но Кэйа понимает. Малыш Тев не понимает. А Кэйа не понимает, почему не может послать его сразу же. — Ты сказал, что задашь Бену трепку за то, что они напали на нее, — Кэйа вздергивает бровь, пытаясь припомнить, когда в очередной раз успел так витиевато напиздеть и накинуть на себя еще парочку очень нужных ему обязательств. — Когда это было? — Внизу, как только мы встретились. — Я не помню. — Точно было. — Я был пьян. — А сейчас нет? — Я всегда пьян, малыш, отъебись. Тевкр всезнающе улыбается, растянув губы вокруг сигареты. Кэйа отвешивает ему легкий подзатыльник. — Эй, за что?! — Не улыбайся. Тевкр обиженно трет затылок, выпучив на него такие же как у его брата глаза, и Кэйа моргает и отворачивается. — С чего ты… это взял? — Тевкр чуть вздрагивает, когда Кэйа спрашивает его спустя минут десять, и Кэйа задавливает в себе встрепенувшуюся жалость за то, что пугает запуганного. Тевкр зарывается носом в ворот худой куртки, и Кэйа абсолютно уверен, что это нихуя не спасает от холода и думает, что надо бы подстегнуть свору Дайна и отправить тех за теплыми шмотками (и им все равно больше заняться нечем). Он снимает свою куртку, оставаясь в одной футболке, и набрасывает ее на плечи малыша Тева. Малыш Тев смотрит на него так, словно Кэйа только что яйцо снес. Кэйа вздергивает брови, напоминая, что он, вообще-то, задал вопрос. И, вообще-то, очень важный, потому что ему нужно было понять, где его броня протекает. И нехило так протекает, судя по тому, что даже малыш Тев сумел что-то разглядеть, но Кэйа подозревает, что это просто слепая удача и пацан ляпнул, не думая о нем, потому что в его состоянии он вряд ли думал о ком-то другом, кроме себя. — С того, как ты сразу начал отнекиваться, — лицо Кэйи на это заявление вытягивается, а потом он хрипло смеется вместе с дымом. Ага, умно. — И я просто хотел до тебя доебаться, — Кэйа кивает, якобы «весомая причина, понимаю». — И я спросил первое, что пришло в голову. — Странные вещи у тебя в голове, — Кэйа тянется за еще одной сигаретой, на автомате вытягивая две и протягивая одну малышу Теву. И у него тоже. Странные вещи. В голове. Странная. Вещь. Он не думает о Люмин всерьез. Он не думает, что вообще воспринимает ее всерьез. Но то, что он вообще о ней вспоминал, и то, что его мысли, виляя по самым темным и пыльным уголкам его больного обдолбанного мозга, так или иначе сводились к ней, его напрягало. Самую малость. Он пытался переключиться на Роуз, потому что так было естественнее, но Роуз всегда была чем-то вроде заплатки, привычным, думать о ней и горевать о том, что было и о том, что он попросту вышвырнул, было привычно, это была драма, сюжет которой он знал наизусть. Люмин была той, что с сияющей улыбкой и горящими глазами хлопала в ладоши в первом ряду, освещенная прожектором, когда все другие вокруг рыдали, спрятав лица за похоронной вуалью. Он видел среди зрителей Роуз, Дилюка, Джинн, Ала, Кли, старика Венти, Дайна, своего мертвого отца, Ростама и еще кучу неудачников, чьи лица он уже возможно и не вспомнит, и чьих надежд он не оправдал и на чьи жизни он наплевал. И все они плакали. Люмин смотрела прямо на него, аплодировала и улыбалась. И он, согнувшись в привычном поклоне, просто не мог отвести от нее взгляд. — Нет, почему ты решил, что я люблю ее? — на слове «люблю» его голос предательски сипит и проседает, и Кэйа уверен, что во всем виноват его собрат-курение, а не то, что сказанные вслух вещи начинают казаться осязаемыми. — Может, я просто хотел припугнуть того пацана. — Ты оправдываешься, — кидает ему малыш Тев тоном, словно Кэйа только что сморозил что-то настолько абсурдное, что даже ему, малышу Теву, понятно все без слов. Кэйа чувствует себя уязвимым. Он ненавидел чувствовать себя уязвимым. У него всегда все схвачено, все струны настроены, гайки подкручены, и он всегда знает, что ответить. Но этот пацан с обочины, которого он встретил с не больше шести часов назад, ковыряет кирпичи его годами выстраиваемой крепости и тычет острой палкой туда, где кладка обваливается. Кэйа догадывается, что закапывает себя сам. Но это был малыш Тев. Малыш Тев не будет использовать ничего против Кэйи, пока у Кэйи туз в рукаве и право слить этого ребенка в любой удобный для него момент. Не то чтобы он всерьез это планировал. И не то чтобы он и вправду сольет его, если тот распиздит кому-то, что Кэйа, упаси все боги разом, думает о Люмин. В мыслях же не было ничего плохого, думал Кэйа. В том, что эти мысли были настолько частыми и мельтешащими, не было ничего странного. Он с тем же успехом не переставал думать о старой бутылке виски на нижней полке комода в мастерской, есть ли какая-то разница? Определенно нет. Кэйа смеется и качает головой. — Ты такой романтик, малыш Тев. Маленький наивный романтик, — напевает он, и Тевкр, обсосав сигарету, пожимает плечами, якобы говоря «думай, что хочешь, мы оба знаем правду», и Кэйа от этого бесится. Он бы не бесился, если бы это было неправдой. Кэйа мог врать кому угодно, но разыгрывать представление перед зеркалом — все равно что забивать в свои же ворота. — Мой отец изменяет моей матери. Постоянно, — внезапно выпаливает Тевкр, в противовес звуча пусто, безжизненно, словно по привычке. Кэйа не поворачивается к нему. — И когда я, или Прима, или Аякс пытались поговорить с ней об этом, чтобы она бросила нахер этого козла, она всегда говорила, что это все неправда. Что мы все себе воображаем, — Тевкр становится эмоциональнее, а Кэйа согласно мычит, позволяя ему выговориться. — Я почти слышу ее в тебе. — Я думаю, что ты просто пытаешься выдавать желаемое за действительное, — и Кэйа швыряет свою сигарету вниз, вставая. — Может быть, — Тевкр тушит окурок о перегородку, зарывшись в его куртку, как нахохлившийся рыжий воробей. — Но ты, как и она, пытаешься убедить себя в обратном. Кэйа треплет малыша Тева по волосам. — Любовь — сложная штука, парень. Уверен, твоя мама тоже это понимает. Кэйа знает, что он не страдает отрицанием. Кэйа не пытается обмануть себя. Кэйа не влюблен. Для любви нужно нечто большее, чем приехать по его зову в сизо и зарядить ему кулаком по роже в клубе. Возможно, он просто хотел ее. Но он мог добиться любой женщины, если бы захотел. Кроме Джинн, конечно, но он перестал воспринимать ее как женщину с тех пор, как отрыл помолвочное кольцо в потайном отсеке в рабочем столе Дилюка. Кэйе ничего не стоило пойти и взять Люмин. Она бы сдалась. Он уверен, что да. Она чувствовала что-то к нему. Она смущалась, когда он шептал ей всякие мерзости на ухо. Она извивалась, когда он прикасался к ней. Он мог бы просто трахнуть ее. И это уже было абсолютной нормой. Он вполне мог пойти и снять какую-нибудь миловидную блондиночку с каре, и зуд пропал бы. Потому что Кэйа не думает, где она, как она и в порядке ли она. Кончики его пальцев не горят, когда он вспоминает, как обнимал ее. Сердце у него не сжимается, когда он думает, как красива ее улыбка. Он не думает, примет ли она его когда-нибудь. Не думает, улыбнется ли когда-нибудь ему, а не тому спектаклю, что он перед ней разыгрывал. Не думает, обнимет ли когда-нибудь его, когда он не будет при смерти. Не думает, поцелует ли когда-нибудь его сама. Кэйа знает, кто он такой. Кэйа знает, какой он. Кэйа знает, какая она. Кэйа знает, что у нее вся жизнь впереди. А он спит с пистолетом под подушкой не в целях самозащиты. Солнце, окончательно проснувшись, слепит ему в глаза. А потом снова накрапывает дождь. Кэйа смотрит в серо-желтое небо, капля ударяет его по носу и скатывается за ворот прилипшей к телу футболки. Он поднимает руку и смотрит на солнце через нее — лучи зацеловывают его лицо сквозь растопыренную ладонь. — Пойдем, малыш Тев, пока не замочило, — он отворачивается и шаркает по крыше, направляясь к лестнице. Кэйа не думает о том, почему все еще думает о ней.***
Чайлд ворочается и зарывается носом в подушку, когда откуда-то из кучи сброшенной возле двери одежды до него доносится непрекращающийся телефонный писк. Посапывающая рядом Люмин что-то сонно промурлыкала, и Чайлд бессознательно притянул ее ближе, переворачиваясь на спину. Люмин причмокнула губами, Чайлд приоткрыл один глаз, и Люмин перекинула через него ногу, доверчиво прижимаясь к его боку. Ее ладошка пригрелась на его равномерно вздымающейся голой груди. Его член снова дернулся. Она тоже была голой. Он коснулся ее виска пальцами, отведя челку ото лба, и улыбнулся, по уши влюбленный. Вчера, после страстного переплетения их потных тел на столе, Чайлд, ходячий слепок нескончаемой энергии (и, блять, он слишком долго терпел), решил перенести это переплетение и на другие поверхности, и он успел взять ее сначала на кровати, до которой они добрались вслепую, не размыкая губ, где он навалился на ее дрожащее тельце сверху, тиская ее красивые сиськи, обсосав всю ее шею и вдавливая ее трепещущие и чертовски соблазнительные бедра в матрас, а потом, когда она смылась от него в душ голышом, подмигнув и совершенно невинно полагая, что он не последует за такой приманкой следом, Чайлд прижал ее еще и к горячей плитке, размазывая следы их сцепленных ладошек по всей поверхности трясущейся душевой дверцы. Она так и не ответила на его признание. А он и не просил. Люмин внезапно всхрапнула, шмыгнув носом, и Чайлд не сдержал вырвавшийся умилительный смешок, когда Люмин заворочалась, и он, бормоча что-то успокаивающее под нос, погладил ее спину под наброшенным на них одеялом. Телефон в кармане его джинс снова пиликнул, и Чайлд, про себя обматерив абсолютно бездушного пидораса, решившего разрушить его утреннюю идиллию, бережно снял ладошку Люмин с себя, когда та снова открыто прильнула к нему, и свободной рукой нашарил на полу сброшенную в спешке плюшевую лису, как самый хитрожопый фокусник решив подсунуть ее вместо себя. Люмин тут же притянула лису к себе, поджимая под себя ворсистое чудовище, и Чайлд, качнув головой, когда где-то в желудке снова все сдавило, подлетело к горлу и сжалось, и ему казалось, что он разрыдается как последний сопляк, если будет смотреть на нее еще дольше, и то, как подрагивали ее светлые реснички, как она морщила свой миленький носик, как надувала губы, и он поднялся с кровати, с шипением напялил свои боксеры, и его член очень сильно нуждался в том, чтобы его пригрели между чьих-то расслабленных теплых ножек, но он подумает об этом чуть позже, чуть позже, Чайлд-младший, и, схватив телефон, Чайлд вышел на кухню. Он наливает себе воды и тут же закашливается, когда его глаза читают первое сообщение. Стакан выскальзывает из мокрых пальцев, вода расплескивается по стойке, и Чайлд, стуча кулаком себе в грудь, пялится на скрытый номер и несколько строчек под ним.«в пн п будет ее шантажировать, либо ты либо место ее босса»
«ф потеряли твоего брата»
«если ты не допер п планирует тебя слить»
«п думает она выберет тебя»
«она не выберет тебя»
«сам разгребай это дерьмо»
Он едва слышит, как в спальне верещит рингтон Люмин, следом она что-то неразборчиво лепечет, и на его смартфон прилетает последнее.«только не натвори хуйни»
Дверь спальни распахивается, и Люмин, встрепанная, сонная, обмотанная одним только одеялом, с потерянными округленными глазами и с телефоном, приложенным к уху, смотрит на него и безжизненным голосом выдавливает: — Ко мне едет полиция. На обыск, — она всхлипывает и дрожит, прижав одеяло к груди крохотной ладошкой. — Меня подозревают, Чайлд. Из-за Кэйи.