♠
Чан целует его в лоб, звон ключей режет по ушам, и Чанбин пялится на затылок старшего, когда тот скрывается за дверью. Лязг замка и тишина. Брюнет смотрит на дверь ещё несколько секунд, то ли о чём-то долго рассуждая, то ли рассматривая потёртое полотно. Часы в коридоре приятно тикают, и Чанбин устраивается на полу под ними, собираясь немного поспать. Даже тут, у холодной стены, было бы лучше, чем там, где он оказывается каждую ночь. Только сон не идёт совсем, а стон половиц на втором этаже заставляют его вздрогнуть. Чанбин поднимается осторожно, бредёт на кухню, где в пустых ящиках рыщет в поисках ножа. Не то чтобы он трусишка, просто… просто… Просто когда хён рядом, совсем не страшно. Даже если он отталкивает, огрызаясь, что и без него слышал, даже когда идёт проверять сам, оставляя Чанбина одного, даже когда намеренно пугает его, долго не возвращаясь. Но сейчас хёна нет, а у Чанбина только он сам и нож в его руке. Чан никогда не даёт ему нож в руки — говорит, что он себя быстрее изрежет. Альтернативы, вроде, больше никакой нет, и он сначала проходит по первому этажу, заглядывает в плохо освещённую ванную, снова на кухню, снова в прихожую, проверяет светлый гардероб и поднимается на второй этаж. Половицы под его весом тоже скрипят. Брюнет сглатывает, а сердце в груди ухает, когда он слышит шорох занавесок. В его комнате проверять нечего, заходить туда не хочется, но Чанбин всё равно открывает дверь, зверьком суёт свой нос, но отскакивает, только ловя запах сигарет и крови. Не выветрилось. Ничего в пустой комнате не изменилось: одинокий, тонкий, пропитанный всеми жидкостями, которые может произвести животный организм, матрас и только для виду тёплое одеяло, которое не греет от слова совсем; зеркало во весь рост, оставленное здесь больше с целью спихнуть куда-то не подходящую в другое место вещь; полупрозрачные светлые занавески, от которых медовые лучи солнца всегда тускнели, смешивались с серостью стен. Чан однажды сказал, что Чанбину такое место не идёт совершенно, что у младшего должна быть загорелая мягкая кожа, не испещрённая белыми на фоне болезненно алой плоти шрамами, что у него должна быть самая воздушная кровать и что тот должен парить в небе, совершенно не касаясь людских голов, а не глотать воздух под толщей земли, цепляясь за жизнь. Чанбин тогда подумал, что хён выпил, и подполз на коленях, прихватывая его бледные ладони и покрывая поцелуями костлявые кисти, уверяя, что он с хёном счастливее любого человека на свете. Тихо прикрывает дверь, с неудовольствием понимая, что звук идёт из комнаты Бана. Ему нельзя заходить в комнату хёна, совсем нельзя, и Чанбин мечется у двери от испуга, нервно ломая свои пальцы и прислушиваясь к свисту ветра. Хочется заплакать, он спускается в коридор, чтобы посмотреть на время и увидеть, что Бана не будет ещё минимум два часа, что он чисто физически не успеет вернуться раньше. Пяти минут хватает, чтобы Чанбин дрожащей ладонью отпер деревянную дверь прячась за ней ещё несколько секунд. Брюнету почти кажется, что внутри его ждёт выпрыгивающий из коробки клоун, который обязательно засмеётся так громко, что у него лопнут перепонки, или огромная страшная собака, которую у него не хватит сил с себя скинуть, и она будет рвать зубами его плоть и фыркать кровью, слушая мелодию его криков. Только на них никто не придёт. Чанбин жмурится, трёт лицо ладонями, а на пороге не видно ни слизи, ни капкана, изнутри не доносится ничего, кроме шороха. И он выглядывает из-за двери, хватается за косяки, давя в ушах стук сердца. В комнате светло, окно в разы больше, чем в его комнате, и он осматривается, не находя ничего необычного, кроме вздымающегося тюля. В помещении тепло, у кровати стоит рабочий стол, на котором небрежно перемешаны, раскиданы листы с таким количеством текста, что страшно подумать, сколько на это ушло времени. Чёрной тонкой ручкой много-много сбивчивых, пустых и прыгающих в размерах слов, но Чанбин не читает, только поглядывает со стороны, находя это достаточно эстетичным. Такими же листами устлано пианино старшего, такие же лежат среди книг на полках, ужасно смятые и местами залитые водой. Странное чувство. Чёрные и белые клавиши плывут в глазах, Чанбин правда не понимает, как на однообразном полотне можно создавать такие разные чувства. Он не знает нужных слов, чтобы описать игру старшего, поэтому описывает своими ощущениями, вспоминая именно их. Восторг, искрящимся клубком поднимающийся из самого живота к горлу, облегчение, будто бы в душный день подставить лицо прохладному морскому бризу, вдохнуть солёный аромат, и нежность, накрывающий с головой трепет, когда чувствуешь мягкие губы на своей коже. «Хён умеет так всего несколькими движениями по клавишам». Чанбин из интереса ведёт по гладкому ряду, думая, что хотел бы так же, и давит на несколько прямоугольников одновременно — из самого начала и самого конца. Они поддаются с трудом и лёгкостью, но от неожиданности брюнет отскакивает, врезается в стоящий сзади стул, хватаясь за него пальцами и чудом удерживаясь на ногах. Его от грохота пронизывает дрожью, сердце ухает от ужасного звука, нарушившего тишину, а холодным потом прошибает настолько явственно, что он шлёпается на этот самый стул. В ушах стоит гвалт, звенит до сих пор дисгармония нот, и Чанбин закрывает лицо руками, обнаруживая, что никакого пота на нём нет, что его даже не трясёт толком, что в груди успокоилось сердце, а секундная потеря зрения и слуха ему только померещилась. Он встаёт, часто моргает и нервно отталкивает льнущий к нему белый тюль, замечая наконец раскрытое окно. Солнце за стеклом играется ослепляющими лучами на лице брюнета, когда он подходит чуть ближе. Голубое небо куполом накрывает город, уходит за соседние дома, на крышах которых греется цветная черепица. Чанбин не может удержаться от соблазна, высовывает голову в окно. Тёплый ветер треплет отросшие волосы и обдувает горящие щёки, и парень прикрывает глаза, совершенно забывая о запрете. Ему нравится солнце; раньше хён разрешал ему сидеть на крыльце на заднем дворе, рассматривать плывущие по небу облака и провожать закат. Иногда сам садился рядом и переплетал их пальцы, повторяя, что Чанбин похож на нежащегося в тепле кота. В зелёной траве можно было найти несколько случайно здесь оказавшихся бутонов. Вялые лепестки белых цветов, название которых он спросил однажды у старшего, но тот отрезал, мол, он не знает и Чанбин знать не будет, стремились к небу, поэтому давно раздавленные побеги появлялись снова и снова, выходили на поверхность, расцветали с завидной регулярностью, и брюнет никогда их не срывал, даже не трогал толком, рассматривая со стороны. Изредка здесь могла заплутать случайная бабочка, нарезающая неловкие круги по огороженному участку, и Чанбин всегда её боялся, подскакивал, когда та подлетала чуть ближе, чем стоило, испуганно размахивая белыми крыльями. А если бабочки залетало две, то они обязательно друг друга замечали и заходились в странном танце, кружились, цеплялись друг за друга и отталкивались, но всегда двигались в одном направлении. Наблюдать за ними было забавно. Кончилось это всё, когда в соседний дом заехала новая семья. Именно в тот день Чанбин решил из любопытства заглянуть чуть дальше позволенного, осмотреть свой дом спереди и выглянуть на улицу, пока старшего не было. Только тот встретил его прямо у двери, с удивлением пялясь на худую фигуру на пороге. Чанбин тот день помнит отрывками: помнит, что чуть не вскрикнул от ужаса, понимая, что его ждёт, и что чуть не побежал, рискуя этим разозлить Чана; помнит, что у него ещё неделю болели розовые, сгоревшие от нескольких дней на солнце колени, позже отбитые и разодранные до крови; что всю эту неделю он провёл взаперти в этой ужасной комнате, задыхаясь от недостатка кислорода и страха. С тех пор на улице он не был ни разу, а попросить сейчас страшно. Неясные размышления и обрывки воспоминаний улетучиваются из головы, когда ветер приносит вместе с приятной прохладой ещё и приятный бас: — Здравствуйте! — Чанбин опускает взгляд, встречаясь им с парнем у соседнего дома. Брюнет бледнеет, пару секунд не может оторвать глаз от жёлтых прядей и вдруг ныряет под окно, крепко цепляясь за подоконник. — Эй! Я тебя видел! Сердце стучит от испуга, но дружелюбно машущий ему парень продолжает звать его. Он приподнимается, выглядывает снова, а незнакомец не исчезает, следит за окном, в котором показывается миловидная мордашка. У него волосы жёлтые-жёлтые, как у хёна, только блестят на солнце, переливаясь, как облака на закате, а ещё он выглядит маленьким, совсем худым. — Не прячься, я же к тебе в дом не вламываюсь, — и улыбается ярко. — Меня зовут Ли Феликс. Я сюда вчера переехал. — Чанбин, — вырывается неохотно. Вернее, неохотно для мозга, а сердце почему-то совсем не противится. — Так ты умеешь говорить, — снова улыбается. — Если ты побаиваешься незнакомцев, мы могли бы поговорить и так. Могу я зайти к тебе на участок? — Чанбин хмуро разглядывает подростка, а у того серьги в ушах сияют и на загорелых щёчках россыпь оранжевых пятен. Брюнет кивает неуверенно. Хён ведь не узнает? Блондин скрывается за забором своего дома, чтобы через мгновение оказаться на земле соседа. Он подбегает к окну, из которого до сих пор неуверенно высовывается брюнет, и машет ему рукой снова: — И вот я тут! Сколько тебе лет? Я не знаю, как мне к тебе обращаться. Кажется, ты старше меня. — Я не знаю, не помню, — Чанбин слегка улыбается, очарованный гиперактивностью Феликса и низким голосом, кажущимся забавным из-за детской внешности подростка. — Это шутка? Если не хочешь говорить, тогда будем просто на «ты». Где ты учишься? Я поступил в университет в этом году, вот и переехал, — болтливость Ли Чанбину тоже нравится. Гости, которые приходят к хёну, столько не болтают. — Я нигде не учусь. — Ты на домашнем? Круто, наверное, хотя общения маловато, да? — Я понятия не имею, о чём ты. Но да, я бы хотел побольше разговаривать. Ну, не только с хёном. — Ты живёшь с другом? Или с братом? Очередной вопрос ставит Чанбина в тупик. Разве это всё так важно? Он никогда этим не интересовался, зачем тогда это знать его соседу? — Ладно, давай тогда поговорим обо мне. Мне, правда, нечего рассказывать, я ужасно скучно живу, но в новом месте… Я немного переживаю. Ты ведь местный, да? Может, выберемся как-нибудь, покажешь мне окрестности? — Обязательно, — врёт, но улыбается, почему-то не желая расстраивать энергичного парня и почти искренне в это веря. В животе сводит от смущения… и от горечи во рту сводит зубы. Но Феликс продолжает улыбаться, веря в него. От вдохновлённого тона у Чанбина в груди расцветает радость, вытягивается, крупными листьями липнет к стенкам живота и органов. Феликс проводит с ним ещё несколько минут, болтает о цветах его квартиры, о жаре последних дней, о трудностях поступления и оглядывается на часы только спустя целый час. — Прости, мне пора идти. Можешь мне дать свой номер? — Ты о чём? — Ну, телефон. Чанбин мотает головой, выдавая короткое «а». Феликс снова хмурится, но машет рукой, мол, ничего страшного, завтра встретимся, и оставляет брюнета одного, а сам обещает себе узнать о соседях хоть что-нибудь. Бан не находит младшего у дверей, где он обычно ждёт его. Оглядывает прихожую, замечая, что тиканье часов прервалось. Непривычно тихо. Обещает себе посмотреть их позже и негромко зовёт младшего. А тот просыпается из-за скрипа двери и совершенно не сонно оглядывает старшего, повернувшись к нему. Чан задерживается в дверях, наблюдая, как брюнет молча поднимается с подобия постели, необычно долго не произнося ни слова. Обычно в такой момент Чанбин тянется за лаской, спрашивает, как прошёл день, и сладко целуется, а сейчас холодным растерянным взглядом обводит вещи вокруг себя и встаёт, чтобы взять с подоконника чистую одежду — знает, что хён сейчас отправит мыться. — Проголодался? — негромко и совсем чуждо. Чан думает, что его мальчик взрослеет, и эта мысль неприятно давит на хрупкий череп. Нет же, у него просто нет настроения. Он же неделю назад… отравился. — Немного, — рассеянно, без какого-либо интереса к старшему. — Ладно. Иди набери себе ванну, если хочешь, — напряжение не спадает, а брюнет кивает, проходя мимо старшего, хотя замирает через пару шагов. — Спасибо, хён. Я спросить хотел, — Бан оборачивается на голос, наблюдая за вздымающимися широкими плечами. — А т… мы с хёном братья? Или друзья? — Семья, — отрезает Чан, настороженно хмурясь. Острым взглядом читает младшего, и тот это знает, нутром чует, но не ломается под требовательным вниманием, прикрывая глаза, чтобы успокоиться. — Понял. Брюнет скрывается на первом этаже, а Чан печально осматривает бывшую когда-то родной комнату. Он помнит, как собственными руками срывал свежепоклеенные обои, как раздаривал мягкие игрушки (раздарил почти все, кроме одной — с которой Чанбин раньше спал в обнимку; эту не смог отдать, сжёг в раковине), как снимал полы и перекрашивал потолок. Всё, лишь бы Чанбин не задавал лишних вопросов. А сам переехал в спальню родителей, только обустраивать жильё младшего больше не торопится. Он горько усмехается, ещё представляя, вспоминая, как на грязном матрасе белеет мягкое тело, как чёрные пряди сминаются, переливаются под лунным светом, когда Чанбин выгибается навстречу, упираясь макушкой в твёрдый пол, как нежные ладошки цепляются за одежду на полу, сжимая, и отторжения не чувствует, несмотря на явную ненормальность фантазий. В них младший плачет, умоляет и кричит от боли и удовольствия, совершенно забываясь и со стеклянным взглядом пуская слюни на своей неказистой постели к концу. Чанбин засиживается в душе. Он поливает себя холодной водой, пытаясь привести сознание в порядок. Приятное возбуждение не даёт забыть о Феликсе. У того очаровательные веснушки на щеках, он совсем не похож на людей, что приходят к Чану. Те всегда просят чего-то, помощи или совета, предлагают куда-то сходить, и хён всегда соглашается, хотя возвращается часто злой и уставший. А Феликс ничего не просит, болтает много, но улыбается широко, улыбается глазами и розовыми щёчками, и улыбка занимает добрую треть его маленького личика. А Чан-хён усмехается, обнажает клыки и всегда следит за ним, за его реакцией. Иногда он своим оскалом пугает. Чанбин умывается трижды, набирая мыльную воду в лодочку ладошек, и прикрывает глаза. Феликс — единственный человек в его маленьком мире, кроме… — Хён, сколько мне лет? — уже за ужином спрашивает Чанбин, горбясь и без энтузиазма перебирая овощи в тарелке. — А что? — Чан оглядывается на сидящего у косяка брюнета, холодным взглядом прожигая чёрную макушку. — Ничего, просто интересно. Хён говорил, что я смогу помогать ему по дому и гулять с ним, когда вырасту. Так когда я вырасту? — младший поднимает голову, встречаясь с очевидно раздражённым Баном, который смотрит на него жадно, чуть наклонив голову вбок. Обычно от этого на его лоб падала редкая чёлка, а сейчас она убрана в аккуратную укладку, и от этого Чан-хён кажется ещё более грозным. На открытом лбу пролегают небольшие складки, когда он вскидывает бровь, а Чанбин избегает пронизывающего внимания. Не верит? — Конечно, сможешь. Подожди ещё чуть-чуть, ты уже почти взрослый. «Вот и Феликс так сказал», — кивает Чанбин, снова возвращаясь к ужину, а блондин ждёт ещё чего-то, но младший молчит, переключив интерес на собственные мысли. Бану это не нравится, но он ничего не говорит, пытается настроиться на сегодняшнюю репетицию. Оставлять Чанбина одного уже не хочется.♠
— Ты в порядке? — Феликс рассматривает синяки на открытых из-за майки плечах, а Чанбин охотно кивает: — Конечно. А что такое? — Ты подрался? — он взволнованно хмурится. Ситуация Чанбина ему не нравится совершенно, теперь ещё больше. Он бы мог допустить, что у соседа проблемы с социализацией, но тот… будто бы не осознаёт, что кое-что не так. — Нет. Я никогда не дрался. Хён говорит, что это плохо. — Это плохо, — кивает Ли, говоря не совсем о драках. — Слушай, Чанбин, хочешь прогуляться? — Хотел бы. Хён сказал, что мне нельзя больше гулять. Что люди вне дома опасные. Но я верю, что ты не такой, — брюнет улыбается очаровательно, свешивая покрытые гематомами руки с окна, совершенно их не стесняясь. Феликс еле сдерживает удивлённо-испуганный возглас, на автомате протягивая к ним ладони. Чанбин пугается слегка, но вкладывает мягкие пальцы в медовые от солнца руки. И тот их несильно стискивает, заглядывая парню в глаза. — Чанбин, завтра я попробую привести полицию. Если ты расскажешь полицейскому правду, что это хён тебя бьёт и не выпускает из дома, то ты сможешь выбраться оттуда. И мы обязательно погуляем, — тот на предложение хмурится, раздумывая, о чём Ли вообще говорит. Может, это из-за того, что Чанбин никого из других людей толком не знает? А Феликс перед ним, обещает и уговаривает, и в нём ни намёка на злость, а ещё от его взгляда по спине не бегут мурашки от страха. — А что с хёном будет? Он разозлится, он не любит полицейских. — Хён ничего плохого тебе больше не сделает, если ты послушаешь меня. — Хён никогда мне ничего плохого не делал. Ты просто его не знаешь, Феликс, он очень хороший, мы с ним семья. — Чанбин, в семье не делают друг другу больно, — жалостливо, тряся чужие руки, заглядывая в чёрные глаза. Но тот хмурится сильнее. — Феликс, перестань, — и вырывает ладони из горячей хватки. — Уходи, пока хён тебя не заметил. Брюнет скрывается в комнате, прикрывая окно, а подросток возвращается домой разбитым. Только приехавшая мать хлопает по крыльцу, прося сесть рядом. Тот куксится, загруженный мыслями: — Ну, как тебе новое жильё? Не боишься жить самому? — и улыбается, поправляя бардак на светлой голове сына. — Мне кажется у моих соседей что-то не так. У этих, — и кивает на дом напротив, сцепив руки замком. — А что у них не так? Ты говорил, что уже дня три общаешься с парнем из этого дома. Ему, наверное, очень одиноко. Говорят, у него умерли родители и брат пропал. Он живёт совсем один. Я рада, что у вас получилось поладить. — Один? — Ли хмурится, оглядываясь на мать. — Нет же, их там двое. — О чём ты? Я говорила с соседями буквально только что. Ну, узнать, чтобы рядом с моим ребёнком не живёт какой-нибудь маньяк. Там живёт только один парень, блондин такой. Феликс открывает рот, но в голове мысли мечутся, как запертые в банке мухи, стукаясь друг об друга и о стенки и жужжа, а сердце заходится в испуге: — Мне кажется, стоит обратиться в полицию.