pray, my lovely boy

Чанбин дёргается, когда по комнате разливается трель звонка. Он встаёт с пола, под внимательный взгляд блондина поднимается на второй этаж, краем глаза замечая, что тот не двигается с места, пока он не уходит. Ему больше не нужно напоминание, потому что эти моменты он любил — спрятавшись, слушать новые голоса и фортепиано, на котором часто играл при людях хён. При нём он не играл почти, лишь изредка, но всегда заперевшись у себя. С второго этажа слышно плохо, и раньше Чанбин котёнком вставал руками на лестницу, прислушиваясь, пока хён однажды не поймал его на этом, промолчал, но с уходом гостей только спустившемуся с лестницы брюнету на шею накинул серую верёвку, туго затянувшуюся у шеи. Он цеплялся за неё пальцами, пытаясь оттянуть или хотя бы глотнуть горячего воздуха, но Чан-хён держал крепко, вкрадчиво и спокойно шепча у него за спиной: «Кому я говорил на втором этаже сидеть?» Было больно, шероховатый жгут неприятно цеплялся за кожу, хотя брюнет брился каждый день, и Чанбин даже заплакал, когда Бан отпустил его. Блондин тогда опустился на корточки рядом с плачущим на полу парнем, пряча удавку за спиной, а свободной рукой прижимая его к груди, успокаивающе поглаживая по мягким волосам и спине. Чанбин плакал навзрыд, не в силах справиться с накрывшим с головой страхом, и хён терпеливо утирал его слёзы, сцеловывая их мокрые следы с покрасневших щёк и висков. Он улыбался — улыбался как самый заботливый парень в мире, и Чанбин в его объятиях затихал, ещё дрожа и редко всхлипывая. И только когда замолчал совсем, самостоятельно вытерев промокшие, слипшиеся ресницы, хён оставил его, унёс верёвку, ещё хранящую на себе микрочастички бледной кожи. Сегодня у Чанбина не было настроения. Виной тому, наверное, стали тягучие боли в животе и головокружение. Их можно было вынести, и хёну он не жаловался, но они давили, давили, давили на парня, не прекращаясь уже третий день. На первом этаже звучит колокольчик женского голоса, девушка не ходит по квартире, стесняясь, она просит что-то, но Чанбин к разговору не прислушивается, раскачивается из стороны в сторону, сидя на холодном полу. Дверь хлопает, а Чан зовёт младшего, поэтому тот встаёт, чтобы спуститься вниз. Блондин встречает его у лестницы, не пропуская и анализируя чёрным взглядом. — Хён, что-то случилось? — обеспокоенно, и Чанбин останавливается в паре ступенек от пола, чтобы не сокращать расстояние с напряжённым парнем. Старший вытаскивает руки из карманов, чтобы сжать тёплые ладони, и заглядывает ему в глаза, качая головой: — Всё в порядке, — а сам слишком разглядывает его, как будто первый раз видит. — Чанбини, давай договоримся, что ты какое-то время не будешь подходить к окнам. — Почему? — он хмурится едва, пальцами давя на центры ладоней. — Люди снаружи заинтересованы в тебе, они все хотят зайти и посмотреть. Но ты ведь не статуя и не кукла, чтоб на тебя смотреть, верно? — Чан улыбается, ожидая кивка от младшего, и тот кивает. — А, они хотят в гости? — Похоже на то, — Чанбин понимающе мычит, вызывая у старшего улыбку снова. — Договорились? — Договорились. — Хороший мальчик, — Бан коротко чмокает брюнета в сладкие от газировки губы, на пару мгновений замирает, поправляя лохматые пряди, и чмокает снова, прежде чем уйти на кухню. Чанбин плетётся следом, устраиваясь на пороге и предаваясь мыслям о гостях. Чан-хён всегда говорил, что «гости» — очень плохие люди, которым ни в коем случае нельзя показываться, какими бы добрыми и весёлыми они ни казались. Он говорит, что хорошие люди всё свободное время проводят со своими близкими, со своей семьёй, а не пытаются найти себе другую в окружении. Только… — Хён, а что такое семья? — пока Бан что-то режет. Он поднимает голову, а Чанбин рассматривает крупные жёлтые кудряшки у него на затылке. — Это несколько людей, которые любят друг друга. — А мы семья? — стук прекращается, и в доме на несколько секунд повисает тишина. Блондин откладывает нож, разворачиваясь к младшему, а тот хочет встать, видя, что хён направляется к нему, но старший жестом разрешает остаться на полу. — Отличный вопрос. Только если ты меня любишь, — встаёт на колени перед брюнетом, с интересом заглядывая в глубокие, переливающиеся огнями глаза. Чанбин задумчиво надувает губы, пытаясь не встречаться взглядом. — А что значит любить? — Мой малыш не знает даже этого, — Чан улыбается, тонет ладонью в мягких чёрных волосах и пальцем ведёт от его виска до самого пупка, ровно посередине от кадыка до низа живота, спускаясь и взглядом. Чанбину это напоминает хирургический надрез. Чан-хён рассказывал, что такое операция. Это когда делают больно, чтобы спасти. — Такое чувство, когда тебе хорошо-хорошо рядом с кем-то. И хочется с этим человеком быть рядом всегда, хочется о нём заботиться. Как я о тебе, — широкие ладони без усилий раздвигают колени и ложатся на бёдра, чтобы провести по ним и подхватить снизу. — Значит, я люблю хёна? — Чанбин хватается за чужие плечи, когда блондин придвигается ближе, заставляя его перекинуть ноги через его бёдра. — Хотелось бы верить, — кивает Бан, вжимаясь в раскрытого перед ним брюнета, ведя носом по тёплой шее. Чанбину щекотно от чужого дыхания, он улыбается. — Я вот люблю своего Чанбини. Очень сильно люблю. — Значит, мы семья, — заключает довольно младший, упираясь ногами в пол и приподнимаясь, чтобы хён прижался ещё ближе, давя на его пах и оставляя на приоткрытой ключице горячий поцелуй. — Конечно, семья, — и блондин приподнимает его в воздух, прижимая к холодной стене снова и стискивая уже широко раздвинутые бёдра, провоцируя короткий стон. Чан-хён говорит, что это такой вид объятий. А люди обнимаются, когда они счастливы. Ужинать Чан сегодня разрешает за столом, наверняка обрадованный поведением младшего. Он весь вечер улыбается, а Чанбин рад, что у старшего хорошее настроение, хотя боль в животе только усиливается. Нарушать ужин нельзя, но болезненный позыв скручивает ноющий желудок, пищевод режет и брюнет вскакивает, скрываясь в туалете. Его рвёт сильно, спазмы выталкивают даже желудочный сок, и слёзы выступают на глазах. Он не знает, сколько проходит минут к моменту, когда болеть начинает всё: и голова, и пищевод, и руки подрагивают; только тогда дверь открывается, впуская хёна, а Чанбин, шатаясь, поднимается. — Как ты? — Не знаю. Меня вырвало, — уже умываясь. Он смаргивает слёзы, не видя в отражении спокойного взгляда и сложенных на груди рук. А Бан наконец подходит ближе, поглаживая младшего по плечам и накрывая его ладони своими, когда тот прижимает полотенце к мокрому лицу. Блондин помогает вытираться, прожигая взглядом дыру в зеркале и вдруг отталкивая ещё влажные руки. Он мягко водит по щекам, по челюсти, по ушам и вешает полотенце обратно, свободной рукой обхватывая бледную шею с синими узорами вен и синяков. Обводит кадык указательным пальцем, заглядывая брюнету в глаза через заляпанное зеркало. На нём высохли разводы, нарисовав неясные очертания ладони и борозды следов от пальцев, потому что после душа хён тоже любит. Чанбин задерживается на тёмном взгляде, слыша собственное сердце в ушах и вспоминая смутно запотевшее стекло, руку на своей шее и стойкий запах мыла. В груди скребёт невыносимо, в горле, стиснутом сильными пальцами, ещё хуже, но Чанбин ластится сквозь отвращение и боль, подставляется под хищный взгляд, откидывая голову на твёрдое плечо и вдыхает запах химии от завитых волос, уродливо ржавых в холодном освещении. — Ещё тошнит? — под глазами пролегают чёрные круги, а голос садится, заметно охладев, а младший не хмурится, боясь разозлить и задыхаясь смесью шампуня и аммиака. Он отрицательно качает головой — врёт. — Иди перекуси, тебе нужно отвлечься. — Я бы хотел… — хрипло от боли, но Бан сильнее сжимает горячую шею, по-настоящему перекрывая воздух и тут же отпуская. — Я сказал тебе перекусить и отвлечься. Тебя ждёт наказание, ты плохо поел и испортил мне аппетит. Бан уходит, не оставляя после себя ни следа. Чанбин пытается откашляться, умывается снова, смывая быстро выступившие слёзы и горечь на языке. А всё шло так хорошо. Когда брюнет возвращается на кухню, его ждёт только половина его порции и почти пустой стакан воды. Холодным рисом давиться не хочется, он даже благодарен, что и не придётся толком, хотя в висках стучит осознание. И Чанбин послушно доедает, почти плача и разглядывая лакированный стол без единой царапинки и пятна, за которым редко бывает. Разодранному горлу не помогает пара глотков ледяной безвкусной жидкости, становится даже хуже, но он послушно моет за собой и старшим посуду подрагивающими пальцами. К Чану идти не хочется совсем, но он стучится в его комнату, переступая на холодном полу и тут же опускаясь на колени, когда ручка двери щёлкает. Чанбин не поднимает головы, не видит ничего, кроме пола и голых ног старшего. Спортивки слишком длинные, хён почти наступает на них пятками во время ходьбы, но не подтягивает выше и не переодевает. Брюнет не видит, но чувствует взгляд на своём затылке, мурашками расходящийся по коже, на шее, на покрасневших ступнях и сцепленных замком руках. — Пойдём, — толчок в плечо коленом, и Бан проходит мимо. Конечно же. На что он надеялся? Чанбин встаёт следом, прикрывая дверь его комнаты и поджимая бледные серо-розовые губы.

♠

Чанбин открывает глаза неохотно, давясь пропахшим железом, грязью и сигаретами воздухом. Он кашляет, горло саднит ещё со вчерашнего дня, и глухое кряхтение сталкивается с пустыми стенами и раздражающе отдаётся в ушах. Подниматься тяжело, но он поднимается. Дрожащие, уставшие ноги не держат, все кости ломит, а от рези в животе хочется разрыдаться. Он подходит к зеркалу — одной из немногих вещей в помещении — язык не поворачивается назвать комнатой. На шее свежие ровные следы от худых белых пальцев, под короткими шортами — потолочные подтёки жёлтеющих синяков и рядом же бурые засосы, разводы белёсой засохшей спермы. Живописно, ничего не скажешь. Чанбин даже этого слова бы не сказал, он его узнал случайно, когда взял со стола книгу Чана, а тот его потом по ладоням отхлестал, напоминая о запрете читать. Чан вообще много чего ему запрещает, но разрешает тоже много, поэтому Чанбин совсем не расстраивается, хотя от боли каждый раз плачет. Как и сейчас. И тоже от боли, не от обиды. Ему хочется сходить в душ, смыть с себя все травмы и дрожь, но он не знает, позволит ли хён. В окне светло, этого не хватает, чтобы обогреть холодную комнату хоть как-то, но хватает, чтобы не плутать в темноте. Вата облака плывёт по голубому небу, и Чанбину хочется выглянуть в окно, почувствовать хотя бы небольшой ветерок и вдохнуть кислорода, а не сигаретного дыма. Но про запрет помнит, трёт красное от духоты лицо, прежде чем постучать по двери, очевидно запертой. Проходит несколько долгих секунд, а находится здесь становится всё невозможнее с каждой. Он стучит ещё раз, всхлипывая тихо и сломленным голосом просит: — Хён, я правда больше не буду. Мне очень нужно в туалет, — хотя последнее ни разу не является аргументом для Чана, что он запомнил на практике, но всё равно пытается, зная, что старший должен стоять за дверью. Он никогда не позволяет себе не слышать стука, когда запирает Чанбина, и это если не радует, то обнадёживает. Спасает от мысли, что он остался совсем один, что его больше никто не услышит и не увидит. От неё бросает в дрожь. — Хён, пожалуйста. И стучит в третий раз, когда слышит щелчок замка, тут же облегчённо выдыхая. Старший не выглядит раздражённым, спокойным взглядом окидывает не такое уж худое тело младшего, который в полумраке кажется каким-то нездорово тощим, с острой линией челюсти и синюшными по многим причинам лицом и конечностями. Ровные зубки выглядывают из-за приоткрытых искусанных губ, и блондин совсем слегка улыбается, подавая младшему руку. Тот расцветает от невинного жеста, вкладывает свою небольшую ладошку в его, касаясь огрубевших кончиков пальцев. — Ты сказал, что хочешь в туалет, — когда они оказываются в ванной. Чан садится на бортик пожелтевшей без должного внимания к ней ванны, включив тёплую воду, и анализирует внешний вид ещё призраком стоящего у двери младшего. Чан не переживает — она заперта. А брюнет даже не думает о двери, терпеливо ожидая. — Да, но… Я жду, пока хён выйдет. — С чего бы? — он вскидывает одну бровь, не видя страха в ясных глазах, но за рдеющие щёки цепляется взглядом. Звон стеклом разбивающейся об керамику воды стихает совсем немного, превращается в шипение. Или так шипят прячущиеся в канализации монстры, которых не пропускает пробка. — Хён, я не могу писать… при ком-то. — Не смеши меня, — Бан встаёт, направляясь к младшему, и тому это совершенно не нравится. Он перебирает ткань мягкой футболки, когда блондин подталкивает его к унитазу, опутывая пояс руками и вставая сзади. Чанбин краснеет ещё сильнее, чувствуя пальцы на своём животе, потом на резинке шорт. Он вздрагивает, касаясь спиной широкой груди. — Я сам, я сам, — Чан хмыкает, недоверчиво кивая, и возвращается на своё место, окуная кисть в тёплую воду. Он наблюдает, но младший не торопится. — Да ладно тебе, что я там не видел, — и брюнет кивает, не поворачиваясь к нему, обхватывая свой член. Он вдруг втягивает носом горячий воздух, мыча и хмуря красивые брови. Старший проводит языком по острым зубам, не отрывая полуприкрытого, но заинтересованного взгляда от сего действа. Чанбин напрягается, стискивает челюсти, и шум воды перекрывает все остальные звуки для Бана, но он знает, что младшему тяжело мочиться. — Мне больно, — соображает, стряхивая, и Бан фыркает от нелепости и фразы, и движения. — Неудивительно. Вода стихает совсем, поднявшись до того уровня, чтобы литься беззвучно, почти доставая до крана. Хён её выключает, поднимаясь и освобождая место. — Залезай. — Хён, я сам справлюсь… — в животе завязывается узел, когда старший молча хватает его бока, ведёт вверх, стягивая футболку, а потом с тем же равнодушным выражением стягивает опущенные до колен шорты ещё ниже. Отсутствие белья Чанбина не смущает — он почти не помнит об этом. Чан придерживает его за руку, когда тот осторожно встаёт в горячую воду. Плотная материя окутывает дрожащие от холода и слабости ноги, а тело быстро расслабляется, когда парень садится, и потягивается в тёплой воде, опускаясь ещё ниже. Мокнут волосы на затылке, мокнут уши, и Чанбин мысленно размокает, прикрывая глаза. Бежевый потолок больше не режет глаза, жидкость поддаётся, двигается вместе с часто вздымающейся грудью, а от жара на лбу выступает испарина. Чан присаживается на корточки у ванны, складывая руки на бортике и заворожённо наблюдая, как брюнет цепляется за стенки, прикрывая глаза и погружаясь в мягкую неизвестность. Он не заглатывает чуть больше воздуха, не порывается подняться и не открывает глаза, он даже не выдыхает. Блондин очарованно пытается пересчитать растрепавшиеся волосинки в густой чёлке, но взгляд приковывается к безмятежной полуулыбке. Чанбин живым не выглядит от слова совсем, он нереальный, и это не укладывается в голове Бана. Старший рывком перехватывает скользкие ладони. Последняя опора вытекает сквозь пальцы, Чан держит за запястья, не давая вцепиться в него, но младший от испуга пытается, короткими ногтями врезается в его кожу, соскальзывая. Он пытается вскинуть голову, хмурится, хотя тут же перестает сопротивляться, позволяя вытащить покрывшиеся мурашками от холода кисти на поверхность и безвольно выгибаясь в воде. У него в груди сердце колотится, давит, сейчас остановится, Чанбин почти готов выпустить последний воздух, которого не потерял ни кубического миллиметра, давясь затёкшей в нос жидкостью. В глазах блондина отражается потрясающая худая шея с фиолетовыми горизонтальными синяками, стёртыми для взгляда желтоватой водой, отражаются мягкие волосы, разрезанные густой волной, и едва-едва трепещущие чёрные ресницы. Худые запястья выскальзывают из рук, когда Бан дочитывает до пяти. Он тут же подскакивает на ноги, обхватывает розовые от тепла плечи, с силой вытягивая младшего из воды. Футболка на нём промокает, но блондин прижимает кашляющего, цепляющегося за него и за бортик ванны брюнета к своей груди, ощущая в руках не горячее тело, а целый сгусток питающей его энергии, самую большую драгоценность в его жизни. Чанбин опирается на ванну, помогая старшему удерживать его в воздухе, и хочет отвернуться, чтобы глотнуть хотя бы влажного пара, только хён не позволяет, ладонью на затылок давит, требовательно целуя и передавая редким выдохом воздух. Чанбин вжимается носом в алую щёку, шире открывает рот, позволяя целовать себя и жадно глотая пятнистый кислород, не открывая помутневших глаз. Чан до последнего, сколько может, держится за младшего, пока влага стекает по его вискам, по шее, даже мешается со слюной в поцелуе, пока на одежде расходятся мокрые пятна, пока Чанбин бьёт его легонько по плечу, прося остановиться. Но он отрывается с трудом, снова осторожно погружая в воду брюнета с прилипшей ко лбу чёлкой, горящими щеками и искусанными до крови губами. Он сам задыхается, смотрит на младшего безумно, не в силах насмотреться и борясь с чернеющими перед глазами фигурами. — Хён, я испугался, — криво усмехается Чанбин, ладонью откидывая мокрые волосы. Звонкий голос сел, и Чан себя не может корить за то, что хочет языком стереть стекающие по его вискам и шее капли, чтобы услышать хриплый стон. — Ты ведь знаешь, что всё будет в порядке, — блондин улыбается, пытается отдышаться, разминая затёкшую шею и стягивая с себя насквозь промокшую футболку. Брюнет осматривает собственные увечья, ведёт по ним пальцами, легонько давя, чтобы определить тяжесть. Он дёргается, когда Бан протягивает ему ладонь, но смотрит доверчиво и подаёт мокрые пальцы. Старший целует мягкую руку с выпирающими красными костяшками, тянется за мылом, вставая на колени и смачивая руки, чтобы осторожно коснуться покрывшейся мурашками кожи, на которую высыпались крупные прозрачные капли, а во впадинке ключицы сохранилось немного колышущейся от дыхания воды. Чанбин чувствует лёгкий цветочный запах, когда хён касается его плеча, ведёт по нему сиреневым брикетом, отчего на шероховатой коже появляется такая же сиреневая пена. Он молчит, свободной рукой массирует покрытую синяками кожу, как бы пытаясь их стереть, и поливает теплой водой из сложенной лодочкой ладони. Брюнет вытаскивает руку из воды, ожидая, пока та обсохнет, и касается шеи сосредоточенного на его плечах и груди старшего. Чан замирает, глубоко вздыхая, но не противится, и Чанбин улыбается, касаясь бледных завитушек и наматывая особенно длинную на указательный палец. Бан кидает на него ласковый взгляд, намного ласковей, чем воздушная подушка над водой, но Чанбин подаёт голос, когда старший ладонью спускается по напряжённому прессу. — Хён, давай не будем, — ещё свежи воспоминания вчерашнего вечера. Сильные руки на его бёдрах, кровь на матрасе и хватка на его шее. Хриплое дыхание на ухо, запоздалое хлюпанье смазки и полные слёз просьбы прекратить это и не останавливаться одновременно. Невыносимая судорога в ногах, сорванный голос и металлический вибратор в его уретре, который определённо предназначен для чуть более опытных и чуть менее безумных. Кандалы длинных пальцев на его запястьях и нависающий сверху, ненасытный, рычащий от удовольствия и съедающий его заживо хён. — Поверь мне, — мелодично, с беззаботной улыбкой и витающим в воздухе ароматом цветов. На поверхности воды появилась переливающаяся радугой пена, и Бан по-детски собирает её руками, сжимая в руках и следя, как та убегает сквозь пальцы. Он сопротивляется отторжению воды, спускаясь ещё ниже вдоль боков и молча массируя тазовые кости и упругие широкие бёдра, особенно усердно натирая тёмные засосы. Ни намёка на вчерашнего монстра. — Конечно.