автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
7 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
37 Нравится 5 Отзывы 8 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
      Реальность всегда кусалась больно именно в те моменты, когда мечты заволакивали взор в будущее, отравляя сладкими грёзами действительность и мешая при этом мыслить сколь бы то ни было здраво. Рационализм, словно в отместку за своё полное игнорирование, бил сильно и метко, прямо в цель, без надежды на амнистию. Стоило только начать строить планы, смаковать волнительно предстоящие трудности, на решение которых существовали детальные планы "А", "Б" и так вплоть до "Я", как жизнь ехидно усмехалась и обидно щёлкала по носу, словно своё непослушное домашнее животное, глупого кота, оцарапавшего мягкую мебель и пометившего все углы в доме. Жизнь, реальная жизнь умела быть сволочью, которой, кажется, просто было весело ставить палки в колёса тем, кто, объективно, этого заслуживал меньше всего. Словно она наблюдала, словно она мстила невесть за что, словно получала кайф от чужих сломанных планов и покалеченных судеб — точно сволочь, ни больше, ни меньше.       У Димы Дубина с несправедливой реальностью были свои счёты: ещё с месяц назад он корпел над конспектами, как мантру заучивая основные положения и устав, грезил о светлом будущем в роли полицейского, того самого, смышлёного, не коррумпированного, честного, доброго, отважного и целый ряд прочих сочных и далёких от реальности эпитетов, а теперь что? Теперь он был закован в тиски вечной клетки, из которой не существовало выхода, сколько бы о нём не хотелось грезить. Под нечувствительными ногами располагались колёса инвалидной коляски, а в руках единственное, что сближало его с тем далёким образом идеального полицейского, которым ему уже никогда, увы, не стать — скетчбук.       Первое время Дима честно не унывал, даже на справедливость суда над тем богатеньким ублюдком, что пьяным сбил его на своём спорткаре, рассчитывал, да и врач безразлично давал какой-никакой благоприятный исход, говоря стандартные, выученные ещё в университете фразы: "Чудо возможно!", "Главное работать и не отчаиваться" и прочие сладкие речи, которые поражённым горем беднягам казались исцеляющим бальзамом с благодатью. И лишь после всё пошло наперекосяк, когда врач почесал аккуратную бородку, нехотя окинул парня в коляске совершенно незаинтересованным взглядом и бегло, словно говорил о погоде только из вежливости, произнёс:       — Молодой человек, у вас разрыв спинного мозга. Вы никогда не почувствуете ног, — и окинул усталым взглядом тихо ойкнувшую Димину мать, а потом посмотрел из-под линз очков на самого Дубина и уже менее беспардонно, даже чуть учтиво, добавил: — Но боль и облегчить можно. Будет дорого, но действенно. Берёте?       Не нужно было иметь медицинское образование, чтобы догадаться, что им пытались продать. Боли в привычном понимании у Димы не было, всё-таки ниже пояса он тело не ощущал, а с момента аварии прошло достаточно времени, чтобы раны зажили уродливыми шрамами, а синяки рассосались, побледнев, но здесь была большая проблема, которую невозможно было понять, не столкнувшись с ней. Дима узнал о ней случайно примерно на пятые сутки после выписки из больницы, когда проснулся посреди ночи от ощущения, словно кожу ног заживо сдирали и натягивали обратно. Сонный Дима судорожно хлопал ладонями по одеялу, сжимая ткань в кулаки на очередной волне невыносимой агонии, смотрел в темноту, видя яркие всполохи искр, и мельтешил ногами во все стороны, рефлекторно стремясь сбить с себя источник боли. И лишь спустя секунд тридцать, когда в его комнату ворвались переполошенные мать и сестра, Дима осознал, что он всё это время кричал на одной ноте, сорвав до хрипа горло, а его парализованные ноги не сдвинулись ни на миллиметр и всё так же лежали аккуратно уложенные под покрывалом, хотя Дубин был уверен, что всё это время шевелил ими. Чуть позже пришло понимание, что свои ноги, вопреки словам врачей, он всё же чувствовал: утихающая боль грызла мышцы, копошась под кожей, суставы крутило, и они ныли как при гриппе, но когда Дима с неверием и расплывающейся теплом надеждой решил пошевелить ногами, у него это не получилось. Мозг посылал сигналы движения, и Дима ощущал, как напрягались мышцы, как сгибались его колени, а пальцы ног подгибались, но в реальности ничего подобного не происходило, и его ноги продолжали лежать бесчувственными кусками плоти, не реагируя на нервные импульсы, которые не могли дойти до цели и прерывались на полпути.       Психосоматика — говорил врач. Игры разума. Мозг не мог адаптироваться к новой жизни и продолжал фантомно, по памяти ощущать нижние конечности. Ничего страшного, обычно через пару месяцев приступы сходили на нет, не о чем переживать, кроме, пожалуй, того, что вы навсегда потеряли возможность ходить. Ерунда.       Боли, на самом деле, были достаточно частым явлением, и почти каждую ночь повторялась та же картина, что и в первую: боль, крик, понимание и никакого принятия. Когда Дима в тайне от семьи начал колоть булавкой в ногу в надежде на реальные, не придуманные ощущения, он с каждым разом замирал сердцем, уверенный, что вот-вот почувствует боль, но нет — реальность жестоко отрезвляла, как хлёсткая пощёчина или ледяной душ.       Большим ударом здесь стало решение комиссии академии МВД, согласно которой Дима исключался из списка обучающихся по причине непригодности по состоянию здоровья. Нет, это было, безусловно, ожидаемо, всё-таки полицейский-колясочник — вот это был бы нонсенс. Но Дима, который на беседах с психологом отличался и так ярко выраженными упадническими настроениями, резко замкнулся в себе, впал в уныние и апатию по поводу загубленной жизни. Он чувствовал, что быть полицейским — его призвание. Мечтал помогать людям, спасать их и наказывать преступников, действуя по закону, а, значит, справедливо. И в конечном счёте сам столкнулся с несправедливостью и несовершенством системы и людей, варящихся в ней, когда сбившего его богатенького ублюдка оправдали и отпустили на все четыре стороны.       Психолог, устало покусывая кончик карандаша и поглядывая на настенные часы не реже раза в десять минут, развёл руки и сказал, что время лечит всё, нужно только подождать и Дима адаптируется, привыкнет. Он явно спешил домой к семье и даже не пытался вслушиваться в груз, который Дубин осторожно с ним разделял, только изредка кивал и односложно комментировал на свой манер, даже не пытаясь быть хоть сколько-нибудь оригинальным.       Поэтому мать Димы, изо дня в день с тяжестью на сердце наблюдавшая за страданиями сына, с горем пополам согласилась купить дорогие препараты, чтобы облегчить тяжёлое состояние сына. Врач в тот же момент просиял, воспрял духом, заулыбался так масляно и сладко, что Диме стало не по себе. Он щебетал наперебой о чудотворности препарата, который отключал боль и уныние на раз, учил их ставить укол в вену, не запустив при этом пузырьков воздуха, да даже руки им обоим жал не меньше десяти секунд каждому, когда Дубина перевела на его личный счёт кругленькую сумму, ради которой ей пришлось брать кредит в банке на крайне невыгодных условиях.       Дима пытался её остановить, всё же его родителям ещё нужно было ставить на ноги дочь, да и самим как-то выживать на мизерные зарплаты и пенсию по инвалидности, даже пробовал заверять, что он через ночь просыпался в криках и поту не от фантомной боли в ногах, а от кошмаров, но интуиция матери срабатывала на ложь своего ребёнка, и она оставалась непреклонной.       Название препарата врач от Дубиных предусмотрительно скрыл, выдав им набор ампул без опознавательных знаков и инструкцию по применению, написанную от руки, из-за чего Дима не мог точно узнать, что ему предстояло колоть на протяжении внушительного промежутка времени, и первое время он противился этому, чуйкой несостоявшегося мента представляя, насколько этот препарат был незаконен, но, стоило ему один раз застать мать, тихо рыдающую на коленях его сестры, как все его сомнения пали: нужно колоть, и плевать, что будет дальше.       Первый укол, как и второй, и, в общем-то, третий, Дима не запомнил. Колоть его помогала мама, и через пару минут после попадания раствора в вену, сознание меркло, куда-то уплывало, становилось приятно-тягучим и будто губчатым, не воспринимающим действительность и в то же время впитывающим всё вокруг, как салфетка. Ночь под препаратом проходила быстро и ровно, а утро, когда мысли чуть разглаживались и прояснялись, было столь спокойным и даже счастливым, что эффективность лекарства, стало казаться, невозможно было переоценить.       Тогда же, на радостях от улучшения состояния сына, Дубина подарила ему набор карандашей для рисования взамен старого и сточенного почти в ноль, а так же стопку блокнотов на кольцах и добротный холст, о котором Дима мечтал ещё до поступления в академию. И он потерялся, забыл обо всём другом.       Встречам с друзьями и бывшими одногруппниками, которые через не хочу приходили проведать его, Дима предпочитал рисование, а семейным просмотрам очередного низкокачественного фильма по телевизору или вкусному обеду — приход от препарата и ночь без боли и разрывающего глотку крика. Он начал отдаляться от гнетущей реальности семимильными шагами и тянуться к тому, чего на самом деле не существовало, сколь сильно бы ему этого не хотелось.       Первое время Дима рисовал по памяти природу, которая в промозглом ноябре могла порадовать лишь серой угрюмостью и пронизывающим холодным ветром. Затем людей: обычных прохожих, которых он замечал в окно, доведя навык прорисовки человеческих лиц, эмоций и поз до совершенства. А потом, как-то резко и совершенно случайно, каждый лист в его блокнотах стал украшаться изображениями лишь одного человека, которого и в жизни не могло существовать, но Дима, почему-то, был уверен на все сто: он был реален.       Началось это, на удивление, случайно и, что уже не удивительно, под действием лекарства. Тогда ему впервые приснился сон, хотя до того, после каждого укола, он забывал следующие несколько часов и в лучшем случае приходил в себя утром, а то и глубоким днём. Этот же сон был ярким и реальным, как видение, и хотя какого-то особого сюжета в нём не было, лишь один человек, мужчина, угрюмо смотрящий волком на него, Дубина, но запомнился он надолго, и, стоило Диме прийти в себя непривычно рано, буквально с первыми лучами солнца, как рука сама потянулась к скетчбуку, перенеся на чуть мятую бумагу запомнившееся во всех нюансах лицо мужчины.       Кем он был, Дима понял сразу. То ли рыбак рыбака, то ли Диме просто хотелось в это верить, но сомнений, что перед ним во сне был полицейский, почему-то не оставалось. Тяжёлый взгляд, понурые плечи, хмурые брови — он выглядел именно так, как Дима себе всегда представлял. Словно в противовес внешности Дубина, мужчина был высоким и темноволосым, чуть старше, ровно настолько, чтобы получить достаточно опыта, но не отойти от оперативной работы, с лёгкой растительностью на лице и яркими глазами, цвет которых, как часто случалось и во снах, и в реальности, Дима не запомнил. На лоб была натянула мягкая тканевая кепка, кожа была чуть смуглой, на скуле виднелся заживающий порез с запёкшейся на нём кровью, губы были плотно сжаты и чуть искривлены в недовольстве, а пальцы сжаты в кулаки так привычно и правильно, что складывалось впечатление, что в таком состоянии его ладони находились непозволительно часто.       Перенести так точно отпечатавшийся в памяти образ на бумагу оказалось лёгкой задачей, и к моменту, когда его мама, как обычно, зашла в комнату, чтобы разбудить сына и впихнуть в него хоть немного еды, которую он в последнее время начал вновь более или менее систематически есть, Дима закончил с точным портретом и отложил скетчбук с ним под подушку, как какую-то тайну, которую кровь из носу нужно было от всех скрыть. Впрочем, своих внезапных порывов он не понимал, но и стыдиться их не собирался, просто... Просто это было и должно было оставаться только его собственным, личным, да и на вопросы родителей или сестры у него, в любом случае, не было бы точного ответа.       Колоть препарат чаще трёх раз в неделю было крайне нежелательно, как его предупредил ещё в самом начале ушлый врач, но на следующую ночь, когда сон вновь был пустым, ломким и болезненным, Дима понял, что хочет увидеть того человека вновь, и, видимо, без лишней дозы лекарства ему этого не достичь. Всего одной — ну что здесь может быть страшного? Он и так был напичкан им и прочими таблетками под завязку, ведь ничего не должно было пойти не так, верно?       На следующий день, когда вся его родня улеглась спать и в доме воцарилась тихая и густая тьма, Дима выждал ещё час и при помощи рук пересел из кровати в стоящую рядом коляску, молясь всем богам, чтобы колёса крутились как можно тише, а ковёр скрывал любой шорох в своём мягком ворсе. В темноте он видел лучше, чем при дневном свете, и даже без очков смог с лёгкостью найти на кухне в холодильнике одну из не вскрытых ампул, и вернуться с ней назад в свою комнату, тихо, но плотно прикрыв за собой дверь.              Руки тряслись и потели, когда Дима привычным жестом сжал узкую верхнюю часть ампулы краешком одеяла и резко, но аккуратно выгнул её, с лёгким хрустом разломив стекло по узкому месту. Чуть подумав, он спрятал верхушку ампулы в тумбочку с книгами, куда вряд ли его мама бы в случае чего полезла, а затем включил фонарик на телефоне, набрал в маленький новый шприц треть раствора, пережал предплечье жгутом, нащупал, как его учили, вену, обработал изопропиловым спиртом место укола и сделал инъекцию. Времени, пока психотроп не начал действовать, было мало, и Дима трясущимися руками убрал полуполную ампулу и шприц к другим уликам, которые пообещал себе завтра днём выбросить, когда сестра уйдет на учёбу, а родители на работу. Дрожащими руками он перетянул с коляски на кровать сначала таз, а вслед за ним и бесчувственные ноги, и, накрывшись одеялом, лёг на подушку, взволнованно застыв. Сердце стучало в горле, пальцы рук подрагивали, а зубы сами по себе кусали нижнюю губу в попытке заглушить вопящий разум. Диме было стыдно и не по себе от того, что он сделал, внутренности разъедало острое желание признаться во всём, что ему казалось неправильным и даже отчего-то мерзким, но желание вновь увидеть того человека, тот образ, каким он всегда мечтал стать и каким никогда не станет, резало внутренности неуёмным любопытством. В тот момент он просто ощущал, что так было нужно, и даже если не выполнять напутствия врача и втайне чаще принимать препарат было плохо, то остаток жизни мучать самого себя тем, что нельзя и одним глазом взглянуть на желаемое, то это было ещё хуже.       Сон вновь был ярким и натуральным до дрожи. Мужчина спешил куда-то, втягивая голову в плечи, словно это могло спасти его от дождя, и засунув ладони в карманы джинсов. Выглядел он, нахохлившись, даже забавно, и Дима бежал, еле успевая за его крупным шагом, с восторгом что-то рассказывая. Слова вылетали из его рта, минуя мозг, но для Димы это было последним, что его волновало. Он шёл! Своими ногами! Ощущая стопой сквозь подошву неровность камней и капли дождя, которые пролетали мимо зонтика и впитывались в ткань штанов. Чувствовать — высшее блаженство, кто бы что не говорил; имеем не храним, потерявши — плачем, и в тот конкретный момент Дима полностью осознал, чего в реальности лишился. И ему непреодолимо сильно захотелось здесь остаться.       — Как тебя зовут? — прервал собственный монолог Дима, и — о, чудо! — мужчина застопорился, посмотрел с большим интересом, чем до этого, фыркнул и пошёл дальше, но ответил: — Майор Гром. Знакомились же недавно, уже забыл, что ли?       — Игорь, — не задумываясь, пробормотал Дима, удивившись, откуда он мог это знать. Или почему ему первым пришло на ум именно это имя, раз уж на то пошло. Мужчина хмыкнул, ещё раз окинул его внимательным взглядом, и кивнул.       — Он самый. Ты не переволновался ли часом, стажёр?       Дима неопределённо передёрнул плечами, сам не поняв до конца, что происходило в его сне и почему это выглядело столь реальным и настоящим. Игорь большую часть времени молчал, только упомянул кого-то в маске чумного доктора и убийство, которое он совершил. Дима вроде бы и понимал, что происходило, шёл за Игорем уверенно, с интересом и энтузиазмом, но далёкой частью сознания кристально чисто понимал, что это сон. Что он парализован, что он никогда не станет стажёром в полиции, что его не прикрепят к опытному и необычному майору, что его жизнь из-за чужой глупости закончилась, так толком и не начавшись. Что всё интересное и желанное, что осталось в его жизни, происходило здесь и сейчас, а то далёкое, реальное, хотелось оставить позади.       На утро Дима помнил всё до единого момента: одежду Игоря, его повадки, способы допроса, которые тот наглядно продемонстрировал под конец сна, жертву Чумного доктора, которая на удивление точно была похожа на того богатенького гада, который лишил Дубина ног. Всё это Дима тщательно обдумывал и переносил в свой скетчбук, делал письменные заметки и даже думал, кто бы мог быть за маской убийцы.       Несколько снов спустя реальность окончательно потеряла свою привлекательность, и Дима начала ловить себя на мысли, что он не спит, чтобы жить, а живёт, чтобы вновь оказаться во сне. И почему-то это не пугало, а напротив — иррационально манило. Перед семьёй приходилось играть стремление к жизни, любовь к каждому вздоху и дню, а на деле мечтать как можно скорее убежать в сновидение и там быть тем, кем всегда хотелось.       Первое время он не был тем самым хорошим полицейским, каким всегда себя представлял: слишком правильно действовал и слишком полагался на устав, не ощущая рамок, за которые иногда можно было зайти, и на фоне шального Грома это было очень заметно, но в ту роковую ночь, когда он нарушил ряд законов, дав Игорю возможность сбежать из изолятора, а затем, при поимке Чумного доктора спасти его от неминуемой смерти вместе с пробивной журналисткой Юлей, с которой он легко нашёл общий язык, что-то в нём изменилось. Наивности стало меньше, уверенности в себе и своих действиях больше — если бы мама знала, она бы сказала, что майор Гром плохо на него влиял, но Дима был другого мнения, а потому о своих снах не рассказывал, каждую ночь наслаждаясь свободой в одиночку.       Друзья, которые и так не горели желанием проведывать друга-инвалида, но до этого исправно посещавшие его хотя бы раз в месяц в какой-то момент сошли на нет, сославшись на тяжёлую зимнюю сессию, на сезонные ОРВИ, на ссору с девушкой, на всё, что только можно, пока не перестали приходить к нему и писать окончательно, вычеркнув неугодного Дубина из своей жизни, как пункт из списка продуктов. Сестра всячески пыталась его поддержать, даже своих подруг звала в гости, сватая ему некоторых из них, но с каждым днём сталкивалась со всё более толстой стеной между её братом и всем, что происходило вокруг. Его интересы сузились до набросков в скетчбуке и редкого изучения правовой литературы, а ещё он опробовал подаренный пару месяцев назад холст, но посмотреть, что конкретно он на нём рисовал, не давал ни под каким предлогом, занавешивая его куском ткани и охраняя, словно трёхглавый Цербер вход в царство мёртвых.       Люди вокруг Димы становились незначительными и тусклыми, их затмевали яркие образы сильной и умной Юли и тёплые, близкие и понятные как пять копеек Игоря, который из ночи в ночь становился настоящим напарником и другом, поддерживающим во всём и сияющим так ослепительно в своей уверенности и мужестве, что Дима иногда будто слеп, не веря в свою удачу. Он был счастливчиком, что познакомился с таким человеком, умудрился попасть к нему на стажировку, поймать вместе опасного преступника, убивающего во имя извращённой справедливости, которой в мире Димы не было места. И в какой момент он окончательно потерял, что реально, а что плод воспалённой лекарствами фантазии, Дима не мог точно сказать, как и то, какой был день недели или хотя бы месяц, что он ел на завтрак, и был ли у него этот завтрак в принципе. Во рту стоял привкус острой шавермы, а ноги постоянно гудели, как от усталости — не мудрено, они с Игорем полночи бегали по улицам Питера и ловили похитителя орденов времён Великой Отечественной войны.       В груди ходуном ходило неспокойное сердце, лёгкие жгло огнём, а его ноги становились изо дня в день сильнее и крепче, и всё равно, что когда лекарство переставало действовать, он снова оказывался в инвалидной коляске со скетчбуком на коленях — это всего лишь сон, кошмар, в который он с каждым днём верил всё меньше.       Дима любил вспоминать их приключения, как Юля обсуждала с ним своё новое видео, прося совета и, иногда, нарисовать рисунок или схему, которые она не могла сделать сама, ссылаясь на кривые, как куриные лапы, руки. Как Игорь чувственно жал ему руку, признав своим напарником, под сумасшедший смех Разумовского. Как Гром водил его по крышам, с которых открывался захватывающий дух вид, и когда Дима чуть не навернулся с лестницы, неловко запнувшись, он сначала испугано отчитал Дубина за его неосторожность, затем помог забраться, осмотрел его с ног до головы и, не выявив никаких ранений, успокоился и всунул очередную порцию нездоровой пищи Диме в руки.       Дима чувствовал тогда только тепло шавермы, шершавую неровность фольги, холод перебирающего его волосы ветра и крепость плеча Игоря, на которое он без разрешения опирался — благо, Гром был совсем не против, наоборот, снял свою излюбленную кожанку и накинул Диме на плечи, позволив и дальше опираться на него. А Дубин передумал говорить, что он далеко не кисейная барышня, и только закрылся в куртку потуже — на промозглом ветре крыш он и вправду успел замёрзнуть.       — Вот бы это длилось вечно, — глубоко вздохнув особый влажноватый воздух Питера, вслух подумал Дима и в тот же момент почувствовал щекой, как Игорь замер и окаменел. — Что-то не так?       — Это может длиться вечно, Дима, — пояснил свою заминку Игорь, и голос его, обычно глуховатый и низкий, с сарказмом и ухмылкой, резко поменялся, став мягче и эмоциональнее, будто он говорил с ребёнком, которому нужна поддержка и помощь. Дима нахмурился, отодвинулся, посмотрел недовольно и тяжело, словно хотел закрыться и не слушать, не вникать, не понимать...       — Дим, я плод твоего воображения, — спокойно напомнил Игорь, смотря куда-то вдаль, на закат, на последние лучи уходящего дня, растеряв в мгновение всё то, что делало его тем самым майором Громом. — На самом деле Игоря Грома не существует и не существовало никогда, я всего лишь проекция твоих мечтаний и стремлений, то, чего ты хотел достичь и чего никогда уже не сможешь.       — Но я же чувствую, это реально! — словно в доказательство, Дима согнул ноги, прекрасно зная, что дело в них, а Игорь резко ударил ребром ладони ему чуть ниже колена — нога, как и полагается, дёрнулась и подлетела чуть вверх. — Если бы я был парализован, такое могло бы быть?       — Ты знаешь, как работают рефлексы, и помнишь, как это ощущается, — всё так же спокойно и не спеша уверил его Игорь. — Хочешь, докажу? Закрой глаза и расслабься.       Дима нехотя выполнил требования, даже попытался вздохнуть как можно глубже свежий воздух, и, когда спустя пару минут ничего не произошло, он позволил себе приоткрыть глаза.       Прямо на его коленной чашечке лежала рука Игоря и сжимала так, что Дима, стоило ему её заметить, тут же болезненно вскрикнул, одёрнув ногу подальше. Он хотел, в самом деле хотел накричать на Игоря за его дурацкие шутки и за причинённую боль, но осознание медленно накрыло его и заставило чувствовать себя опустошённым.       — Пока не видел и не знал, не чувствовал, — подсказал Игорь, и на его лице даже отразилось сочувствие. Жаль, что надуманное. — В реальности ты всё ещё в коляске, не приходишь в сознание уже вторые сутки, тебя сейчас осматривают врачи, говорят, что если ты и очнёшься, то вряд ли когда-нибудь полностью ментально восстановишься, а твоя мама прямо сейчас плачет над тобой и держит тебя за руку.       — К чёрту такую реальность! — в сердцах вскрикнул Дима, словно сквозь морок ощутив чью-то хватку на своей ладони, и Гром на это лишь понимающе хмыкнул.       — Это уж от тебя зависит, — пожал плечами Игорь и откусил огромный кусок от яблока, которого до этого Дима в его руках не замечал. Был невнимателен? Или это очередной трюк его воспалённого сознания?       — Второе, однозначно, — подтвердил его догадки Игорь, и Дима уже перестал этому удивляться — привык. Игорь чуть подумал, пожевал, сглотнул и развернулся к Дубину: — Решай, остаёшься или попытаешься как-то жить дальше. Да, это ложь, всё вокруг. Но иногда лучше сладкая ложь, чем горькая правда. Но, что бы ты не выбрал, мы с Юлей всегда будем рядом, слышишь? Мы ведь друзья, не забыл?       Дима посмотрел на Игоря, продолжившего, будто он и не прерывался, размышлять о новом деле вслух, на закат, окрашивающий ярко-красным заревом чистое небо, на свои ноги, которыми он болтал в воздухе, и моментально всё для себя решил.       Ложь. ***       Женщина оттёрла со щёк уже начавшие пощипывать солёные дорожки слёз и тяжело вздохнула. Голова нещадно трещала после долгого плача, а продолжение истерики волнами накатывало к горлу, грозясь прервать короткую передышку. Она успокаивающим жестом заправила светлую короткую прядь за ухо, судорожно втянула воздух носом и попыталась выдавить из себя улыбку. Поправила отросшие волосы сына, посмотрела на его закрытые веки и попыталась внушить себе, что он всего лишь спал и вот-вот мог проснуться, чуть заспанно, но привычно солнечно улыбнувшись в ответ.       Врачи говорили, что надежда есть всегда, но то же самое они твердили и в самом начале, поэтому надежда хоть и теплилась в груди бедной женщины, но уже не так ярко, как первые несколько недель. Время шло, а изменений в состоянии Димы всё не было: её сын будто бы застыл в одном мгновении и всё никак не мог или же просто не желал проснуться, сколько бы его родная мать не умоляла, крепко сжимая худую руку в своей ладони.       В какой-то момент её измученный вопросами и ожиданием разум зацепился за деталь, которую почему-то отказывался до этого отмечать. Холст, тот самый, что она подарила сыну, когда подумала, что его состояние улучшилось, стоял у окна, занавешенный куском ткани, в котором женщина с трудом узнала старую простыню. Он стоял на мольберте и был абсолютно незаметен, пока на него не обратишь внимание, и тогда становилось невозможно больше не замечать слона в комнате.       Женщина помнила, что последние недели две до приступа Дима, почти не отвлекаясь на еду, книги и прочие развлечения, что-то на нём рисовал, не подпуская никого к нему слишком близко, и только лёгкий шорох и скрип карандаша по холсту раздавался из его комнаты по вечерам. Не сумев перебороть любопытство, Дубина подошла ближе и с замершим сердцем потянула за ткань простыни, явив миру последнее творение своего сына.       На картине был изображён мужчина — высокий, темноволосый, насупленный, с интересом оглядывавшийся назад, из-за чего черт его лица невозможно было разобрать. За его спиной, чуть позади, стояло два обсуждающих что-то между собой человека: в одной фигуре легко проглядывались аккуратные женские черты, девушка улыбалась, протягивала второй фигуре телефон и, судя по развороту смартфона, показывала видео, а во втором человеке женщина быстро узнала своего сына, склонившегося и смеявшегося над тем, что ему показывала девушка. Дубина ещё раз покосилась на мужчину на переднем плане, заметив, что смотрел он прямо на Диму и девушку рядом с ним, а на срезе его профиля можно было приметить едва заметно приподнятый в улыбке левый кончик губ.       Увиденное поразило женщину до глубины души, она смотрела на картину и не могла насытиться, словно упускала что-то важное, что маячило перед носом, а затем по наитию обернулась на своего сына, и всё стало на свои места.       Дима едва заметно улыбался в своём беспробудном сне, и Дубина ощутила, как тяжёлый камень упал с её плеч. Её ребёнок, пусть и таким ужасным способом, был счастлив.       А разве по-настоящему любящей матери было нужно что-то ещё?
Отношение автора к критике
Приветствую критику только в мягкой форме, вы можете указывать на недостатки, но повежливее.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.