Сны

      Это был дерьмовый уик-энд.       Определенно, один из худших.       Сначала падение Скорпи, а затем – болезнь Мии.       Он не заметил ничего странного в саду. Ничто не смутило его и в Косом переулке. Её отказ от обеда он объяснил усталостью. И только после ужина, наконец, сообразил послать домовика, чтобы выяснить, почему мисс Спэрроу пренебрегает их обществом.       Дальше все было, как в тумане. Когда он почти бегом ворвался в её комнату, девушка горела так, что Драко всерьез испугался за её жизнь. Однако опыт, полученный за пять лет отцовства, взял свое – внутри как будто щелкнул выключатель, убирая начисто все лишнее, и дальше он совершенно хладнокровно, с ясным разумом отдавал распоряжения эльфам, а руки совершали отточенные не одной болезнью Скорпи действия.       Миа не пришла в себя, когда её звали. Никак не реагировала на собственное имя. Лишь прижалась к нему крепче, когда Малфой поднял на руки её дрожащее от озноба тело, чтобы дать домовику возможность расстелить постель. Он опустил её на прохладные простыни, и, всего на секунду заколебавшись, потянул узкий свитер вверх, стягивая его через голову. Усадил её, точно куклу, в кровати, и крепко прижал к себе, старательно не опуская глаз, пока его пальцы расстегивали застежку бюстгальтера, стараясь не задевать лишний раз горячей кожи. С облегчением уложил обратно, расправляя до самых бедер одну из своих любимых футболок – заглянуть в её шкаф с бельем в поисках более подходящей одежды он не решился.       Даже необходимость стянуть с неё узкие брюки, что Драко проделал, зажмурившись и всего два раза наощупь запутавшись в застежке, не выбила его из колеи так, как ажурные шерстяные гетры молочного цвета, которые Мэнни принес ему в ответ на просьбу “найти какие-нибудь носки”. Это было уже выше его сил, поэтому он оставил ушастого недотепу самому наносить на её ступни согревающую мазь и поить зельями, а сам сбежал укладывать спать Скорпиуса.       Он мог пойти и заняться своими делами, а потом с чистой совестью лечь спать, поручив гувернантку заботам домовиков. Именно так на его месте поступил бы любой работодатель, к тому же кляня на чем свет стоит так невовремя решившую заболеть няньку. Но вместо этого Драко почему-то вернулся в её спальню, и почти до самого утра просидел в кресле у постели, обновляя охлаждающие чары на мокром полотенце у неё на лбу и все время проверяя температуру. Когда наконец лихорадка спала, а Миа спокойно уснула, перестав дрожать и метаться по кровати, он просидел еще около получаса, бездумно пялясь на её лицо, завитки светлых волос у висков, которые от испарины вдруг стали кудрявыми, и искусанные сухие губы. Залечив ранки легким касанием палочки, Драко установил сигнальные чары, которые должны оповестить его, как только она проснется, и наконец вернулся к себе и без сил рухнул в постель.       Чары сработали на следующий день ближе к полудню, когда Скорпи вовсю постигал премудрости французского языка, а сам Драко разбирал бумаги, доставленные из офиса. Все назначенные встречи он без угрызений совести свалил на Забини, коротко рассказав о происшествии с метлой в субботу и объяснив свое отсутствие необходимостью побыть с сыном.       Почему он не сказал другу, что заболела гувернантка – Драко едва ли мог объяснить даже самому себе. Отсутствие ответственного человека, с которым можно было оставить Скорпиуса, было вполне уважительной причиной, и язвительному Забини вовсе не обязательно было знать, что он переживал за неё настолько, что почти всю ночь провел у её постели, как верный пес. Но Малфою казалось, что стоит произнести вслух лишь одно слово – и все остальное станет ясно, как белый день, а потому предпочел промолчать. О том, что конкретно имелось в виду под емкой фразой “все остальное”, блондин предпочитал не задумываться.       И он честно не задумывался. Пока его ладонь не накрыла её сухие губы, а он сам не оказался рядом с ней, все еще одетой в его футболку, на её постели. И вот тогда мозг как будто встрепенулся и напомнил ему все: то, как он держал в своих руках её трясущееся от озноба тело, алые пятна румянца на заострившихся скулах, а главное – тот самый момент, когда он уже стянул с неё белье, но еще не одел в футболку, и прижимал к себе, одной рукой обхватив хрупкие плечи – обнаженную, горячую, дрожащую, что теперь, при свете дня, будило в нем отнюдь не невинные ассоциации.       Он хотел сбежать тотчас же, пока не натворил очередных глупостей. Но Миа ухватилась за него, как за спасательный круг, и спросила... о Скорпи. Как будто единственным, что было для неё важным, был его сын. Её лихорадило всю ночь, она едва ли могла встать самостоятельно и была не в состоянии произнести ни слова, не захлебнувшись кашлем – но спросила о нем.              Это поразило его больше, чем Поттер, вернувшийся за ним, чтобы вытащить из охваченной Адским пламенем Выручай-комнаты. Больше, чем Грейнджер, вступившаяся за него на суде. Это было немыслимым в его системе координат – и в то же время абсолютно точно реальным.       Драко слишком давно понял и смирился с тем, что, по большому счету, до Скорпиуса никому нет дела, кроме него.       Астория не приняла сына, а с ней – и все Гринграссы, с первого же взгляда убедившись, что мальчик родился истинным Малфоем, от белого пушка на голове до льдисто-серых глаз. В этом крошечном, пока еще совсем некрасивом младенце уже тогда не было почти ничего от Гринграссов, а когда мальчик получил диковинное имя в традициях Блэков, разумеется, в сочетании с фамилией отца – они и вовсе от него почти что отказались. Не формально, конечно – Скорпиус регулярно получал на день рождения и Рождество подарки от родни с материнской стороны вместе с вежливыми поздравительными открытками, которых не мог прочитать, но и только. Они не приходили навестить его без повода, а когда повод все-таки находился – одаривали мальчика рассеянными взглядами и натянутыми улыбками, после чего возвращались к своим делам, даже если они сводились к бессмысленной болтовне за чаем.       Люциус и Нарцисса интересовались Скорпиусом ровно в той степени, какой заслуживал наследник и продолжатель их древнего рода, возлагая на него огромные надежды и даже не думая их скрывать. Поэтому, когда малыш подрос, и пришла пора обучения и воспитания, столкновение было неизбежно – и оно, конечно же, произошло. Драко в пух и прах разругался с матерью, которая была преисполнена намерений вылепить из Скорпиуса маленькую копию его самого, только с учетом допущенных, по её мнению, ошибок. И видение этих самых ошибок у них с Нарциссой категорически не совпало, а Люциус и вовсе предпочитал не вмешиваться в эти дела, не предприняв ни малейшей попытки как-то смягчить конфликт между женой и сыном. Скандал был грандиозным, особенно по меркам их благородного семейства, в котором никогда не опускались до вульгарной ругани, предпочитая решать все с фальшивыми улыбками на лицах и в самых галантных выражениях. Однако тогда, видимо, Драко переполнил чашу родительского терпения окончательно – и узнал о себе чертовски много нового, большую часть чего с тех пор отчаянно хотелось позабыть. Испытательный срок Люциуса к тому времени истек, и родители демонстративно собрали вещи и покинули мэнор и Британию заодно, предоставив непутевому отпрыску возможность и дальше позорить род Малфоев, руша все традиции воспитания, принятые в чистокровных семьях. И портить тем, что называл воспитанием он, своего единственного наследника.       Драко не стал их останавливать, почувствовав скорее облегчение, чем печаль, как только погасло синеватое свечение портала.       Если говорить о людях, которым Скорпиус был небезразличен, то был еще, конечно, Забини, который по-своему любил мальчишку, однако явно предпочитал разделять связанные с ним радости, нежели горести. И на этом, пожалуй, и без того недлинный список заканчивался.       Всего за какие-то три года безоглядная, безрассудная любовь к сыну и категорическое нежелание повторять допущенные им самим ошибки провели черту между Драко и людьми, которые были так важны и дороги ему раньше. Они могли бы стать самыми близкими для Скорпиуса, но вместо этого лишь отрезали Драко вместе с сыном от себя, и оставили в одиночестве, никем не принятым и не понятым.       Поэтому то, как вела себя эта девушка, так сильно поражало его.       Невольно ему вспомнился первый день, когда Миа пришла в мэнор, застав их за игрой в саду. Тогда в её мыслях царила такая необъяснимая никакой рациональностью любовь и счастье при взгляде на его ребенка, которая шокировала Малфоя – и после этого он никогда больше не пытался лезть ей в голову. Сам он объяснял это уважением к личным границам, но на самом деле это был страх. Страх больше не найти в ней этого тепла и любви, когда она познакомилась с ним и Скорпиусом ближе. Страх того, что, став фактически вторым после самого Драко человеком для Скорпи, Миа больше не чувствует к нему этого, и в конечном итоге поступит с его мальчиком так же, как и все - просто уйдет в какой-то момент, оставив очередную рваную рану в детской, ни в чем не повинной, душе. Разумеется, он отдавал себе отчет, что мисс Спэрроу - лишь наемный работник, и рано или поздно все равно исчезнет из их жизни, но предпочитал раньше времени не думать об этом, с опаской наблюдая со стороны за тем, как их отношения с его сыном становятся с каждым днем все ближе и глубже.       То, как мягко, но в то же время настойчиво и неуклонно эта девушка проникала в их маленький мир, настораживало и пугало его. Его собственная необъяснимая тяга к ней, которой почти невозможно было сопротивляться, обожание Скорпи - все это находило отклик в Мии, словно в зеркале. Она щедро платила им их же монетой, становясь уже не просто важной - но необходимой каждому из них, и Малфой не хотел даже думать о том, к чему это могло привести.       Отчасти поэтому он сбежал и в этот раз, пробормотав что-то вежливое напоследок, но с тех пор не переставал думать обо всем этом ни на минуту. Поэтому больше не навещал её, получая подробные отчеты от домовиков. Поэтому избегал встречи, распорядившись подавать еду в её комнату. Он был растерян и не знал, что и думать. Судьба непостижимым образом послала ему женщину, которая смогла полюбить его ребенка почти так же, как он сам, в то время как вся кровная родня фактически отвернулась от него. Женщину, которая сделала благополучие Скорпиуса своим приоритетом – не по долгу службы, а по велению души, и получила от мальчика море преданности и благодарности в ответ. Она была умна, красива, и Драко хотел её всем своим существом. Это было намного больше, чем просто желание секса и физическое влечение.       И это доводило его до внутренней истерики.       Музыка давно стала средством, помогавшем ему отпустить кружащие воронами в голове мысли.       Он в полной мере оценил это, когда впервые за много месяцев остался один в мрачном мэноре: Скорпи спал, Астория блистала на очередном приеме, где чествовали героев проклятой войны, а родители не так давно покинули поместье, переехав во Францию. Он не был пьян тогда – не мог себе позволить напиться рядом с ребенком, но было так одиноко, так плохо и отчаянно больно, что рука сама потянулась к изящному ножичку для разрезания писем. Ему было не впервой расчерчивать тонкими линиями разрезов предплечье, где когда-то выползала из черепа черная змея. Драко и не думал ни о чем фатальном – его просто зачаровывал контраст белой кожи и алых линий с проступающими бисеринками крови на ней, а боль, острая, локальная, но несильная, помогала чувствовать себя живым, балансировать на самом краю реальности. Но в тот раз что-то как будто подтолкнуло его под руку, и он отложил нож. Драко казалось, что он бесцельно бродит по пустым и тихим коридорам мэнора, но ноги вели его прямиком в музыкальный салон. Он потянул на себя дверь, так хорошо знакомую с детства, сделал несколько шагов, открыл крышку рояля, на которой не было ни единой пылинки, и пробежался неуверенными пальцами по клавишам – впервые за много лет.       В тот раз он провел за инструментом почти три часа, вспоминая все то, чему ему когда-то учили. Когда крышка закрылась под его руками с тихим стуком, внутри было пусто и тихо. И с тех пор он приходил сюда регулярно – но только тогда, когда никто не мог об этом узнать. Почему-то его музыка была для него чем-то глубоко личным, собственной тайной, отдушиной, о которой не знала ни одна живая душа.       И сейчас Драко отдавался ей, начав с давно выученной наизусть партии “Лунного света” Дебюсси, которая постепенно перетекла в импровизацию, так созвучную с его чувствами и мыслями.       Жизнь как будто в очередной раз издевалась над ним, маня прямо перед глазами призрачным шансом на счастье – таким близким и таким невозможным. Сколько раз его еще ткнут носом в его ошибки?.. Сколько раз он еще пожалеет о неверных решениях, которые принял, и которых был не в силах изменить?.. Драко было всего двадцать пять, а чувствовал он себя так, как будто позади уже целая жизнь, и он стоит посреди развалин, оставшихся от всего того, что было когда-то планами, надеждами, мечтами. И не было заклинания, способного восстановить из этих обломков хоть что-то. И, как бы ему ни хотелось обратного, Миа Спэрроу тоже не была этим чудом. Лорд Малфой и гувернантка!.. Невозможно, немыслимо. И черт бы с ним, если бы это касалось только его. Но Скорпиусу никогда не отмыться от клейма ребенка, отец которого бросил его блестящую мать ради простушки-прислуги. Или еще лучше - сын Пожирателя смерти, от которого даже жена ушла, после чего он не мог претендовать ни на что большее, чем гувернантка. Все эти пересуды в сочетании с громкой фамилией превратят годы в Хогвартсе для Скорпи в настоящий ад, особенно если он пойдет по стопам родителей и окажется на Слизерине - в их среде подобного не прощали. А уж чего, но семи лет травли, сплетен и насмешек Драко для сына не хотел. Уже сейчас воспоминания о его грязном прошлом поблекли и потеряли остроту, а еще через пять лет, если он не допустит глупых ошибок и будет вести себя осмотрительно и безупречно, юному потомку Малфоев и Гринграссов и вовсе простят все грехи предков. Пусть для этого придется отказаться от собственной жизни - но такова была цена его прошлых ошибок, и Драко был готов её заплатить, если это означало безоблачное будущее и открытые дороги для Скорпиуса.       Музыка всегда помогала ему справиться с эмоциями и посмотреть на все ясным, отстраненным взглядом. И в этот раз не подвела – последние ноты еще дрожали, растворяясь в воздухе, когда он плавно отнял руки от клавиатуры, вынося самому себе очередной приговор.       А потом поднял глаза – прямо на неё.       Замершую испуганным олененком в полутьме, сверкающую огнями зеленых глаз, словно кошка, хрупкую и трогательно прижимавшую к груди стопку каких-то пыльных книг, которые рассыпались с оглушительным грохотом, как только она поняла, что её заметили. - Знаете, - с усмешкой произнес Драко, выныривая из мрачных мыслей и наклоняясь, чтобы помочь ей собрать книги и заодно взглянуть, что же она выбрала, - у меня была однокурсница, которая наверняка прокляла бы вас чем-нибудь ужасным, если бы только увидела, как часто вы роняете книги. - О, я уверена, она нашла бы для меня смягчающие обстоятельства, - тихо рассмеялась Гермиона, а затем осеклась.       Оба поняли, о ком идет речь; в памяти обоих пронеслась та самая сцена на софе в Белой гостиной; обоим стало мучительно неловко. - Позвольте, я помогу вам донести книги, - кашлянув, произнес Малфой первое, что пришло в голову, чтобы нарушить повисшую тишину. - Да, конечно, - кивнула Гермиона и, не дожидаясь большего, взяла две из них и быстро пошла в нужном направлении.       Ей хотелось как можно скорее оказаться в своей комнате одной, чтобы успокоиться и привести разбушевавшиеся мысли и чувства в порядок. Пугающая реальность еще одного из её снов, а еще контраст его утонченной, невероятно притягательной красоты и последующего напоминания о почти случившемся между ним и той, кого он считал Гермионой, больно резанул сердце, и девушке необходимо было немедленно в этом разобраться. Разумеется, в одиночестве.       К детскому крылу они подошли в обоюдном молчании. Каждый его шаг отзывался в ней, делая чуть громче биение сердца, увеличивая дозу кислорода, необходимую при каждом вдохе, ускоряя бег крови по венам. Спасибо тому волшебнику, кто проектировал этот приглушенный полусвет в коридорах мэнора после заката – иначе её раскрасневшиеся щеки сказали бы Малфою намного больше того, на что она была готова. Или думала, что готова.       По этой же причине она не стала зажигать света в своей комнате, когда они туда вошли. Света от пламени в камине было вполне достаточно, чтобы пройти к письменному столу и положить на него книги. Более чем достаточно, чтобы увидеть его руки совсем рядом с её, когда он сделал то же самое. Свет был вовсе не нужен, чтобы ощутить каждым миллиметром кожи то, как близко он стоял. Насколько близко.       Они осознали это одновременно. Развернулись, отворачиваясь, как им думалось, в разные стороны – но оказались лицом к лицу. Соприкоснулись плечами – конечно же, случайно.       И совсем случайно, непреднамеренно, невольно, в следующее мгновение его губы коснулись её – и наоборот.       Легко, осторожно, боязливо.